Осенью 2021 года министр иностранных дел России Сергей Лавров предложил провести крупную конференцию по вопросу судьбы сирийских беженцев при участии стран, предложивших беженцам приют, и по вопросу финансовой помощи Дамаску — при участии мирового сообщества.

Крупнейшие лагеря внутренних переселенцев в самой Сирии расположены в провинции Идлиб — там до сих пор идет война и действуют боевики оппозиции. Свыше трех с половиной миллионов сирийцев бедствуют на территории Турции. Ливан — вторая страна по числу сирийских беженцев. Корреспондент «Эксперта» узнала, на что надеются сирийцы в Бейруте и в лагере в долине Бекаа, как относятся к затухающей войне и почему боятся возвращаться домой.

Умереть у двери

За окном грохотнуло. Потом еще и еще. Уже который раз за неделю... В ушах Фатмы зазвенело и стихло. В клубах черного дыма заметались люди, как бестолковые цыплята в ее курятнике. Женщина смотрела и думала: «Я не какая-нибудь глупая курица, я буду сидеть и ждать, когда все закончится. Сунешься во двор — осколок прилетит или люди затопчут». Но уже через пару секунд она захлопала руками, как крыльями, подхватила маленькую Амаль и выбежала во двор.

С неба упал еще один снаряд и разорвался где-то рядом. Едкая гарь тут же расползлась по улице, измазала лицо, разъела глаза и забила нос так, что стало невозможно вдохнуть. Страх, как хлесткий прут, загнал ее обратно на крыльцо. А что, если следующий снаряд упадет на крышу? Спустилась по лестнице. Поднялась. Спустилась. Поднялась. Она никак не могла понять: где спрятаться, чтобы хитрая бомба их не нашла? Путаясь в длинном платье, абайе, она забилась в дальнюю комнату. Но тут же передумала и побежала ближе к выходу: если снаряд все-таки упадет на дом и они умрут, тут ее с ребенком найдут быстрее и смогут похоронить.

Тогда и Фатме, и Амаль повезло. А соседям нет: погибли два их сына. В тот же вечер ее муж Хасан решил: надо увозить детей, пока они еще живы. Жалко, что дом нельзя загрузить в багажник…

— Это было только начало войны: границы Ливана были открыты, и мы без проблем оказались здесь, — охает женщина и разливает из кофейника — даллы — душистый кофе, крепко приправленный кардамоном. Она поправляет хиджаб и усаживается на пластиковый стул рядом со свои мужем. Оба они как будто вырезаны из цельного куска гранита. Крупные руки, носы, губы… Только глаза небольшие, словно мастер вырезал их на скорую руку.

— Аль-Хамду ли-Ллях! За все слава Богу! — улыбается Фатма, ведь ей удалось обхитрить самолеты и она нашла место, куда снарядам не долететь. Вместо грохота бомб — в долине Бекаа заливистое кваканье лягушачьего хора.

— В этом лагере живет почти вся наша семья: дети и даже внуки. Только наша старшая дочь, когда можно было бежать, осталась со своей семьей в Идлибе. А вышло так, что сейчас это самое страшное место в Сирии.

Идлиб — последняя провинция, которая еще не сдалась армии Асада. Туда бежали из захваченных городов противники режима. При этом власти Сирии сами открывали для них безопасный путь. Так в одном капкане оказались и мирные жители, и солдаты оппозиционной армии, и боевики разных группировок. Теперь сирийцы боятся, что в любой момент власти под предлогом борьбы с террористами начнут бомбежку, как это было в Ракке или Алеппо.

— Да, акид, террористы — большая проблема в Сирии, — причитает Фатма. Однажды нашему соседу подбросили сумку. Когда он ее открыл, увидел голову. Боевики режут людей, как баранов. Правильно, нужно их за это наказывать. Только ты вот мне честно скажи, — сирийка заискивающе смотрит мне в глаза. — Когда самолеты бомбят города, им разве сверху видно, кто террорист, а кто нет? Если вдруг они снова начнут бомбежку, они оттуда увидят, что моя дочка не джихадистка?

