Николай Рубцов

В какой-то момент я не выдержал и закричал страшным голосом на сидящего напротив меня старого человека — высокого, прямого, как палка, еще крепкого, но все-таки, по преклонному возрасту, старика: «Но зачем? Зачем современному цифровому человеку переезжать жить в деревню?!» А, нет, давайте сначала…

В старой советской журналистике был такой жанр — «Письмо позвало в дорогу». Вот и в телеграм-канал «Монокля» написал наш многолетний читатель: в деревне Биряково Сокольского района Вологодской области доживает последние дни уникальный музей раритетной сельхозтехники советских времен, его в одиночку содержит директор развалившегося совхоза, хорошо бы рассказать про него, может, это чем-то поможет? И мы поехали. Но, как часто бывает в этой жизни, все не то, чем кажется. И музей в этой истории не самое главное.

Музей очень дорогого металлолома

В Москве тепло и слякотно, и зеленая трава в начале декабря, а на Вологодчине, всего-то полтыщи верст севернее столицы, стоит сказочная зима и снег по колено. Биряково, еще севернее Вологды, на съезде с трассы М-8 Москва — Архангельск, — обычное маленькое село, куда незачем приезжать и непонятно, зачем здесь жить. Глубинка средней полосы России. Музей — это территория машинно-тракторного двора посреди села, несколько капитальных ангаров в чистом поле.

Пока мы продираемся через сугробы к ангарам, директор совхоза «Биряковский» Алексей Задумкин рассказывает: это местоположение и есть уникальность музея. Он расположен в естественной среде обитания техники, там, где она работала все эти годы.

Машинно-тракторный двор строила в 1975‒1981 годах бригада украинцев-закарпатцев — приезжали в мае, уезжали в октябре, все работы — вручную: раствор носили на руках и шутили, что к концу вахты у них руки оттягиваются ниже колен. На территории в четыре гектара построили несколько боксов для техники — по четыре трактора на каждый. Бетонный пол стерся в первый же год, его выложили железной плиткой — да и от той мало чего осталось. Здесь были собственные ремонтные мастерские, столовая и электрокотельная, работало 127 человек. Жизнь кипела круглые сутки — частных тракторов не было, поэтому после «колхоза» трактористы вечером ехали на «шабашку», которая оплачивалась в «твердой жидкой валюте».

В одном ангаре рядком стоят разноцветные, но извозюканные в трудовой пахотной грязи шесть тракторов — как детские модельки, забытые в песочнице. От красного, совсем игрушечного, однотактного колесного ХТЗ ДТ-20 смешной мощностью в 20 лошадиных сил до громады «Кировца» К-701, на который нужно взбираться по приставной лестнице, — продукция «двойного назначения», используемая в военное время как артиллерийский тягач. Под приземистыми гусеничными тракторами, больше похожими на танки, кажется, до сих пор в напряжении дрожит земля.

— Можно завести и поехать? — любопытствую я.

— Можно, но не дай бог. Современные трактора — это кондиционеры, компьютерное управление, позиционирование по GPS. Наши трактора — это грязь и грохот. Трактористы, даже если не пили, не были долгожителями. Рабочий день был от рассвета до заката, организм изнашивался быстрее техники, — не советует Алексей.

В соседнем ангаре — прицепы и прочие полевые агрегаты: льноуборочный комбайн, конные поперечные грабли, картофелекопалка, камнеуборочная прицепная машина, у которой в прутьях, напоминающих китовый ус, навечно застряли камни с вологодской пашни.

— Это малая толика того, что осталось разбросанным по полям. Приходится охранять, потому что металлолом дорогой и желающие поживиться всегда находятся. Идея музея — островок жизни в сельском хозяйстве советского периода. Техника стоит так, словно люди только что ушли на обед. Специально ничего не чистили, так что даже грязь здесь историческая — относится к тому периоду. Это не музей на паркете.

— Можно сказать, что это уникальные экземпляры?

