Чтобы Путин услышал
Ахмад на «ламборгини» подъезжает к металлическим ограждениям. Полицейские раздвигают решетки, давая ему дорогу. Из колонок несутся хриплые вскрики на ингушском. Проскальзывают редкие русские слова: «У нас три требования: земля! земля! и земля», «Евкуров — раковая опухоль ингушского народа!», «Родину-мать продают!». Из колонок шумно рукоплещут.
Ахмад (имя изменено. — «РР») достает из багажника бутылки с гранатовым соком и водой, ставит их на землю — сначала перед русским прикомандированным ОМОНом, потом перед ингушским росгвардейцами и полицейскими. Русские, показывая пальцем под ноги, спрашивают: «Это нам?»
— А кому еще? Вы же гости нашей республики! Вам первым, — Ахмад поправляет на шее модно завязанный шарф.
На дне багажника — винтовка «Сайга», прикрытая дорогой курткой.
На площади на составленных в длинный ряд скамейках плотно сидят угрюмые пожилые мужчины в каракулевых папахах и фесках. За ними толпятся мужчины среднего возраста. Лицом к ним на скамейках сидят женщины в платках. Между двумя рядами — еще ряд скамеек, где отдельно от всех восседают старики в национальных одеждах. Тяжелыми глазами они смотрят из-под папах на выступающего с микрофоном. Тут же в центре квадрата — колонки, разносящие звук к зданиям центрального назначения Магаса: помпезным гостиницам, бизнес-центрам, недостроенному дому у дороги. Старейшины кажутся безмолвными. Кажется, их недовольные седые рты никогда не проронят ни слова.
Со стороны сине-желтых палаток полевой кухни появляются парни с широкими стальными подносами. Сначала они предлагают чай и еду старейшинам. Но те сидят не шелохнувшись, пока перед ними проплывают подносы со звенящими стаканами. Подносы уходят к скамейкам, к ОМОНу, к полиции.
Выступавший отходит от микрофона. Ему аплодируют. С места поднимается старейшина Ахмед Барахоев; медленной походкой он идет к микрофону. По его бокам вырастают парни с исламско-зелеными повязками на рукавах. Уперев трость в землю, Барахоев хрипло рявкает в микрофон на ингушском — вся площадь заполняется его низким рыком, а дружинники волчьими взглядами обводят толпу.
— Аллаху Акбар! — выкрикивают собравшиеся, когда старейшина берет паузу.
Скоро дружинники начинают раскатывать по земле рулоны серебристого полиэтилена. Разувшись и оставив обувь на асфальте, мужчины встают на него.
— Братья, — призывает к намазу по-восточному мягкий голос муллы, и все присутствующие мужчины — протестующие, разувшиеся полицейские, росгвардейцы и ОМОН — объединяются на ковриках в одном поклоне Всевышнему.
— Вот скажут, у вас же не зима, зачем ты дубленку надел, — говорит председатель Совета тейпов Малсаг Ужахов. На нем коричневая дубленка. — Но ночью тут очень холодно. Вы, наверное, уже знаете, из-за чего тут люди собрались. Из-за того что, не согласовав с народом, Евкуров передал Чечне наши земли. Нарушил конституцию, в которой записано: любое изменение границы должно проходить при общественных слушаниях и с референдумом. Тайком оба главы заключили между собой соглашение и только потом поставили в известность народ. Г-ха, получается, вы не знаете, почему все эти годы между Ингушетией и Чечней не было границы? Специально, чтобы избежать взаимных упреков! А теперь назрела необходимость ее установить, мы это понимаем. Но у нас есть советы старейшин, есть шариатские суды и есть историки, которые могут спокойно доказать, где кто испокон веков жил. Там наши башни, наши склепы, исток нашего народа — там. Но мы не упрекаем Кадырова. В первую очередь мы упрекаем своего — не стоило ему так с народом поступать. Простите, я сейчас молитву тоже прочитаю… — он выставляет перед собой ладони, будто ожидая, что на них сейчас что-нибудь положит Всевышний.
Темнеет. Черными глазами окон на молящихся смотрит недостроенный дом.
— Вы что думаете, мы тут стоим, чтобы нас Евкуров услышал? — выходит из молитвы Ужахов. — С Евкуровым тут больше не хотят разговаривать. Мы стоим, чтобы нас услышал президент. Пусть нам Путин скажет, что он думает по этому вопросу.
— А зачем вам земля? На ней ведь никто не живет.
— Г-ха, так можно, что ли, говорить?! Там же наши предки жили! Разве можно так бесцеремонно и нагло обходиться с народом?! Евкуров подумал, что можно. А мы ему дали понять: нет, нельзя. Сначала наши молодежные организации «Опора Ингушетии», «Яблоко» пришли к нам и сказали: «Вы — старейшины. Почему сидите? Встаньте! А мы вас поддержим». Мы не согласованно вышли, трассу перекрыли. Теперь уже стоим согласованно. Но организационную работу поручили молодым ребятам… А вы что, еще не поняли, что ингушский ОМОН тут на нас палец не поднимет? Он тут нас охраняет.
