Бесконечность
Вот он, значит, какой. По версии иерархов РПЦ, двигатель внутреннего сгорания православного раскола, возмутитель христианского спокойствия, человек, от которого, если ты — простая русская душа, следует нынче держаться подальше, чтобы не сойти за ренегата.
Примитив, короче говоря, — что означает «первосвященник» на латыни.
Патриарх Варфоломей широким, никакого академического степенства, шагом выходит из своей резиденции в стамбульском районе Фанар, исторически греческом, и через светлый, в ноябрьских розах, просторный двор направляется к базилике — храму Святого Георгия Победоносца, главной святыне Константинопольского патриархата. Его сопровождают семь или восемь священников. Они движутся клином, лихо, коленями расталкивая полы своего церковного облачении антрацитовой черноты, и все вместе напоминают стаю мифических птиц.
Вот они проследовали мимо павильона святого мира. На протяжении Страстной Седмицы по специальному чину здесь готовят святое миро, потом патриарх торжественно освящает его на литургии в Великий Четверг, а позже рассылают поместным церквам для использования в таинствах крещения и миропомазания.
Как-то будет теперь в России? Хотя, с точки зрения РПЦ, это не проблема: там считают, что мироварение — исключительная прерогатива автокефальной церкви.
В храм только что шумно втекла группа турок-мусульман, расселась по стульям, включила аудиогиды, у всех на груди значки-портреты великого Ататюрка — в эти дни Турция отмечает 80 лет со дня его кончины, — а последнюю цифру года смерти изобретательно «уронили» набок, превратив в бесконечность. До этого турецкие туристы миновали на стоянке какие-то бюджетные машины-малолитражки, сонного привратника в стеклянной будке, гарцевато усатого, смахивающего разом на кота и музейного часового у картины Кюрбе «Происхождение мира», скобку металлоискателя… а, нет, показалось: это не скобка, это ворота похожей формы.
Личной охраны у патриарха тоже нет. От слова «вообще». Сегодня, по крайней мере. Есть двое подтянутых, в строгих костюмах. Но они — при территории, а не при теле. Скорее, смотрители.
Один извинительно просит — междометием и жестом — сделать шаг в сторону, чтобы дать Вселенскому патриарху дорогу на входе.
Другой же за полчаса перед тем ко мне, болтающемуся во дворе без дела, с внушительным рюкзаком за плечами, немного поприглядывался. Чтобы отвести от себя подозрения, я стал наглаживать местную собаку за чипированным ухом. Охранник тут же и потерял ко мне интерес. И то правда: какой террорист перед самоподрывом, или там негодяй с замысленными оскорблениями, будет гладить собаку за ухом?
Вспомнилось в этот момент, как летел сюда, в Стамбул, как сначала дама из службы безопасности перед досмотром спросила грозно: «Из карманов все изъяли?», а потом таможенник — ласково так и внезапно: «Сообщите, какие суммы денег перемещаете через границу Российской Федерации?».
Совпадение
Вот патриарх Варфоломей берет две нажористые свечи из свечной поленницы; каждый может так же, хоть две, хоть и двадцать две, может пожертвовать, сколько пожелает, опустив деньги в щель, а может и задаром — никто не следит, кроме точно что совести, и не исключено, что Бога.
Я вместе с другими зеваками — поблизости, на расстоянии вытянутой руки, да что там руки, любой части тела, которая вытягивается, и дела до нас никому при этом нет никакого.
Около разложены буклеты на языках поместных церквей. Православная Церковь, говорится там, объединяющая около 300 миллионов человек по всему миру, состоит из ряда самоуправляемых поместных церквей, каждая из которых, сохраняя свою независимость, остается в единстве с другими церквами во всем, что касается доктринальных вопросов веры, благочестия и богослужения. Высочайшее значение Вселенского Патриархата объясняется его многовековым свидетельствованием, покровительством и распространением православной веры.
Стопки буклетов на русском и мове лежат рядом. Совпадение? Не думаю!
Здесь, кажется, вольница.
Пересекает двор интеллигентного вида гражданин, на ходу набивая трубку. Работница курит пахитоску тут же. Смеются обоюдно, он ей — на греческом, она ему — на турецком.
Какая-то резиденция Деда Мороза, а не патриарха. Приветливые эльфы, убирающие свечки, цветы поливающие. Тут же и кошки, которых все подряд тетешкают. И пафоса этого нет, темных старушек, указывающих, что делать, а что нет. Нет и торговли, как в Иерусалиме или на Валааме, если не считать продаваемой в ларьке книжки «Путеводитель по Константинополю».