Страшный сон Фатмы

Зеленые горы бесконечно тянутся вдоль долины Бекаа и лагеря беженцев. Эти громады как будто обступили палатки сирийцев, и они невольно стали пленниками ливанских горных хребтов. Никто из них и подумать не мог, что этот плен затянется так надолго. Домишки, сколоченные из досок и обтянутые баннерами, тесно жмутся друг к другу. Между ними тянутся веревки, на которых сушится одежда, кое-где заштопанная чьими-то заботливыми руками.

Фатма на терраске поливает цветы в самодельных горшках, вырезанных из пластиковых бутылок. Вдруг она замирает и смотрит, как тучное облако брюхом цепляется за вершину, но все-таки перелетает на ту сторону, где осталась ее деревня.

— Когда наступит мир, мы приедем домой, я упаду на колени и буду целовать землю, — грустно вздыхает женщина.

— Даже не мечтай: мы уже домой не вернемся, может быть, наши дети увидят Сирию, — ворчит Хасан.

— Что об этом рассуждать, — машет она на мужа рукой и обращается ко мне: — Пойдем я тебе лучше наше хозяйство покажу. Знаешь, мы неплохо устроились. Хотя, конечно, не сравнить с тем, что раньше было. Хасан когда-то чиновником работал, и мы богато жили — скотину держали.

В их дворе бегают цыплята, совсем как в прошлой жизни. Тут же стоит самодельная неказистая печка. Обычно на ней хозяйка греет воду в ведре, чтобы помыться. А сейчас печет лепешки хубз. Так что на всю округу стоит душистый густой запах.

— Дом у нас большой, — хвастает хозяйка, откидывает полог и приглашает войти. Ее невестки уже намыли горы посуды, надраили комнаты. На полу тканые коврики, вдоль стен арабские диваны без ножек, на стенах теплоизоляционное покрытие, а посередине печка-буржуйка — главная гордость Фатмы.

— Больше всего я боюсь зимы, когда в долине дует сильный ветер и валит снег. Однажды столько его нападало, что крыша провалилась прямо на нас. В такие моменты Хасану приходится ночами не спать и чистить снег с палатки. Но самое страшное, что зимой нет работы. Не то что летом. Бекаа — большой фермерский район, и мы ухаживаем за полем одного ливанца. Когда мы сюда приехали, он нам сдал землю под палатку — правительство нам не помогает.

С начала войны ливанские власти дали ясно понять, что их страна будет только временным убежищем для сирийцев. Маленький Ливан, где всего семь миллионов жителей, не может позаботиться о двух миллионах сирийских беженцев (по неофициальным данным, столько беженцев находится в Ливане, но точной цифры никто назвать не может). Так что им помогают выживать ООН, разные НКО и христианские организации.

— Мне кажется, что я десять лет вижу страшный сон, — вздыхает Фатма. — Я никак не могу понять: как же это с нами произошло? До войны Сирия была одной из самых богатых стран на Ближнем Востоке. Когда после Хафеза Асада начал править его сын Башар, мы стали жить гораздо лучше. Старший Асад заботился об отношениях с другими странами, а младший — о Сирии, о народе. У нас выросли зарплаты. Так что каждая семья могла накопить на дом и машину. Образование стало бесплатным, лечение — бесплатным. Но, видимо, люди не заслужили всего этого, если вышли на митинги.

Война всех против всех

— В чем мы виноваты? В том, что хотели свободы? В том, что устали от диктатуры? От коррупции? Ца-ца-ца! — цокает языком Махмуд и водит перед моим лицом пальцем. Он и его семья тоже десять лет живут в палатке посреди долины. Но о войне в родной стране думают иначе, чем соседи, и не жалеют о митингах.

— Люди выходили на улицы не из-за голода, а из-за чувства собственного достоинства. Мы больше не хотели жить в страхе: если кто-то говорил что-то против режима, его сажали в тюрьму. С 1963 года в стране действовало чрезвычайное положение: любого могли задержать и допросить, следить за личными связями. Образование и правда было бесплатным, но оно было низкого качества. Талантливых людей отправляли за решетку. Правительство Асада не хотело, чтобы мы были умными, — глупыми гораздо легче управлять.