Полмиллиона за Сирию
Через дорогу — кафе, где работает Wi-Fi. Мобильный интернет в республике был заглушен с первого дня несанкционированного митинга. Столики кафе отделены кабинками. Сюда время от времени заходят митингующие в светской одежде.
— Ты думаешь, люди, которые там стоят, глупые? — отчетливо доносится голос из соседней кабинки. Мужчина говорит на русском. — Нет, они не глупые, они прекрасно понимают, что происходит. И я тоже понимаю. Просто сейчас интересы народа пересеклись с интересами оппозиции, но мы этих ораторов насквозь видим. Понимаешь? У нас конечные цели разные. Нам нужна только наша земля, а у них политические амбиции. Меня их лозунги о коррупции тоже раздражают. Понимаешь?
— Но смотри, — другой мужчина приглушает голос. — Они так могут своего и добиться.
— А пускай делают что хотят. Для меня важно одно: пусть землю вернут. Мне, по правде, не так уж и мешает этот Евкуров, пусть сидит, если совести ему хватает сидеть — а ему хватает, потому что он бессовестный.
— Давай теперь беспристрастно на эту ситуацию посмотрим, забыв, что ты ингуш, а я чеченец. Ты же понимаешь, что свои исторические оценки и ссылки каждая сторона может привести. И наша тоже. Мы тоже можем сослаться на какие-то исторические обстоятельства и доказать, что эта земля наша.
— Если бы, брат! Если бы мы могли сесть, собрать ученых и договориться! Но вы же начали границу переделывать со своей стороны. Юнус-Бек и Рамзан взяли и договорились междусобойчиком, там кроме их шкурных моментов ничего нет.
— На месте Евкурова, брат, я бы взял… — он переходит на шепот. — И все, тема закрыта…
Оба понижают голос, и разговор перестает быть слышен. На площадь опускаются мгла и холод. Большими тенями выделяются УРАЛы. Старейшин, почти неподвижно сидящих на скамейках, укрывают одеялами. На кухне под котлами горит огонь. Стоит запах лимонно-имбирного чая — любимого напитка киевского майдана. За столиком в желто-голубой палатке — двое: молодой худощавый студент с умным лицом и плотный парень в кудрявой коричневой папахе.
— Мы тут с первого дня существования этого палаточного государства, — говорит студент Муслим. — Спим по два-три часа в день. Но мне как чемпиону мира по бессоннице это не страшно. Я просто утром ехал на учебу, но дорога оказалась перекрыта, я от верхнего перекрестка пешком шел. А когда дошел, оказалось, что универ закрыт, никого кроме декана там нет. Сейчас он слюной брызжет, требует списки отсутствующих. Но наши девушки решили тоже остаться дома, не ходить на занятия, чтобы нас здесь поддержать. Я в тот день вышел из универа, пришел сюда, постоял пятнадцать минут, мне скучно стало. Увидел, что парни чистят эту клеенку, которую стелют для намаза. Другие ящики с продуктами носят. Я тоже подошел, взял ящик и так оказался на кухне. До сих пор здесь.
— А вы понимаете, в чем суть протеста? — спрашиваю его.
— Естественно. Сначала я об этой проблеме в Инстаграме читал. Но через час после начала митинга заблокировали мобильный интернет. Я всегда знал, что между Ингушетией и Чечней границы нет и что каждый из нас знает, где чья земля.
— Не было претензий ни с нашей стороны, ни с их, — вставляет парень в папахе. — Но тут они решили выровнять границу, забрав у нас.
— Ложь, с самого начала нас окружала абсолютная ложь, — говорит Муслим. — Сначала нам сказали, что отдаем семнадцать гектаров, но потом оказалось, что сорок семь.
— И если так посмотреть, — вставляет парень в папахе, — то почему чеченцы не могут отдать кусочек земли нам? Почему только ингуши должны всегда отдавать?
— Но не в самих чеченцах дело, — говорит студент. — Ингуши не такие мягкие, как чеченцы. Ингуши первыми стали на защиту чеченцев, когда началась война. Ингуши пытались остановить военную колонну, идущую к ним по федеральной бакинской трассе. И первой жертвой этой войны стал ингуш. Тысячи чеченцев были вынуждены переселиться к нам. Мой дед тогда пришел домой и сказал: «К нам едут братья — чеченцы. Поэтому мы с семьей уходим в подвал, а они будут жить на первом этаже». Они жили у нас на первом этаже восемнадцать лет.
— И ваш дед ни разу не пожалел о своем гостеприимстве?
— Вы что! Дед был твердым человеком. Рядом с ним мой отец и дяди даже разговаривать боялись. Он как посмотрит своим волчьим взглядом, и ты слова сказать не можешь. То, что он сказал, было законом и вообще не обсуждалось. Ему никогда свое слово не приходилось повторять. Он говорит отцу и дядям: «Вы будете меня либо уважать, либо бояться». У него был невозможный характер. Если б он был жив, он бы первым стоял на митинге и просто так с него не ушел.