Светотень
Вот патриарх Варфоломей проходит к патриаршему трону, который, по преданию, принадлежал Святителю Иоанну Златоусту.
Начинается богослужение. Раздаются первые и сразу медитативные звуки песнопений. Они навевают, хотя и нет здесь многоголосия, воспоминания о грузинском застолье, немного грустном, словно пересолили сациви.
В хоре четверо: мужчины и симпатичный, даже на взгляд пожилого гетеросексуала, модно стриженный подросток. Незадолго до службы они распевались — старшие все подсказывали мальчику, где взять повыше, где протянуть. И не было в этом ни грамма секса, а только одно братское наставление.
Мягкий свет заходящего солнца пробивается сквозь витражи и попадает точнехонько в юного певчего. И без того ангелоподобный, он будто воспарил. Один из туристов фотографирует мальчика, жмет и жмет на гашетку, привлеченный заковыристой светотенью. Ангел заканчивает свою партию и вдруг — длинно показывает туристу язык. Его покровители этой шалости лишь снисходительно улыбаются.
Курится ладан, высшего качества, судя по аромату, напускает таинственного туману.
И, Бог ты мой, какое же вокруг пахнущее исчезнувшими цивилизациями загляденье! Словно попал в тронутый породистой патиной сундук с восточными драгоценностями и сладостями, блистающими золотом, но приглушенно — не вульгарной 985-й пробы, а клада Шлимана.
Резной Иконостас, сочетающий в себе традиции Византии и эпохи Возрождения, с элементами барокко и даже некоторыми чертами османского искусства. Иконописные лики, огромными рентгеновскими глазами глядящие, восходящие к фаюмским портретам. В самом углу храма, не сразу и разыщешь, — столб бичевания Христа, одна из самых ценных реликвий храма. Представляет собой часть колонны, к которой Христос был привязан и возле которой был избит римскими солдатами перед распятием.
Наши
И — человеческий калейдоскоп. Православные, католики, мусульмане, всякие разные. Устали — сели, отдохнули — встали. Лучше думать о душе сидя, чем о ногах стоя, как говорит один наш священник-либерал.
Платка нет, юбки — и так сойдет, что ж. Распорядитель какой-то с орнаментальными крестами на погонах снисходительно поглядывает на окружающих и очень походит на метрдотеля.
У священников нет такого вида, будто они обитают в горних сферах и к ним на кривой кобыле не подъедешь. А у паствы нет никакого к ним подобострастия.
Интуристка залезла на скамейку с ногами, чтобы сделать селфи. Кто-то в подряснике, безбородый, из секретариата, похоже, терпеливо начал объяснять, что нельзя. Она — спорить: дескать, точка съемки, патриарх в кадре. Он же, чуткий как сейсмограф и твердый как карбид вольфрама, — все равно нельзя, говорит, ни на градус не повысив тон.
Католики крестятся на православные иконы. Мусульмане прикасаются, вслед за христианами и всякими разными, к столбу бичевания.
Наших же и видно, и слышно сразу.
Обрывок громогласного шепота:
— Где же охрана? — муж.
— Столько добра кругом, а они ушами хлопают! — жена.
Наши смотрят на женщин, кто с непокрытой головой, недобро. И добро — на мусульманок, не зная, что они мусульманки и поэтому в платках, то есть хиджабах.
Наши, как войдут в храм, так сразу бросаются лобзать иконы, приобнимать раки с мощами, как никто больше — ни в ком нет столько театрализованного энтузиазма, экзальтации даже. Остальной, нерусский, народ глядит изумленно, но с пониманием: мало ли, где и как принято.
Русских немало, но неразговорчивы русские. Русские друг друга за далекой границей вообще не жалуют, а тут, где ходишь по трескающемуся духовному льду, и подавно.
Самая частая реакция у наших на вопрос о православном расколе, запретах — усмешка. Такая — с легким взмахом руки, точно муху отгоняют, точно отвечают вопросом на вопрос: вы это что, серьезно?
Мужское трио, все с лишним весом, из Москвы, на Афон проездом:
— Да, нам все равно, это их игры, — говорят они. — Мы год назад этот трип спланировали. Не отменять же.
Минут двадцать спустя мусульманская группа, покрутив головами, совершив свои селфи-манипуляции, синхронно уходит.