Пока Махмуд выворачивает душу наизнанку, его маленький сын приносит кофейник и миниатюрные кружки. На вид ему года три, но он уже знает, что мама всегда угощает гостей душистым кофе. Малыш повторяет за ней этот священный ритуал, который не может отменить ни разруха, ни война.

— Может быть, десять лет назад митинги быстро бы закончились, если бы полицейские не трогали детей. — Махмуд задумчиво гладит сына по кудрявым волосам.

Когда на Ближнем Востоке бушевала №арабская весна», в городе Дераа подростки написали на стенах школы: «Твоя очередь, доктор». Надпись намекала, что после президентов Туниса и Египта должен подать в отставку и президент Сирии, офтальмолог по образованию. Школьников схватили и посадили в тюрьму.

— Родители пришли в участок, извинились за детей, объясняли, что их семьи на самом деле не думают плохо о президенте, — качает головой Махмуд. Но их не отпустили, а допрашивали и пытали. Им вырвали ногти, можешь себе представить?

— Ни одна сирийская семья такого не простит — дети для нас самое главное в жизни, — говорит Лилит, жена Махмуда, которая все это время молчала. После пятничной молитвы люди собрались у мечети и потребовали отпустить школьников. А ты знаешь, что сделали полицейские? Стали стрелять по ним и убили нескольких человек! Тогда протесты начались в других городах. Через пару месяцев в Хомсе по народу уже стреляли из танков.

— Башара Асада и его армию нельзя было остановить, — разводит руками Махмуд. Он был готов сделать все, чтобы удержать власть: бомбить города, убивать свой народ и позволить это делать другим странам. Если бы это была только гражданская война, она бы уже закончилась. Это война других больших стран на нашей территории.

Через три года гражданского противостояния страну начали захватывать боевики. Тогда под предлогом борьбы с группировками в войну вступила Америка и поддержала оппозицию. А потом Россия заняла сторону Башара Асада. Не остались в стороне Турция и страны Персидского залива. Началась война всех против всех.

— Но разве другие страны не помогли Сирии победить террористов? — спрашиваю Махмуда.

— Да, они убивали боевиков, а вместе с ними сотни простых сирийцев. Ты думаешь, они делали это ради мира в Сирии? Если бы в 2015 году Путин не помог Башару, то он бы уже проиграл. Кажется, твой президент хвастал, что испытал оружие в этой войне? Он тренировался на нашем горе. Его самолеты превратили дома и города в руины. Здесь каждая страна-участница хочет урвать свое: продать оружие, получить влияние, занять территорию. И никто не думает о том, что восемь миллионов людей уже десять лет за пределами своей страны живут как нищие с протянутой рукой. Почему Россия бомбит Сирию, но не открывает для беженцев свои границы? Не кажется ли тебе это лицемерным?

Финики в саду

Орава чумазых мальчишек весело гогочет и пинает сдутый мяч по дороге, пыль стоит столбом. В стороне девчонки наблюдает за шумным зрелищем. Их в игру не принимают. Кудрявый мальчик с пухлыми щеками, похожий на амура, собирает камешки в целлофановый пакет. Каждый здесь придумывает себе развлечение сам. На улице видно только малышню, дети постарше, наверное, еще в школе.

— Какая школа? А кто будет работать, если они будут учиться? — тяжело вздыхает одна из сириек, которые стоят и приглядывают за детьми на улице. Видела бы ты руки моего сына — они все в мозолях. А ведь ему еще только двенадцать лет. Ты думаешь, я для него такой жизни хотела? Он не умеет писать даже свое имя. А что делать? Мы должны работать, выживать и копить деньги, чтобы однажды вернуться в Сирию и построить новый дом вместо того, что разбомбили самолеты.

— Где же работают дети?

— Кто-то помогает в поле, кто-то ищет подработку на рынке. Разгружает в лавке товар или носит покупки клиентов в машину.

— Это поколение, которое не умеет читать и писать, — подхватывает разговор другая сирийка и представляется как Мириам. — Когда я смотрю на необразованных детей, я впадаю в депрессию. У них нет своей головы. Они сделают все, что им скажут: хорошее или плохое. Их легко могут завербовать боевики. Хава, пойдем обедать! — зовет она дочку. Девочка с косичками недовольно откликается, отделяется от оравы детей и послушно идет за ней.