— А если ситуация повторится, вы пустите в свой дом чеченских беженцев?
— Мои ворота всегда для них настежь.
— Теперь Евкуров болтает, что нас тут сто человек, что собралась подкупленная Америкой кучка, — говорит парень в папахе. — Он так докладывает в Кремль. А как понять, что он нашу землю обменял на свою выгоду?
— Мы и так плохо жили, — добавляет Муслим, — а это стало последней каплей. Мы терпели коррупцию, разворовывание бюджета, то, что практически все чиновники — родственники Евкурова. Нам в университете урезали стипендию, убрали льготы. Я из малоимущей семьи, нас восемь детей. Моего отца сократили с работы. Мы живем от маминой пенсии до пенсии. Отец водителем работал, у него зарплата была двадцать пять тысяч, еще премиальные. И это было настолько хорошо, насколько вообще могло быть. Но это все не имеет значения… Вы видели, сюда на «ламборгини» приезжают?
Под тентом появляются хорошо одетые мужчины. Они заносят ящики с продуктами. В одном из них королевские финики. Митинг продолжает шуметь — старики хрипят и рычат в микрофон сорванными голосами. Сгущается холод. Все больше сцена на площади в Магасе начинает напоминать большое семейное мероприятие. Но пока неясно, свадьбу или похороны.
Появляется мужчина в резиновых перчатках. Он застывает у входа в палатку.
— А вы знаете, что у нас в республике невозможно устроить ребенка в садик, не заплатив двести тысяч? А чтобы устроиться в МВД, надо заплатить миллион. Даже чтобы контрактником в Сирию взяли, надо платить — пятьсот тысяч. А в других регионах берут бесплатно. И люди готовы идти по военному контракту в Сирию — из-за бедности. Пусть там погибнут, но чтобы семье компенсация была. Я не смогу вам назвать имя того, кого хотел бы видеть президентом. Я не знаю конкретного человека. Нам не дают узнать таких людей. Но я за справедливого человека!
Они еще говорят о том, что Кадыров хочет переписать историю, присвоив себе ингушские кости, сказав: эти боевые башни — история не Ингушетии, а Чечни. Справа загорается красноватой подсветкой Башня Согласия — увеличенная в четыре раза копия традиционной ингушской башни. За палатками оживление: мужчины становятся в круг. Запевают старейшины. Круг начинается двигаться туго и вяло — из-за холода и ночи. Хлопки звучат негромко. Один круг наматывается на другой, ряды сжимаются, голоса, выкрикивающие молитву, пока еще звучат осмысленно. Мелькают фески и папахи. Но через полчаса голоса срываются и хрипят. Руки мягко и нетерпеливо подталкивают в спины бегущих впереди. Над головами мелькает посох, его вскидывает над головой старик в зеленом кафтане и черной папахе. Круг расширяется, занимает больше места. Дружинники отодвигают скамейки, освобождая пространство. В толпе наблюдающих за зикром мелькает Ахмад.
Теперь мужчины больше не кажутся простыми смертными. Они так бьют ногой об асфальт, словно хотят перевернуть землю. Будь их ноги каменными, они бы рассыпались. Только кость может выдержать такой силы удар. И вдруг, когда острый месяц встает прямо над кругом, из пустых окон дома раздаются оглушительные аплодисменты. Это эхо на холоде уносит хлопки в пустые комнаты дома напротив, умножает их там, превращая в шквал аплодисментов. И кажется, что в том доме — большая сцена, и на ней разыгрывается смешное представление для богато одетых.
Зикр заканчивается тихой мужской песней, и звучит она ровно так же, как звучала бы любая народная, как песня, которую поют люди любой национальной принадлежности после тяжелой работы или в час больших потрясений.
Я готов умереть
Ахмад пьет раф с сиропом, сидя за столиком кофейни. Только что он был в оружейном магазине, и ему пришлось толкаться там час. Сегодня все хотят купить оружие. А раньше только два-три человека присутствовали в магазине одновременно.
— А ты думаешь, тут сейчас хоть кто-то есть без оружия? — спрашивает он. — Войска Кадырова для нас — ноль. Его люди всего лишь вооружены, а мы готовы умереть. Это разные вещи.
— Это ингушские понты? — спрашиваю его.
— Только на десять процентов. Люди вчера зикр делали, видела? Люди после зикра готовы умереть. Я живу в Бельгии. Когда я сюда ехал, я обнял своих жену и детей и сказал: «Девяносто процентов — я не вернусь обратно. Сейчас я должен быть со своим народом». ОМОН — тоже с народом. Там же наши родственники есть. Если бы хоть одна дубинка русского ОМОНа на нас поднялась, наш ОМОН с ними бы бойню устроил. Они нас охраняют. Каждый ОМОНовец — прежде всего ингуш. Старейшина его рода тоже на митинге сидит. Слово старейшины для него — закон.