В храме остается людей всего ничего. Два-три туриста. Компания паломников-киприотов. Двое митрополитов в гражданке, похожие выправкой и светлыми плащами одновременно на адъютантов его превосходительства и агентов Штази. Две декадентские дамы с преувеличенно трагическими лицами, в элегантных нарядах. И — все.
Согнать народ не догадались, что ли, все-таки не кто-нибудь, а Вселенский патриарх служит? Знают ли они вообще, эти примитивы, что это такое — согнать народ?
Вечерня подходит к концу. Сегодня обошлось без проповедей патриарха. Но все проповеди у него — без нравоучений и осуждений, о любви, на основе Евангелия, без актуальной повестки, говорят очевидцы, хотя и вспоминают, что было раз, когда обращался он к патриарху Кириллу, взывая к миролюбию.
Спасибо
Появился служка с корзинкой. Думал я, пожертвования собирать будут, даже дернулся, чтобы слинять. А они, оказывается, наоборот, раздавать что-то решили, издали не видно. Но чтобы это что-то получить, надо подойти под благословение патриарха и к его руке приложиться. Ладно, была не была! Подошел я, отстояв секундную очередь, склонился — рука холодная, как скумбрия в морозилке, отстраненная, в ритуал не включенная вовсе, но и не чванливая, на отлете — на вот, целуй, а без унижения; рука как рука, человеческая, эдак уметь надо, чтобы одновременно и дистанцию держать, и не обидеть.
— Э-э-ээ, отче, можно вас так называть, что бы вы пожелали русским и украинским верующим?
В ответ отче смотрит сквозь мою грудную клетку тем самым фаюмским портретом, потом безучастно вкладывает в мою ладонь пластиковую кровавого цвета коробочку с византийским крестом внутри.
Пожалуй что и сойдет за ответ. Спасибо, в смысле — спаси, Бог.
Физкультпривет
Так же безмятежно патриарх Варфоломей отправляется в свои покои; любой тут знает, что вон те три светящиеся в сумерках окна — его.
Рассказывают историю о священнике из Греции, который приехал на Фанар из любопытства, осмотрел все святыни, а потом подумал: почему бы к предстоятелю не заглянуть. Прошел до патриаршего кабинета и самого патриарха застал, не встретив ни человека. Все ушли на обед, сиесту, или как там у них это называется.
И все это при том, что вот они, те самые ворота, перед патриаршим домом, навсегда запертые в знак благоговейной памяти о Патриархе Григории V, знаменитые тем, что святителя на них повесили, жестоко убив в день Пасхи 10 апреля 1821 года, спустя несколько недель после объявления Греческой войны за независимость. А тело потом бросили в Босфор.
Очень чудно выглядит это: только-только завершилась вечерня — тут же песни муэдзинов зазвучали, призывающие на намаз, словно одно в другое перетекло, с окрестных минаретов.
Рассказывают еще, как патриарх Варфоломей встречался с высоким турецким чиновником у себя в кабинете. И тоже — раздались звуки азана, усиленные громкоговорителями. Тогда патриарх встал, закрыл окно и сказал собеседнику: «Видите, в каких условиях приходится работать».
В таких условиях, считают некоторые местные христиане, в подавляющем окружении иноверцев, не охранять себя — это как раз способ возвыситься, может быть, показать отвагу, и в этой слабости — сила.
Патриарх Кирилл приезжал в конце августа на Фанар для встречи с патриархом Варфоломеем, чтобы урегулировать украинскую автокефалию — так в этот день к патриархату и подойти было невозможно, вспоминают очевидцы: на каждом углу дежурили сотрудники ФСО.
Здравствуйте — снова появляются россияне. Оказалось, приехали на Стамбульский марафон, зашли заодно. И им нет дела до раскола: какой еще раскол, выбежать бы из четырех часов — физкультпривет, как говорится.
Воскресенье
Воскресенье. Редкий день, когда можно застать службу в двух русских регулярно действующих храмах Стамбула, тех самых, на которые, помимо прочих храмов Константинопольского патриархата, распространяются запреты РПЦ.
Пора отправляться в Каракей. И как же много в этом звуке для сердца русского слилось! Ведь именно здесь находился и центр русского паломничества второй половины XIX и начала XX веков, и приют русского исхода и эмиграции 1920-х.
Впрочем, от былого процветания остались крохи.