— Мои дети ходят в школу, — гордо сообщает мне Мириам. — Но в Ливане сложнее учиться, чем в Сирии. Здесь школьники знают французский и английский. Поэтому мой старший сын не смог доучиться. А ведь мечтал стать доктором… Моя старшая дочь тоже не закончила школу и вышла замуж. Зато Сурия учится. Пойдем, я тебя с ней познакомлю.

Семья Мириам живет не в палатке, как другие беженцы, а в сторожевом домике одного ливанца, который сам предложил пожить у него столько, сколько им будет нужно. За это они присматривают за его хозяйством. В доме чисто прибрано. На плите варится обед, и в комнате стоит душистый запах приправ. Три сына Мириам где-то с отцом еще на работе, пятеро детей дома.

— Уже год из-за коронавируса мы не ходим в школу: у нас нет компьютера, поэтому учиться онлайн мы не можем, — жалуется Сурия. Ей пятнадцать лет, и в этом году она должна закончить девятый класс, но перешла только в шестой.

— Два года я потеряла, пока мы искали подходящую школу и класс, еще год пропал из-за коронавируса. И неизвестно будем ли мы учиться в этом году…

— Многие наши дети не могут закончить школу и продолжить учебу дальше, — перебивает дочь Мириам. — Кем они станут? Никем. У них нет будущего.

Сирийка закрывает глаза краем платка, чтобы никто не видел ее слез.

— О чем вы мечтаете? — спрашиваю детей.

— Я хочу стать певицей, — загорается румянцем Сурия.

— Каждый день у меня новые мечты, — смеется ее младшая сестренка. — Сначала я закончу школу, а потом решу, что делать дальше.

— А я заработаю побольше денег, чтобы мы вернулись на родину, — мечтает их брат. Сначала мы построим дом для себя, а потом поможем другим.

— Помните, какой у нас был большой дом? — морщит лоб Сурия, ей было пять лет, когда они бежали в Ливан, поэтому в ее памяти еще остались обрывки воспоминаний. — Во дворе росли апельсиновые деревья и финиковые пальмы. Так что фрукты можно было сорвать прямо с балкона. Давайте, когда вернемся, снова посадим финики.

Вернись умирать

Двадцать лет Ради гнул спину в поле и копил деньги на дом. Строили его всей семьей, даже родственники приехали из деревень. Когда закончили, несколько дней гуляли. Заехали, обустроились, а через полгода началась война.

— Недавно брат прислали фотографию нашего двора: дом разбомбили и сравняли с землей. — По впалым щекам Ради бегут слезы отчаяния и злости. Жена приносит ему салфетки. Дети отводят глаза и делают вид, что не замечают его слез. Только малыш Вахид удивленно смотрит на него и хлопает пушистыми ресницами.

— Вахид родился здесь и еще не видел Сирию, и, я думаю, это хорошо, — смотрит на сына Ради. — Когда мы вернемся, я боюсь ее не узнать. Пусть те страны, которые сбрасывали бомбы, теперь на свои деньги восстановят то, что разрушили.

Военная Сирия — это скелеты домов, больниц, школ и пустынные улицы. Вечером на них опускается мрак, потому что электричества нет, как и воды. Три года назад Башар Асад с помощью Ирана и России вернул контроль практически над большей частью территории страны. Активные бомбежки прекратились и обстрелы стихли. И президент Сирии призвал беженцев вернуться домой.

— Кто-то возвращается потому, что не может получить убежище в другой стране, кто-то просто устал скитаться, — смотрит в пустоту Ради. Нам приходилось жить в таких местах, где ночью по нам бегали крысы. В этот раз нам повезло.

Ради и его семья снимают маленькую квартирку четыре на пять метров в Бейруте. Здесь нет мебели, только стопкой лежат двенадцать матрасов. Ночью их раскладывают на полу и практически спят друг на друге.

— Весной я тоже засобирался в Сирию. Думал, нет денег — пешком дойдем. Но меня остановили знакомые, которые только что вернулись оттуда. Им там нечего было есть, цены на продукты очень высокие. Могут ли дети спать без ужина и ждать, когда правительство наведет порядок в стране?