— Вы в Бельгии живете. Зачем вам эта приграничная земля?
— О чем вы вообще?! Вы такие вещи нереальные говорите, — он переходит на «вы». — Бельгия — это ноль для меня. Если бы не обстоятельства, я бы не уехал туда. У меня там фирма, она приносит хорошие деньги.
Звонит его телефон, и он выбегает за дверь. Возвращается.
— Родственник из ОМОНа звонил, — говорит. — Если что, не только они на нашу сторону перейдут. Еще есть силовики, которые перейдут. Потому что мы — ингуши. Каждый — сначала ингуш, потом все остальное. Помнишь, три четыре года назад у нас была большая перестрелка с охраной Евкурова? Они одного нашего убили. Тот парень ехал по трассе. Охрана Евкурова начала его прижимать, он прижался-прижался, как мог, а дальше обрыв был, ему некуда. Они вышли из машин, такие крутые. А у того парня тоже задних нет. Они его пытались в машину закинуть, не смогли. Они его убили. В таких случаях весь род поднимается, за день можно двадцать тысяч мужчин поднять. У чеченцев тоже такое было, пока у них не появился Кадыров. Но мы не такие, как они. У нас другой менталитет, и если к нам придет такой человек, как Дудаев, ни один ингуш за ним не пойдет. Поэтому у нас и такой, как Кадыров, появиться не может — которого весь народ будет бояться.
— Вы хотите сказать, что не подвержены сепаратизму и это защитило вас от всех бед, которые выпали на долю чеченцев?
— Именно это я хочу сказать и поэтому рассказываю про тот случай с охраной. Смотри, теперь род того парня убил охранника. Убили нашего — убили ихнего. Собрались старейшины и сказали Евкурову: «Ты когда в армии в кирзовых сапогах тушенку ел, мы тут жили, разбирались, хоронили. И теперь не ты будешь разбираться. Разбираться будем мы. Смотри, вот люди, которые стреляли в твоего. Вот один, вот второй. Теперь, пожалуйста, постарайся сделать так, чтобы с ними ничего не случилось — никакой аварии на дороге. А если случится, твой род будет отвечать». Это он в правительстве когда сидит, он президент. А когда на митинг выйдет — простой ингуш. Нас пули берут, и его пули берут. Он тоже из мяса сделан.
— Значит, кровная месть в Ингушетии до сих пор существует?
— Еще как существует. Нет такой семьи, у которой бы не было мести. Случай еще один могу рассказать. Только то, что для нашего рода западло, я тебе рассказывать не буду. Смотри, развелись муж и жена. Муж был из нашего рода. Он приехал к ее родственникам со стариками, все как положено. А когда он ехал домой, его полицейские в масках остановили. Били-били-били, и слух прошел, что с него сняли штаны. Слушай, нас абсолютно не волнует — сняли или не сняли. Факт, что слух пошел. Род дал ему оружие, деньги и время на то, чтобы найти и убить того, кто это сделал. Он должен был либо убить, либо сам умереть. Через месяц он возвращается — не смог найти. «Хорошо, — сказали ему, — но ты уже не человек». Я живу в Бельгии, и теперь мне стыдно смотреть людям в глаза.
— Бельгийцам?
— Г-ха! Каким еще бельгийцам?! Я их за людей не считаю, они — роботы. Ингушам и чеченцам. Пришлось людям собираться из разных точек, они приехали, убили.
— И вы приехали?
— Слушай, я не могу из-за каждой мелочи туда-сюда ездить. Оказалось, это той жены двоюродный брат, начальник РОВД. Он это сделал из-за обиды. Они не думали, что так получится. Для нас то, что его избили — не проблема. Проблема — штаны. Одни говорили, что их спустили. Другие — что они, когда его били, сами сползли. Но слушай, мне теперь в любой разборке могли сказать: «Иди, надень сначала те штаны, которые с вас сняли».
Звонит его телефон. Он выходит. Возвращается.
— Братья звонили, — говорит он. — Мои три родных брата на митинге стоят. Они достойные пацаны и тоже готовы умереть. Мы пришли на митинг как на джихад. Было еще больше достойных пацанов тут, но они отошли, когда митинг сделали санкционированным и закрыли на площади.
— А кто убил того начальника РОВД?