Алексей пожимает плечами и по секрету сообщает:

— Вы знаете, что сегодня служит объективным показателем уникальности любого предмета? «Авито». Если вы там найдете несколько предложений по одному запросу — предмет не уникален. Сомневаюсь, что вы найдете на «Авито» камнеуборочную машину…

Всего в музее более двухсот единиц хранения плюс склад запчастей. Большинство механизмов — местные, хотя несколько экземпляров купили или выменяли у соседних хозяйств. Но ажиотажного интереса он не вызывает по одной простой причине: у нас в стране множество прекрасных военных и автомобильных музеев. Несколько тракторов и прицепов просто теряются в этом бесконечном списке.

— Ну а зачем тогда все это? Зачем это сохранять? — искренне удивляюсь я.

Алексей терпеливо объясняет:

— Молодежь не понимает могущества времени, она не может соизмерить изменения в мире. Чтобы понять, нужно увидеть. Например, сейчас один промышленный миксер производит корма на две тысячи голов за раз. А когда-то вот этот, — он показывает на небольшое приспособление, два чугунных колеса на ножках, — механизм двумя рукоятями крутили две женщины — сыпали сено на зубчатые шестеренки и перемалывали его в корм для своих пяти коров.

На стене ангара сиротливо висят три стертых от многолетней работы орудия — серп, коса и грабли.

— Сто лет назад это заменяло всю сельхозтехнику, — объясняет Алексей. — У меня бабушка была «гектарница» — она серпом жала гектар ржи. В пятидесятые годы — уже в космос летали — в Бирякове половина пашни пахали лошадями. И были «гектарники», как стахановцы в угледобыче. При норме в 0,6 гектара в день они пахали гектар. Я на экскурсиях давал задачку: сколько нужно пройти туда-обратно мужику с плугом, захват которого 0,25 метра, чтобы вспахать гектар, сто на сто метров? Ответ: 40 километров, точнее 42, потому что пахота была загонная и нужно было потом пройти по периметру поля. У Плутарха с вестью о победе воин Фидиппид пробежал столько из Марафона в Афины — и помер. А у нас мужик пахал столько каждый день.

Закат села — в ожидании нового рассвета

История умирания Бирякова, от совхоза до музея, — это довольно банальный путь любой русской деревни в девяностые и нулевые, с небольшой поправкой на то, что биряковцам постоянно не везло. Сокольский район, где оно находится, был организован в 1959 году на базе 23 колхозов. Совхоз «Биряковский» производил в основном молоко и мясо, и небольшая часть полей была отведена под льноводство.

Алексей Задумкин стал директором совхоза за три года до развала страны. Тогда еще государство давало директорам предприятий все ресурсы и хозяйства работали по «китайской модели»: сколько есть планов, сколько можешь реализовать в рамках производства, столько и делали. В Бирякове развернули грандиозную стройку, за лето 1991 года освоили 500 миллионов. В Питере заказали проектному институту план газификации, строили жилье целыми улицами. За три года деревню построили заново — жилья всегда не хватало, а в Бирюково завезли рабочих. Для новых жителей построили четыре панельных дома. Дали квартиры врачам и учителям. Коттеджи с современной планировкой продавали с большой скидкой.

— Сейчас я понимаю, что будущее видел неправильно. У нас котельная на дровах, отопление стоит в три раза дороже, чем в Вологде. Народ разбегается. По тем временам быстрее и дешевле было построить несколько панелек. Но сейчас очевидно, что строить нужно было коттеджи, хотя это дольше и дороже, — вспоминает Алексей. — Я хотел построить себе нормальный дом. Но я же понимал, что можно, а что нельзя. И построил сразу улицу. И дом себе. Но все равно написали жалобу, что директор совхоза ворует и роскошествует. В «Красном Севере» вышла большая обличительная статья — сфотографировали какую-то развалюху и мой дом, и подписали: «Так живет рабочий. Так живет директор». Но это был 1992 год, и партии было уже не до таких мелочей.

С сельским хозяйством на вологодчине все хорошо: земля пашется, коровы доятся, лен растет. Биряково просто оказалось в лузерах, не вписавшись в новую экономику

Осенью 1991-го, где-то между сносом памятника Дзержинскому и Беловежскими соглашениями, в контору совхоза позвонили из петербургского проектного института и спросили: наверное, не надо уже никаких планов газификации? В «Биряковском» развели руками: уже не надо. Все исчезло мгновенно.