— Я не хочу, чтобы мои дети страдали больше, чем сейчас, — испуганно вскрикивает его жена Амаль. — Там сейчас не только голодно, но и опасно. У моей подруги произошел ужасный случай: к ней заглянула новая соседка поболтать и попросила: «Пусть твоя дочка пока побегает на улице». Подруга отпустила ее, и девочка пропала. На следующий день соседка потребовала за нее выкуп пятнадцать тысяч долларов. Мои знакомые не смогли собрать все деньги, и эти бандиты подбросили на порог их мертвую дочку. Я и мои дети назад не поедем, пока другие страны не обеспечат безопасность в Сирии и безопасное возвращение домой.

Никто точно не знает, что происходит с беженцами, когда они переходят границу. По слухам, спецслужбы могут их обвинить в измене родине и даже в терроризме. Возможны насилие, пытки, тюрьмы, смерть… Международная правозащитная организация Amnesty International призвала европейские страны выдать сирийцам статус беженцев и не принуждать их возвращаться на родину.

— Я знаю, многие хотят, чтобы мы собрали чемоданы, — пожимает плечами Ради. — Кому мы здесь нужны? И я хочу! Но ты бы поехала туда, где нет воды, электричества, еды, — ничего? Ты бы поехала умирать? Если я сейчас окажусь в Сирии, военная полиция отправит меня и двух моих сыновей в правительственную армию. И никто не спросит: кто будет в это время кормить мою семью?

Не бери грех

— Мне исполнилось восемнадцать лет, и через год я должен был пойти в армию. И я решил бежать в Ливан, — разводит руками Муса, парень со шрамом — поцелуем войны на щеке. — Я не хотел выбирать, на чьей стороне служить: в правительственной армии или оппозиционной, так называемой Свободной сирийской армии. Отец учил меня: «Непонятно, кто тут еще прав. Но кого бы ты ни выбрал, тебе придется убивать такого же сирийца, как ты. А если ты убьешь хорошего человека, которого тоже заставили взять в руки оружие? Ты возьмешь грех на душу».

Когда появилась возможность, Муса и еще шесть парней сели в машину и поехали в сторону ливанской границы. На дороге лежали трупы, то и дело взрывались бомбы. Все заволокло черным дымом, так что на метр вперед не было видно ничего. Но им удалось проскочить.

— Мы доехали до региона, который контролировали войска официального режима, нас тормознули и начали допрашивать. Один мне говорит: «Ты что, сбежать удумал? Не хочешь служить родине?» Я отвечаю: «Мне нужны деньги: вот заработаю в Ливане и вернусь отдать долг родине, пропусти, а?» Мне пришлось заплатить — без взятки они никого не пропускали.

А вот другие его знакомые не смогли пересечь границу. Кто-то донес на них группировке боевиков «Джабхат ан-Нусра» (запрещена в России).

— Прямо у стены медресе террористы отрубили им головы, выложили на земле и подписали: «Так будет с каждым, кто служит режиму Асада или хочет поехать в страны неверных».

— Ты не пожалел, что бежал? — спрашиваю. — Тебе будет сложно вернуться обратно.

— Зато сейчас я сижу перед тобой живой, — смеется Муса, но в ту же секунду улыбка сползает с его лица. — Я видел, как человеку отрезали голову и положили в мешок, как трофей. Мне повезло, что это была не моя голова. Несколько раз мне везло, когда прилетали самолеты бомбить наш район, где жили противники режима. В такие моменты мы бежали по домам, но разве крыша может спрятать от бомбы? Я видел трупы, которые закидывали в фургоны и куда-то увозили. И снова мне везло, что это было не мое тело.

— Как ты спал после того, что видел?

— А я не спал и не ел, — ворошит волосы Муса, как будто хочет вытряхнуть воспоминания. В его волосах серебрится седина, хотя ему еще только двадцать шесть лет. — Со временем мне пришлось взять себя в руки. У меня пять сестер и мама. Я боялся, что умру и некому будет их защитить.