В этом районе в свое время поблизости друг от друга были выстроены шестиэтажные дома — для паломников, направлявшихся из Российской империи на Афон и в Иерусалим, а в Константинополе делавших остановку, чтобы приобщиться местным православным святыням. Частью дома служили нуждам афонских монастырей, чьими подворьями и числились, а частью — гостиницей; там же проводили богослужения, устроив храмы на верхних этажах.
В результате трагических перипетий прошлого столетия, экспроприаций дома изъяли из собственности церкви, а в ведении Константинопольского патриархата остались только вот эти самые верхние этажи, где расположены храм Святого Апостола Андрея Первозванного и храм Святого Пантелеймона, а также эпизодически открывающийся храм Святого Пророка Илии. Турки их так и называют — храмами на крыше. Все, что ниже, — это обыкновенные квартиры.
Храмы — прямо в центре города, от Галатского моста; если перейти по нему через бухту Золотой Рог — пять минут ходу, но без провожатого найти затруднительно: чтобы разглядеть купола салатового цвета с православными крестами, надо найти в проулках подходящую точку, да еще подпрыгнуть не мешало бы, для лучшего обзора. Выглядят они среди и поверх турецкого жилья нелепо и в то же время эксцентрично.
Промысел
Утро, скоро девять. Идут и идут мимо, скрываются в парадных, не в подъездах, потому что дома буквально петербургские, разнообразные люди: благостные старушки, мужчины в кожаных куртках, тетушки — одни с закавказским, другие с малоросским выражением лица, матери с детьми в колясках, и неожиданно много на этой темноволосой турецкой улице русых голов.
Паломников не видно, из туристов тоже никого, место хоть и невдалеке от туристических маршрутов Стамбула, а словно потаенное, заповедное.
Тут ли русский храм, спрашиваю одну из старушек. Смотря какой вам нужен, отвечает она настороженно. Два храма — в домах, разделенных узкой дорожкой, не дай Бог и здесь раскол.
Появляется дородный человек средних лет, обращается к двоим на входе по-русски, но с заметным акцентом: «Доброе утро, страна!». Выясняется, что священник — отец Панарет, критянин, настоятель андреевского прихода.
Поднимаемся на шестой этаж; лифта нет, натуральная Голгофа.
За массивной дверью — помещение с поле для бадминтона. Но, кто бы что ни говорил, это самый настоящий храм: с иконостасом, алтарем и царскими вратами.
Почти без промедления отец Панарет облачается, и начинается воскресная служба.
Виктор Копущу, гагауз, проездом в столичную Анкару. Сегодня он произносит проповедь о промысле Божьем, не всегда понятном человеку, на примере отрывка из Евангелия, где известная история с массовой гибелью свиней и большим ущербом для жителей.
Перед ним бумажка, но он не заглядывает: видно, что тщательно готовился. Речь складная, умная.
— Это он на раскол намекает, когда говорит, что человеку недоступно понимание божественного промысла во всей его полноте? — спрашиваю по окончании Лину Афанасьевну Давыдову — ее почитают за главного интеллигента русской диаспоры.
— Это у вас просто голова расколом занята сейчас, — отвечает она. — Евангелие на то и священная книга, что каждый находит в ней то, что ищет.
Разница
Пока в андреевском храме готовятся к традиционному, после службы, чаепитию, надо узнать, что там у пантелеймоновцев.
Снова шесть этажей без лифта, и — раз: словно тумблер переключил и на Родину телепортировался.
Если в андреевском можно без платков, хотя они тут же висят, и в женских штанах, и пошептаться, и никаких тебе листовок против кинофильма «Матильда», то в пантелеймоновском — двери и стены в запрещающих объявлениях: не разговаривать, телефоны отключить, побойтесь Бога, не следует женщине одеваться как мужчине и наоборот.
По-одесски говоря, две большие разницы эти храмы. Да и по составу прихожан отличаются.
В пантелеймоновском — это СНГ в основном, густо слышны грузинская речь, молдавская, есть казахи. И это, кроме того что храм, еще и клуб и биржа труда, где можно нанять прислугу, ремонтников или, напротив, найти работу и жилье.
В андреевский же ходят, по установившемуся обычаю, потомки Белой гвардии: наследственную старорежимность выдает в них и прямая спина, и тщательность в одежде. Прихожанка Людмила Йылмаз давно живет в Стамбуле — говорит, что таких раньше, еще совсем недавно, много было, но в последние годы человек десять, старики, умерли.
В обоих храмах атмосфера доброжелательная, но по-разному. Там будто на елку к Свентицким пришел, а тут — словно в заводской ДК.