— В каждом роду есть боевое крыло — люди, которые смывают с рода позор, если ты сам не можешь ответить. Мы тогда делаем месть… Почему мне должно быть на чужое мнение плевать?! Мне не плевать! Я живу чужим мнением. Это европейцам плевать. А у меня пятеро детей, и я каждому должен оставить в наследство имя. А европейцы — чистые роботы. Чистые! Я, например, еду по трассе, он идет. Я уже в метре от него, и он резко сворачивает. Потому что ему в голову положили, что он имеет право там переходить. А если я еду и смотрю в телефон?! А если наркоман за рулем? Роботы. Все это исходит от их короля. Случай расскажу. У одного сотрудника в моей фирме умерла мать. Он закинул ее в печку, сжег… Как это у них называется? А, кремация! Его сестра живет в ста двадцати километрах от этого места. Пришло время этот пепел хоронить, и она ему посылает эсэмэску: «Извини, брат, у меня проблемы по работе. Не смогу приехать». Я знаю, что у нее нет проблем по работе, она просто не захотела! И он это знает. Но я не могу понять, зачем он делает вид, что ее понимает! Я этого идиота никак не пойму! Я из-за этого нервничаю сильно, чуть что — посылаю их короля. Роботы… — его прерывает телефонный звонок. — Братья снова звонили, — говорит он. — Теперь эти оппозиционеры начали что-то не то говорить. Мы хотим собраться и подойти к ним, сказать: «Давайте, теперь до свидания отсюда». Мы не собирались здесь, чтобы про коррупцию говорить — коррупция везде есть, и ее спускает сверху Россия. У нас только одна цель — землю вернуть. А оппозиция начала нам базар про коррупцию и смену главы разводить. Испортили все. Я не для этого из Бельгии приезжал. Пускай только за землю говорят или в сторонку отойдут. Они нужны нам были, эти ораторы, чтобы в микрофон говорили. А так у них хвосты нечистые, никто их в президенты поднимать не собирается. Это Ингушетия, мы друг друга историю с детского сада знаем. И их косяки знаем. Если Россия уберет Евкурова и оппозиция будет в выборах участвовать, они даже одного процента не наберут.
— Вы хотели бы, чтобы Чечня объединилась с Ингушетией и был один лидер — Кадыров?
— Что? Сейчас, побежали мы за ним! Мечтать ему не вредно. Мечтать еще никто никому не запрещал. Его армия — слабые пацаны, они не готовы умереть.
«Ламборгини» едет по безлюдному Магасу, который при свете жаркого солнца еще больше напоминает конструктор — бледную копию Грозного. Ахмад едет на рынок за водой и соком для митингующих.
— Просто у Кадырова блат у Путина, — говорит он. — И он свою руку первым делом положил на нас, своих братьев. Не могу сказать, что я не уважаю Кадырова. Но мне кажется, ему слишком часто говорят, что он фараон. У нас в семье восемь лет бесплатно жили беженцы-чеченцы. Это была очень хорошая семья. Когда их отец поехал в Чечню посмотреть за домом и подорвался на мине, мои дяди поехали туда его забирать. Что?! Какой «страшно»? Какая война?! Для нас это ерунда. Только трус туда бы не поехал. Мои дяди ехали туда, зная, что делают газават, и если он умрет, то он попадет в рай и сможет туда за собой еще сорок человек своих родственников протащить. Мы в это верим. Дяди его привезли и похоронили как своего. Это европейцы туда не поедут. Они — роботы. А если кто-нибудь из нашего рода скажет: «Это не мое дело, я не поеду туда» — он умрет в наших душах. Из моей семьи два человека погибли на той войне — они жили в Ингушетии, поехали туда помочь братьям-чеченцам. Братьям надо помогать. Когда первая военная колонна в Чечню шла, мне было тринадцать лет. Я побежал со всеми туда. Люди выдергивали у военных автоматы. А я поджигал «УРАЛы» — брал тряпку, засовывал в бак, поджигал и совал обратно в бак. Мы не хотели, чтобы они туда проехали. Видели, сколько людей приехало на похороны убийцы Буданова? Нас с чеченцами, если мы вместе будем, не победить.
— А вы думаете, внешние иностранные силы никак не участвуют в митинге?
— Более чем уверен, что иностранное вмешательство есть. Я уверен, что они и войну в Чечне снабжали. Но почему мы с Россией? Потому что русские нам ближе. Когда они на меня смотрят, я понимаю: они не роботы. Я хотел бы остаться с Россией, если бы Россия была чуть-чуть посправедливей. Я бы все забрал у богатых и простым людям раздал. Простые люди не виноваты в том, что они стали простыми.
Аллах и соцсети
«Ламборгини» подъезжает к металлическим ограждениям. Ахмад выходит из машины, поправляя на шее шарф. Открывает багажник и раздает воду, снова начав с гостей — русского ОМОНа. Опять звонят братья и сообщают: приехали чеченцы, они понятия не имели о том, что тут происходит, и теперь спрашивают, чем помочь.
К рамкам важным шагом направляются два депутата местного парламента. Один из них — Мамилов. Другой — Накастхоев. На нем черная шляпа, а под горлом блестит узел бледно-голубого галстука.
— Как только повестку огласили, мы попросили снять с нее вопрос земли, — строго-возмущенно говорит Накастхоев. — Мы не считали его подготовленным и просили время, чтобы поработать над ним. Сначала мы просили две недели. Нам отказали. Тогда попросили неделю. Отказали. Сказали: вот вам два дня, решите вопрос. Но так вопросы не решаются! Мы до сих пор не можем понять этой спешки. Нет, мы голосовали против. А после голосования депутаты начали возмущаться — как могли принять закон, если многие голосовали против? Каждый из нас чистокровный ингуш, и только потом депутат.