Опасная вера

Черные провода переплетаются над головой, как паутина. Странным образом в них запутался крест. Муса и его жена Латифа живут в бывшем христианском районе Бейрута. Кое-где на улицах еще можно увидеть скульптуры Девы Марии и Христа. В остальном — это обычный мусульманский район. Повсюду на всех скоростях мечутся люди, машины. Тут же у дороги торговцы пытаются втюхать овощи, фрукты, разноцветные платки. Но как только муэдзин созывает всех на молитву, улицы мгновенно пустеют, и наступает оглушительная тишина. Как будто минуту назад здесь никого не было и вся эта суета только померещилась. Муса и Латифа намаз не совершают.

— Когда мы приехали в Ливан, у нас не было ничего: мы искали еду в мусорках — вспоминает Муса. А тут еще отец заболел: у него открылось кровотечение, и никто не мог помочь. Врачи сказали: еще пара дней, и он умрет.

Тогда соседка посоветовала сходить в христианскую церковь: там давали и еду, и вещи, и лекарства. Мать Мусы сопротивлялась недолго. Другого выбора все равно не было.

— Пастор ей пообещал: «Поверишь, что Иисус — это Бог, и он исцелит твоего мужа». Мама, не задумываясь, сказала: «Верю». Через три дня у отца остановилась кровь, и он встал на ноги. Я думал: совпадение. Но потом наступил момент, когда я сам не знал, что делать. Моя невеста Латифа не могла перейти сирийскую границу. Я спросил у мамы: что делать? Она ответила: «Молись Иисусу». И я обратился к нему: «Если ты правда Бог, а не просто пророк, если ты правда исцелил моего отца, то переведи мою любимую через границу». На следующий день она позвонила и сказала: «Я в Ливане».

— Если мы вернемся в Сирию, нас убьют, потому что мы стали христианами, — говорит Латифа и поправляет платок. Она до сих пор на мусульманский манер покрывает голову — и потому, что традиции — штука сильная, и потому, что страшно.

— Здесь лучше никому не знать о нашей вере: все-таки мы живем в мусульманском районе. — Она встает и закрывает распахнутое настежь окно, несмотря на удушающую жару. Чтобы никто случайно не услышал опасных разговоров о Христе.

Аллах один и Асад один

Восемь лет Муса и Латифа живут в Ливане, а все равно боятся, что окна и стены могут подслушать запретные разговоры и доложить об этом кому следует.

— Любой сириец может устроить тебе ад, — говорит, еле размыкая губы Латифа. Если ты не понравишься кому-то, он донесет на тебя официальной армии. Скажет, что ты против режима. А там никто и разбираться не станет: так это или нет. Заберут тебя прямо на улице и отправят в тюрьму. А что дальше ждет, только Богу известно.

Сирийцы жалуются друг на друга и оппозиции. Так кто-то донес, что мать Латифы сфотографировалась с Башаром Асадом и пишет доносы в правительство на Свободную армию. Женщина не умела ни писать, ни читать, но ее схватили, и больше Латифа маму не видела.

— Моя семья хотела отомстить этим людям. Но я сказала: «Давайте остановим кровопролитие». Для меня на войне нет плохой и хорошей стороны. И официальная армия, и оппозиционная убивают людей, и непонятно на чьей стороне правда. Я против всех, кто проливает кровь.

— Как остановить кровь и войну?

— Если бы другие страны не вмешивались, она бы уже закончилась, — хмурит брови Муса. Например, сегодня правительство заняло Алеппо. Завтра Америка отправила ополченцам оружие, и победа на их стороне. Послезавтра Россия помогла Башару Асаду обстрелять город, и его снова занял президент. Третья сторона не дает закончиться этой войне. Иностранные армии должны вернуться по домам. А пока мы будем жертвоприношением для больших и сильных стран, как ягненок для льва.

— Но что, если завтра Башар Асад вернет контроль над всей территорией и победит в этой войне?

— Мы не забудем, как нас убивали, как мы скитались столько лет и мира все равно не будет, — мотает головой Муса. Проблема в том, что арабы неправильно мыслят. Они пытаются заполучить оружие, чтобы доказать свою силу и стать свободными. А нужно сделать так, чтобы все получили хорошее образование и смогли свободно мыслить. И тогда никто не сможет ими вертеть, как захочет. Тогда они станут действительно свободными.