— Мы не сразу поняли, что произошло. Никто не верил, что колхозников бросят. Мы были на полном государственном иждивении — нас не интересовало, сколько молока мы продали государству, нас заботило, что мы можем построить на дотации.

Двадцать лет совхоз работал по инерции. Производство молока было убыточным, дефицит восполняли продажей леса. В начале нулевых отказались от льноводства. Лен был меньшей и нелюбимой частью работы в совхозе. Голубой цветочек, наказание божье — весь убрать его полностью с полей не могли. Стебли прочные, эластичные — растительные остатки в большом количестве наматываются на движущиеся части комбайна. Нужно связать в снопы, а осень мочит дождями — нужно еще и сушить. Люди работать на льне не любили, площади сокращали. В 90-х его собирали по плану, но льнозаводы денег не платили — сами были на грани банкротства (и скоро все обанкротились). Ткань хорошая, но очень дорогая в производстве и сложная в обработке, решили в совхозе. И оказались в проигрыше. Сегодня Россия — мировой лидер в производстве льна, а Вологодчина — лидер среди областей России.

Все закончилось в 2013 году. Прежний губернатор Вячеслав Позгалев закрывал глаза на растущие долги совхоза, но в конце 2011-го пришел новый губернатор, Олег Кувшинников. Он начал с того, что произвел полную ревизию области, запустил реструктуризацию местных производств и объявил борьбу с дефицитом бюджета. В том году в области исчезло до четверти совхозов. «Биряковскому» припомнили все старые долги с набежавшими процентами, и хозяйству нужно было отдать сумму в размере годовой выручки. Молоко и скот распродали. Люди разошлись по домам. Совхоз формально работает до сих пор, в нем числится один работник — директор Алексей Задумкин.

Через полгода цена на молоко поднялась, и оставшиеся хозяйства пошли в рост. Потом правительство объявило курс на импортозамещение продуктов и развитие АПК, в стране произошла сельскохозяйственная революция. Страна из импортера продовольствия стала крупным экспортером. Но «Биряковский» уже распродал скот, технику, все ликвидное, а на руинах создал музей. Из 12 хозяйств в Сокольском районе осталось два. Одно из них — рядом с Биряковом, и оно одно дает молока больше, чем в сумме три колхоза, находившиеся на этой территории в лучшие советские годы. Так что с сельским хозяйством в районе все хорошо: земля пашется, коровы доятся. Биряково просто оказалось в лузерах, не вписавшись в новую экономику.

Нужно было искать новый смысл, строить новую идею. В 2013 году, к закрытию совхоза, идея музея уже была сформулирована. Осенью еще сдавали последний скот, но уже летом строили гостевой дом, благоустраивали пруды и экотропу, собирали технику в музей. Задолго до того, как внутренний туризм стал трендом, на него решили сделать ставку в Бирякове.

Поиски новой идентичности

Одним музеем сыт не будешь. А чем привлечь в деревню туристов? Ясен пень — богатой историей. Нужен был яркий исторический факт, вокруг которого можно было бы выстроить свою уникальность, а значит — туристическую привлекательность. И строить ее довольно быстро и не особо оригинально решили вокруг культа поэта Николая Рубцова.

Сегодня в селе мечтают объединиться в единое музейное рубцовское пространство с соседними Тотьмой, Никольским и Вологдой, организовать большой маршрут по музеям имени поэта — как есть маршруты по есенинским местам в Рязани, есть Пушкиногорье и Ясная Поляна

Вообще, на Вологодчине культ поэта — распространенная тема. Сам Рубцов родился в селе Емецк современной Архангельской области. Но в военные годы его отца перевели в Вологду, а после смерти матери маленького Николая отправили в детский дом в Никольское Тотемского района Вологодчины (там сейчас дом-музей поэта). Потом он учился в Тотьме в лесотехническом техникуме (там есть музей Николая Рубцова). В Вологде он жил и умер — похоронен на Пошехонском кладбище, и, конечно, есть его музей — филиал Вологодского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника. В Череповце, где поэт часто бывал у сестры и друга, и сейчас живет его сестра Галина и находится литературно-краеведческий музей его имени.