— Само голосование было проведено с чудовищным нарушением всех процедур, — добавляет Мамилов. — После того как голосование было окончено, пошли сильнейшие возмущения, и я лично собирал подписи с тех, кто голосовал против. Мы сразу же обратились с исковым заявлением в прокуратуру и следственный комитет. Мы лично давали показания по этому делу. Мы понимаем, что если мы — субъект Российской Федерации, то и границы республики должны быть установлены. Но почему сегодня граница меняется? Там находится наш заповедник Эрзи, там башни и наши могилы. Дайте нам хотя бы месяц.
— Значит, у вас конфликт с главой республики? — спрашиваю их.
— Значит, конфликт, — соглашается Накастхоев.
— Мы сознательно на него пошли, — добавляет Мамилов. — Я был в команде главы, но в том, что касается такого важного вопроса, как земля, я не могу руководствоваться дружескими отношениями. Меня до глубины души возмущает молчание наших федеральных властей. Митинг идет уже десятый день. В пятницу тут до шестидесяти тысяч людей стояло. Дайте мне возможность через вас обратиться к президенту России. Владимир Владимирович, выслушайте людей, примите мудрое решение! Мы не требуем чужой земли. Разберитесь. Если мы виноваты, мы найдем в себе силы извиниться за свою неправильную позицию.
К трем часам дня все скамейки плотно заняты. «Земля! Земля! И еще раз земля!» — кричат со сцены в микрофон. «Аллаху Акбар!» — отзывается митинг.
— Кабардинская делегация у нас уже была! — разрываются колонки. — Дагестанская была, калмыкские звонят, карачаевские в один голос заявляют: «Мы с вами! Мы вас полностью поддерживаем. Знайте, ингуши: вы правы в своих требованиях. Это святые требования!» Все народы Кавказа нас поддерживают.
Глава общественного движения «Опора Ингушетии» Барах Чемурзиев — в костюме. Его «Опора» считается одним из организаторов митинга. И если кого-то из здесь присутствующих можно представить в европейских коридорах, то его.
— Сейчас протест выявил интересных ребят, надо им помочь подняться по социальному лифту, — говорит он, — чтобы они могли стать депутатами муниципальных советов, народного собрания. Это уже люди с другим мировоззрением, а не с мировоззрением казнокрадов. Это уже люди, которые готовы больше отдавать, чем получать.
— Как лично вы узнали, что земли были переданы?
— У нас есть историко-географическое общество «Дзурдзуки». Они занимаются изучением древних памятников. Они приехали на ту территорию и застали там строительную технику, которая вела работы. Их окружали вооруженные полицейские. Стройка, возможно, началась еще в августе, но мы ничего не знали о ней. Пошли возмущенные посты в Фейсбук, на адрес главы — письма. Но нам отвечали: «Не разжигайте, там ничего не происходит. Это блогеры напряженность создают».
— То есть протест стал возможен благодаря соцсетям?
— Да. Соцсети — великая вещь. Но вы видите, тут глушат связь. У власти есть набор привычных действий, но нет гибкости. Она всегда опаздывает, мы все делаем быстрей.
— Скажите, а вы-то не боитесь Рамзана Кадырова?
— Его там боятся, в Чечне. Ему на откуп отдали чеченцев, но, видно, ему уже их мало. Может, он хочет, чтобы и мы стали его подданными. Я не думаю, что он соизволит спуститься до меня. А если спустится и докажет, что я не прав, я принесу свои извинения. Да, он амбициозный сильный руководитель и расширяет жизненное пространство для чеченцев.
— Вы говорите, Кадыров — сильный, его боятся чеченцы. Но, может, сила Евкурова в том, что он оставил вам относительную свободу и вы не боитесь его?
— Он нам оставил?! У вас серьезное заблуждение. Он сделал все, чтобы превратиться в Кадырова. Но у него этого не получилось: у нашего народа совсем другой менталитет.
— А чем занималась ваша организация до митинга?
— Социальными и благотворительными проектами.
— Политических амбиций у вас лично нет?
— У меня нет. Но хотелось бы, чтобы полезные явления этого митинга воплотились в практические вещи. Чтобы люди начали интересоваться бюджетами своих сел, участвовать в управлении.
— И кого же вы хотите лидером?
— Не генерала. Генерал был актуален здесь десять лет назад. С тех пор мир и люди сильно изменились. Желательно экономиста или юриста. А федеральной власти следует понять, что она всегда должна иметь интерактивную связь с населением.