В пантелеймоновском храме службы совершаются регулярно с 1999 года, бывают и в субботу. В андреевском — воскресную литургию, случается, отменяют, если священник в отъезде или болен, объявляют об этом в соцсетях, группу в Фейсбуке ведет Виктор Копущу, узнают по сарафанному радио.
Несмотря на стилистическую непохожесть, в праздники Святого Андрея Первозванного 13 декабря и Святого Пантелеймона 9 августа паствы объединяются, служат сообща: ведь приезжает сам патриарх Варфоломей. Людей — не протолкнуться, на лестнице стоят.
Андреевцы в отце Тимофее подозревают ставленника Москвы, слегка его демонизируют. А он между тем классический русский поп-поп, пузатый, с хитроватым прищуром, бородка могла быть и посочней, и оказался радушным.
— Какой я московский, — говорит, — у меня келья в монастыре на Афоне. А здесь вроде послушания.
Однако московского патриарха Кирилла в конце пантелеймоновской службы упомянули, а в андреевской — только константинопольского.
Это у них установка такая, говорит Виктор Копущу, миротворческая.
Чаепитие
В андреевском храме начинается чаепитие с пахлавой, пирогами и вином, которое на дне стакана и больше для виду. Сели на лавки, смеются, хорошо им, радостно. Часа полтора делились новостями, наговориться не могли. Все друг друга знают, производят впечатление большой семьи. Храмы — еще и центры взаимопомощи и общения диаспоры, люди поддерживают связь и вне их стен; не только места православной силы, редчайшие очаги, еле теплящиеся, не будет их — не будет диаспоры. Их бы поддержать, а не раскалывать, не объявлять лепрозорием.
Вот Надежде, она должна на днях родить, подбирают одежду — из той, что приносят прихожане, кому пригодится. Помогает ей Василиса: разговаривает с едва заметным деникинским акцентом, лет сорок в этом храме — бескорыстно хлопочет, свою утварь приносит; на ней тут все и держится.
Вот Сусанночку провожают с напутствиями и консультациями в Прибалтику, где у нее суд за оставшееся там жилье.
Вот с Верой Холодной-Гильберт, внучкой той самой кинолегенды, обсуждают какой-то очередной культурный проект.
А скоро и печальное случится: они еще не знают, скончается после долгой болезни их духовная сестра Татьяна Красовская (Явуз), корнями из Беларуси, молодая совсем, которой помогали, перевозя туда-сюда лекарства самолетами, и они устроят литию по новопреставленной, а потом и поминки.
Кредо
Я предупрежден, что священникам Константинопольского патриархата запретили говорить на тему православного раскола, а священники запретили прихожанам.
Отец Панарет действительно немногословен. Прихожане поделились его кредо, которое он озвучил, когда конфликт только разгорался: «Молчать, терпеть и молиться».
— Молчать? — переспрашиваю.
— Молчание — это богатство, — отвечает он, очевидно, неточно воспроизведя на русский латинское выражение о золоте.
Отец Панарет — недавно здесь, еще несколько месяцев назад не знал русского, но в Стамбуле все поголовно и быстро становятся полиглотами.
— Не в смысле прибыли, — спешат прихожане ему на выручку — пояснить, что аллегория.
Лина Афанасьевна десять лет работала директором музыкальной школы в Риге, здесь — регент, поет в церковном хоре и всех вокруг пытается в хор заманить, музыке, пению научить, а кроме того, изучает русскую эмиграцию.
— Видели матерей с колясками? — говорит Лина Афанасьевна. — Я перед ними голову преклоняю, перед их отвагой. Мужьям-туркам, обществу не сдались, свою веру хранят и детей приобщают. О них надо говорить, а не о том, кто там что наверху не поделил.
Взять Людмилу Йылмаз, у нее тоже муж турок, и ему даже нравится, что она ходит в храм. Впрочем, это скорее исключение: у него широкие взгляды, он профессор медицины, жил в Европе, командировки по миру… Хотя случается и вовсе невероятное — есть примеры, когда русские дамы своих турецких мужей обращали в православие.
Лина Афанасьевна рассказывает об ученом, который как-то заезжал к ним, он исследует афонское наследие.