Казалось бы, где Биряково и где Рубцов, который — исторический факт — в Бирякове ни разу не был? Но, как говорится в хорошем фильме «ДМБ», нет препятствий патриотам. В 1990-х в Череповец, к сестре Галине, приехал писатель, краевед и официальный биограф Николая Рубцова Вячеслав Белков. Он обратил внимание на то, что у нее в паспорте местом рождения указана деревня Самылково (расположенная в паре километров от Биряково). Он решил навестить родительский дом Рубцовых, но по указанному адресу его не нашел.

Краевед решил раскопать тайну исчезнувшего дома и выяснил, что родовой дом Рубцовых был построен в Самылкове в середине — конце XIX века, предположительно дедом или прадедом поэта. Дом в 1929 году был продан новому собственнику, который год спустя перевез его в Биряково, раскатав на бревна, пронумеровав их и собрав на новом месте. По данным дендроанализа, проведенного энтузиастами из Бирякова, дому 150 лет. Последние годы дом использовался как здание автостанции. Сейчас там музей рода Рубцовых. В Бирякове сейчас живут трое потомков Рубцова по мужской линии.

Концепция туристического комплекса росла сама собой: рубцовский музей, музей раритетной совхозной техники плюс естественные активности — катание на тракторах и лошадях в местной конюшне, кафе и баня. На прудах около села построили экотропу в семь мосточков, зимой работал подъемник на гору Кульсевель, можно было кататься на «ватрушках». Для гостей построили два гостевых дома. Программу дополнили посещением краеведческого музея и крестьянской усадьбы начала ХХ века с семейными реликвиями четырех поколений, храмового комплекса «Спас на Стрелице» и чудотворного источника преподобного Вассиана Тиксненского, местного покровителя и святого. На закате — чаепитие с местными пирогами на Кульсеевской горе с видом на прародину Рубцовых, деревню Самылково.

В музее работало 20 человек. Рубцовский музей получил два президентских гранта на развитие. В 2015 году приехали максимум — 3 тыс. человек. По опросам посетителей по итогу экскурсии на первом месте рейтинга популярности было катание на тракторах, на втором — беготня по горам, на третьем — кафе.

А потом Бирякову снова не повезло. Произошла трагедия в Югре: 4 декабря 2016 года на трассе Тюмень — Ханты-Мансийск случилось ДТП, в котором погибли 12 человек, 10 из них — дети, команда по акробатике спортшколы «Сибиряк», и два тренера, возвращавшихся с соревнований в Нефтеюганск. В условиях сильного снегопада водитель тягача «Вольво» не справился с управлением и выехал на встречную полосу движения, врезавшись в автобус. Автобус развернуло на дороге, и в него врезался еще один грузовой автомобиль. Кроме водителя тягача под суд попали водитель автобуса, его владелец и директор спортшколы — халатность, оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности, повлекшие смерть двух и более человек. Всех признали виновными.

— Перевозки детей фактически запретили. До этого в области были «черные лесорубы», а тогда появились «черные туроператоры», которые возили на минивэнах детей без документов. Потом и это заглохло. Если бы мы проработали хотя бы еще год — турпоток бы рос естественным образом, мы удвоили бы выручку и вышли на прибыль. Но деньги кончились, — сокрушенно качает головой Алексей.

Некоторое время музей работал вхолостую: зарплату выдавали в счет продажи действовавших тракторов. Когда «проели» все четыре трактора, люди снова разошлись по домам, и активная фаза жизни музея закончилась. На гору кто-то время от времени приезжает. В Рубцовском музее два раза в год проводятся фестивали. Какая-то движуха сохраняется, но она не систематизирована, поэтому всю деревню затрагивает мало. И местные мечтают о едином туристическом центре, который вновь объединит все активности и даст постоянную работу жителям.

— В областном бюджете есть строчка на финансирование вашего музея?