Подходит время намаза, и дружинники тянут серебристые коврики. Слева от полевой кухни — пустой каркас будущего строения. На нем болтаются большие флаги — ингушский и российский. Малиновое солнце, покатившись по небу, брызжет сквозь бетонную конструкцию, окутывает малиновым башню, и та загорается без искусственной подсветки. Росгвардейцы совершают намаз на малиновом покрывале, расстеленном за кухней и заткнутом в землю бутылками из-под гранатового сока. У башни — голубятня, и белые голуби, слипшись рядами, кружат над ней, как скоро закружат протестующие в зикре. Местные говорят, что еще совсем недавно именно по зикру проходила раздробленность в Ингушетии. Человека, который отвергал зикр, записывали в салафиты. Объясняют: зикр появился в доисламский период и совершался перед боем, а когда ингуши и чеченцы приняли ислам, то придали ему околоисламскую форму, начав произносить имя Аллаха в танце. Но когда границы открылись и у молодых людей появилась возможность получать религиозное образование в арабских странах, они узнали, что зикр есть только у ингушей и чеченцев. Они отвергли его. Его же отвергали арабские боевики, приезжавшие воевать в Чечню. Тогда же у старейшин в головах закрепилось: «Отвергает зикр — значит, салафит; салафит — значит, боевик». Но молодежь вела проповедь, и паства начала покидать стариков — те всего лишь могли читать Коран, а обученная молодежь умела трактовать суры и знала исламское право. Тогда старики надолго обиделись, а на митинге впервые встретились лицом к лицу с салафитами.
Третья ошибка
Ахмад садится за стол в просторном зале своего дома. Под ногами — холодная плитка. Стол обильно заставлен домашней национальной едой. Три брата Ахмада стоят у стола, положив руки на спинки стульев и покорно опустив головы. Они не садятся: старший брат не разрешал. Прошел слух, что один из них участвовал в потасовке с охраной Евкурова, когда глава несколько дней назад приехал на митинг поговорить с народом, но был изгнан. Оппозиция уверяла: они не настраивали людей против главы, люди сами злы на него, а Евкурову надо было поставить организаторов в известность о том, что он едет, — тогда они успели бы подготовить народ.
До Ахмада дошли слухи, что какой-то пьяный бросил бутылку в главу. Теперь он хочет знать, толкал ли кто-нибудь из его родных братьев охрану. Те молча мотают головой.
— Народ допустил три ошибки! Три! И я предупреждал! — тихо и жестко говорит Ахмад. — Первая — когда решили отодвинуть митинг с трассы на площадь, это был первый шаг назад. Теперь мы как овцы, вокруг забор, и нас охраняют пастухи. Вторая ошибка — не надо было посылать людей к этому Мато… вников… или как его там? Кто он такой, я не знаю. Полпред, кажется. Народ уже выиграл свое вместе со своей Росгвардией и ОМОНом. Морально народ победил. Третья ошибка — опять ехать к этому полпреду. Мы уже знаем, что они скажут. Они уже говорили — коррупцию, скажут, остановим… Это пряник. Можно подумать, кого-то эта коррупция волнует. А земли ваши уже отданы, до Совета Федерации ваш вопрос не дойдет, слишком он мелкий. Еще нам пряник предложат — муфтият вернуть. Можно подумать, муфтият кому-то тут нужен! Угрожать будут — это кнут. Кнут и пряники. Но нам только земля нужна. Другое нас не волнует.
Он отсылает братьев из зала, не разрешив им сесть.
Пусть они предъявят свои кости
Воскресенье. Митинг поредел, по городу проносятся свадебные кортежи.
— Они все на свадьбы поехали, поэтому меньше людей на митинг пришло, — объясняет Ахмад.
Старейшина Ахмед Барахоев стоит на площади в окружении десятка двух молодых людей, которые слушают его, внимательно склонив головы набок.
— А вы точно знаете, что эти земли ваши? — спрашиваю Барахоева.
— Какой ингуш этого не знает! Это историко-культурный заповедник Эрзи. И там — кости моих прадедов, до тринадцатого колена я всех знаю. Кто из нас не был там? Какой ингуш не знает, где находится его родовое кладбище? Ни один человек из моего тейпа не пойдет на башню другого тейпа и не будет там ничего трогать, и хоронить на кладбище другого тейпа не будет. Это очень строго. Тысячи лет такая традиция идет. Как нас обманешь с этой землей, если даже мой маленький внук знает те башни и могилы?
— И вы знаете историю своей башни?
— Конечно! Эта башня обстреляна и полуразрушена. Потому что мои предки принимали гостя — абрека Зелимхана. Царская Россия требовала его выдать, но наши не выдали, и начался обстрел. Как почему не выдали?! Если он ко мне во двор зашел, даже если он моего сына убил, даже если он кровный враг, в моей башне он — гость. Этот принцип мы до сих пор сохранили.
— Кто-то из вашего рода погиб, когда начался обстрел из-за Зелимхана?