— Пять лет назад я написал губернатору и министру сельского хозяйства письмо, что хочу передать музей на баланс области. Приехала комиссия и сказала: дурью маетесь, техника должна в полях работать. Тогда у нас техника еще была в рабочем состоянии. В прошлом году я написал такое же письмо новому губернатору. Приехал его помощник. Пробежался и сказал: мы хотим создавать большой музей под Череповцом, заберем у вас технику туда. Я ему отвечаю: вы вообще ничего не поняли, фишка музея в том, что техника находится в своей естественной исторической среде. К счастью, через неделю его уволили, и эта тема была закрыта.

Сегодня в Бирякове вынашивают новую идею — не просто восстановить свой туристический комплекс, но и объединиться в единое музейное рубцовское пространство с соседними Тотьмой, Никольским и Вологдой. Организовать большой маршрут по музеям имени поэта — так же, как сейчас есть маршруты по есенинским местам в Рязани, есть Пушкиногорье и Ясная Поляна. Сделать двухдневную экскурсию с ночевкой. Идея продвигается, но пока на уровне обсуждения.

— Вначале было Слово. Главное — начать говорить, и говорить со всеми и всегда. Так идея овладевает массами, — говорит Алексей со сдержанным оптимизмом.

Манифест новой русской деревни

Построить в Бирякове туристическую инфраструктуру, запустить в работу кластер Тотьма — Биряково — Никольское — Вологда и начать принимать туристов, оживив экономику деревень, — и это еще не сверхзадача. Есть вещи важней, уверен Алексей. Важнее ответить на вопрос, зачем сейчас вообще нужна деревня, каково ее место в современном русском обществе, и ответ на этот вопрос привлечет в деревню не туристов, а жителей.

Старая модель построения общества, когда традиционная русская деревня веками стояла на крестьянине, который кормит город, закончилась. Сегодня деревня и сельское хозяйство — это, как трамвайные рельсы, две не пересекающиеся прямые. Современное сельское хозяйство — это большие компании, которые строят механизированные и компьютеризированные агрохозяйства, никак не привязанные территориально к селу и не зависящие от его жителей в качестве рабочих.

— У нас рядом — хозяйство «Чучковское»: с сельским хозяйством там все замечательно, а в деревне Чучково народу нет — двадцать человек в школе и три ребенка в детском саду, — приводит пример Алексей.

В 90-е появилась новая модель: в деревне есть фермер, у которого, по замыслу, должны были работать местные. Но самим местным эта модель как-то не зашла, и фермеров с удручающей регулярностью жгли с крестьянской классовой ненавистью как новых кулаков. И деревня оказалась атавизмом, анахронизмом и рудиментом современного общества, живущая по инерции и не понимающая, в чем ее предназначение и где ее место в социальной иерархии. Тяжелый сельский труд в прошлом, деревня, уверен Алексей, нужна, чтобы наслаждаться жизнью.

— В начале нулевых я ездил в Москву, пытался получить проектное финансирование в три миллиарда на тысячу голов скота. К счастью, не получил. Но вечером мы сидели с банкирами, молодыми парнями, в ресторане, и они удивлялись: чего ты там сидишь в своей деревне, давай к нам, в Москву, здесь такие дела, здесь такие деньги! Я их спросил, о чем они мечтают. Они говорят: заработать много денег, купить усадьбу в глуши и наслаждаться покоем. Я им отвечаю: ребята, я так живу всю жизнь.

С одной стороны, как бы ни финансировало государство сельскую жизнь, в деревне никогда не будет ни качественного образования, ни медицины, ни работы, ни хороших магазинов — это просто нерентабельно, и за этим всегда будут ездить в ближайший город. С другой стороны, жить в городах невозможно — забитые «человейники», автомобильные пробки, толпы народа, отравленный воздух и убитая экология. И это в стране с необъятными просторами и бесконечными далями.

Все, что нужно деревне, — хорошая дорога до города и качественные коммунальные условия. Жить в многоквартирном доме и в собственной усадьбе — это две большие и несоизмеримые разницы. Поэтому работать, учиться, лечиться и закупаться нужно в городе. А жить — в деревне.

Генеральное отличие пейзанского образа жизни — природные просторы, которые определяют дух русского единства на безграничных пространствах, где все живут вместе, единым укладом и при этом всем хватает места

Тогда я не выдержал и закричал страшным голосом на сидящего напротив меня старого человека — высокого, прямого, как палка, еще крепкого, но все-таки, по преклонному возрасту, старика:

— Но зачем? Зачем современному цифровому человеку переезжать жить в деревню?! Вы решили стереть разницу между городом и селом. То есть не будет больше ни селян, ни горожан — будут люди, которые мотаются туда-сюда, работая в городе, а ночуя в деревне. Но эта идея не новая и не оригинальная. Вокруг любого города есть россыпь коттеджных поселков. В Белгороде региональные власти давно строят систему ИЖС — целые районы индивидуального жилстроя в пригороде, чтобы разгрузить центр города. В чем кардинальное отличие вашей идеи новой деревни от этих урбанистических трендов, которое заставит людей ехать жить не полчаса до даунтауна, а два часа в деревню?

Он просто произнес одно слово, но впечатление было такое, будто он наклонился вперед и поднял вверх указательный палец, весомо сказав:

— Заборы.

— Объясните?

— Коттеджные поселки есть и под Вологдой — это ужас, там невозможно жить, все заперты, как на зоне строгого режима, за трехметровыми заборами. И там некуда выйти — а куда, на трассу, ведущую в город? А здесь выходишь со двора — и ты уже во Вселенной.

Генеральное отличие пейзанского образа жизни — в природных просторах, которые определяют дух русского единства на безграничных пространствах, где все живут вместе, единым укладом, и при этом всем хватает места.

— Вы невовремя приехали. Если бы было лето, я провел бы вас по окрестностям — по горам, по тропам, по прудам — и вы бы поняли. Главное, что здесь есть, — это природа. Лес, рыбалка, погулять, вечером — баня. И больше ничего русскому человеку не надо. Россия — страна уникальна тем, что человек может себе позволить «рабочую» квартиру в городе и жилую усадьбу в деревне. Не дачу, а именно усадьбу. Все новое — это забытое старое. Помещики так и жили: зимой в Питере, на балах, летом — в усадьбе, пили чай с крыжовниковым вареньем в беседке.

— По сути, вы предлагаете новую национальную идею: «Вернись в деревню». Иди к истокам. Весь прошлый век все шло в обратном направлении — все ехали в город. В райцентр. Потом в ближайший миллионник. Потом — в Москву. Вся жизнь строилась на масштабной урбанизации населения. Вы хотите обратить этот поток вспять.

— Так уже есть деревни, где деревенских нет вообще. Я был в Устюженском районе нашей области. Там в советское время строили новую дорогу с Устюжны на Тверь. Дошли асфальтом до границы области, построили мост — а с той стороны область не построила дорогу. Ехать некуда, тупик. И последний населенный пункт на дороге — деревня Звана, тридцать километров до Устюжны. Все дома раскуплены, в основном питерцами. Ближайший крупный город — Череповец, в ста километрах, так что дома недорогие. Замков там нет, но стоят добротные усадьбы, все чистенько, красиво, все по уму. Так вот, там остались три местные жительницы, старушки. И у них есть местное слово, обидно-обидное, как они называют этих «понаехавших». Забыл слово, не записал. Так интересно устроен наш мир, что всегда была эта грань между городом и селом, она постоянно углублялась, а сейчас она просто исчезла.

Меня очень заинтриговало это слово. Проблема в том, что позвонить в Звану было некуда — в этом райском месте в две улицы углом, просто нет ни почты, ни сельмага, ни конторы. Там есть только коробка автобусной остановки. В краеведческом музее ближайшего райцентра Устюжны этого слова не знали. Всезнающий интернет подсказывал, что «понаехавших» в некоторых соседних областях называют «бодычане» или «бздыхи», но не на Вологодчине. В отчаянье я уже был готов требовать от редакции отправить меня в командировку, когда в мессенджере появился Алексей и написал, что искомое обнаружилось в его архивах. Бабушки ругали понаехавших в Званы словом «наброды». В широком смысле, «бодычане», «бздыхи» и «наброды» — это все городские бездельники, переехавшие не тяжело пахать, а наслаждаться пейзанской идиллией. То есть, по идее Алексея, все мы в будущем.