— Многие погибли. Но они не против русского царя стояли, они стояли, чтобы не принять перед народом позор, выдав гостя. Зелимхан был гостем. Против России мы ничего не имеем, но у нас свой кодекс чести, свои правила. Мы живем в России и соблюдаем ее конституцию. Но у нас есть свои национальные законы, которые мы не можем не соблюдать. Мы живем по законам Ингушетии, не нарушая конституцию.
— Из-за чеченского абрека Зелимхана обстреляли вашу башню, многие ингуши принимали чеченцев во время войны у себя. Теперь вы с ними в ссоре из-за земли?
— Чеченец и ингуш — два брата. Отец у нас один. И мы этого не оспариваем. В девяностых войной пришла беда на землю Чечни. Но наши предки в 1770 году (год вхождения Ингушетии в состав Российской империи. — «РР») заключили договор с царем о том, что войдут в Россию. Наши старики так решили. А молодежь обязана была подчиниться. Наши предки завещали нам навеки быть с Россией. В начале девяностых мы провели референдум — девяносто семь процентов населения проголосовало за то, чтобы остаться в составе России. А Чечня, вы помните, захотела независимости и прошла две войны. Брат нас упрекал в том, что мы предали брата. Но предательства с нашей стороны не было. Ингуши приняли беженцев. Они зашли к нам в количестве, превышающем местное население. У меня лично в доме жили три семьи. Не помню, чтобы я хоть рубль брал с них. И если бы сейчас братья-чеченцы пришли к нам и сказали: «Ингуши, нам негде жить!», мы бы открыли свои двери для них: «Пожалуйста, живите, братья». Но когда, не спросив старейшин, духовных лиц, два руководителя подпольно подписали договор, народ вышел на сход. Сход автоматически перерос в митинг.
— Если вы — два брата, то отчего же ваша судьба по таким разным дорогам пошла? — спрашиваю я и, обернувшись, замечаю: за моей спиной полукругом стоит толпа, внимающая старейшине. И он, хрипло выкрикивая слова, уже рассчитывает не на одну меня.
— А потому, что мы под Шамилем не были. А чеченцы под его шариатским законом находились. Но мы не могли быть с Шамилем, наши предки еще раньше дали слово царю. У нас в крови генетически заложено быть с Россией.
— Кто же из вас старший брат и кто младший?
— Я не могу на этот вопрос ответить. Я не историк.
— На митинге каждый вечер делают зикр. Известно, что его делают только на похоронах. Сам митинг — это скорее похороны или свадьба?
— Для нас сегодня — похороны. Хотят нашу родину-мать похоронить! Мы здесь не для веселья собрались. Мы каждый день здесь плачем и молимся. Долгие девять лет Евкуров разделял нас и разделял на миллионы миллионов частей. Этих он называл салафитами, — показывает пальцем на внимательно слушающую его молодежь, — тех — мясоедами, потому что после зикра мясо подают. Третьих — тихушниками. Он убивал нашу молодежь в спецоперациях. Мы терпели. Евкурова назначали парламентским путем. Мы терпели. Но когда родину-мать захотели продать, терпеть оказалось выше наших сил. Все! Больше мы не называем никого салафитами. Мы все — мусульмане-ингуши.
— Тяжело быть старейшиной?
— Нелегко. Но тут в первую ночь пошел дождь, и вот эти ребята взяли брезенты и так всю ночь простояли, держа их над нами, чтобы на старейшин не упало ни капли. Это мужество. И я вам вот еще что скажу. Раньше я относился к салафитам отрицательно. Можно сказать, я их ненавидел. Я считал, что они искажают путь к исламу. Но когда мы собрались все на этом митинге, я осознал свою ошибку и пересмотрел свое отношение к этой категории молодежи. На второй день митинга я взял микрофон и, во-первых, попросил прощения у Всевышнего — чтобы Он простил мне этот грех по отношению к салафитам. Во-вторых, я попросил прощения у этих ребят. Какая мне разница, салафит он или нет? Он — ингуш, он мой сын. Они все, — он обводит рукой молодежь, ниже склонившую головы, принимая милость старейшины, — мои дети! Да, сейчас двадцать первый век, и наши дети больше осознают, понимают. Но первое, что в них сохранилось, — уважение к старшим. И мы вместе кланяемся Всевышнему и просим Его, чтобы наша земля осталась у нас. С другим мы не смиримся.
Дорогу по направлению к площади переходят целые процессии — нарядные женщины, мужчины в костюмах и папахах. Они стекаются сюда со свадеб, на которых были гостями. В центре митинга установлен плакат с зеленым изображением Ингушетии. Кусок земли, которая (по мнению организаторов. — «РР») переходит к Чечне, помечен ярко-красным и смотрится раной. Ахмад, поправляя на шее шарф, склоняется к карте.
— После депортации в сорок четвертом Ингушетия только теряла землю и теряла, — говорит он. — Наши раны еще не заросли. Мы и так самая маленькая республика. Так что пусть чеченцы сначала докажут, что там их кости, — он тычет пальцем в красное. — Пусть чеченцы сначала предъявят свои кости.