— Вот чем надо заниматься. А это суета сует. Вспомните разногласия РПЦ с Эстонией: похожая ситуация, но все более-менее успокоились. И даже если я не была бы согласна с патриархом Варфоломеем, кто я такая? Я буду молчать, это не наше дело, — говорит она. И тут же, противореча себе, заводит разговор о канадском архиепископе Иове, который считается одним из главных специалистов Константинополя по украинскому вопросу, активно продвигает идею автокефалии.
Отец Панарет прислушивается, но вполуха, и не вмешивается.
— Вот, подумайте, его предки выехали с Украины за границу в 1943-м, а кто, — спрашивает она риторически, — выезжал в это время?!
— Коллаборационисты?
— Вы так мягко это называете... Он воспитан в ненависти к русским. Это не его вина, среда такая. И что он может принести в эту ситуацию? Разве мир, разве любовь?
Больно
А вот Сергей, у него есть свое постоянное место, когда служба — недалеко и наискосок от входной двери; он из Херсона, фрикативность чуть в речи проскакивает. В Турции девятнадцать лет, здесь семья, отуречился отчасти, а младший брат — так полностью. Нравится здесь? Нравится, надо только привыкнуть. А двоюродный брат воюет на стороне украинской армии. Мы с ним, сообщает Сергей заговорщицки, на ножах, четыре года.
— А вы?
— А я за Луганск и Донбасс. В 2015-м ездил в Херсон, даже не разговаривали с ним. Да и правильно, давно поделить пора. Донбасс налево, остальное направо. У меня в Горловке знакомые — жуть что творится.
Сергей рассказывает, что, бывает, спорит с турками на предмет внутренней идентичности: кто более чистокровный и религиозный. Я чистый хохол, говорит он им, а у вас — там болгары, тут греки, здесь армяне, со всеми перемешались, я молюсь, а вы нет, и кто из нас после этого более верующий?
— А, знаете, что сейчас в России, слово «хохол» под запретом?
— То есть?
— Могут дело возбудить за оскорбление различных чувств по национальному признаку.
— Да ну!
— Ну да.
— Ну нет. Да и пускай, а я все равно — хохол!
Кое-кто здесь соглашается, что украинская автокефалия сейчас не ко времени, хотя и возможна; бензина плеснули в костер, патриарх Варфоломей просто не знает, похоже, что творится на Украине, и что это его решение только усилит междоусобицу, а следует поездить, глянуть своими глазами.
Одна из претензий к нему — что все решил единолично, авторитарно. К тому же хочет своих архиереев, как выяснилось, на Украине поставить, а надо, если по-хорошему, из тамошних выбрать.
Затем мы с прихожанами рассуждаем о том, что на все, конечно, промысел и воля Божья, но решения принимают конкретные люди, у этих решений есть конкретные последствия, например гибель конкретных людей, и их родных к взаимной терпимости еще не скоро удастся склонить. Горячей воды, однако, не полилось в этом нашем разговоре: все-таки они хоть и русские, русскоязычные, и активно интересуются исторической родиной, но издали — не вовлечены в нее плотно, главным образом посредством интернета и телевизора.
Растерянность и досада — основные их чувства. Считают, что публичные выяснения отношений не ведут ни к чему, кроме ущерба для авторитета обеих сторон. Надеются, что за этим стоит что-то большее, чем спор хозяйствующих субъектов. И еще сердятся, что весь этот конфликт отвлекает, хочешь не хочешь, от главного и действительно важного — спасения души.
— Обидно все это, больно, — говорит Надежда, — и так среду вокруг нас дружественной не назовешь, а тут еще какие-то распри среди своих…
— Почему больно?
— Когда в семье разлад, всегда так.
А главное в их словах вот что: жизнь прихода никак не изменилась, мы этот храм годами посещаем, и никто нам не указ, как молиться, причащаться, исповедоваться.
Но вдруг Надежда признается, что на литургии хоть и стоит, а причащаться опасается: мало ли что, эмигрантская осмотрительность — решила выждать, как дальше дело пойдет, и что патриарх Кирилл ей симпатичнее, он душевнее, что ли, на ее вкус¸ поживее; а так, если что, говорит, то и дома помолиться могу.
Ее знакомые встречают такую откровенность с удивлением, но не осуждают.
— У каждого в голове независимый план, — говорит Виктор Копущу, — и все вроде правы, если со своей колокольни. Важно одно: любить друг друга какими есть, нельзя ссориться — нас и без того мало.
Не беспокойтесь
Самый независимый план тут у Трифона. Он как младший Карамазов, только дерзкий. Двадцати лет от роду, и словно вынырнул из Ренессанса, знает кучу языков: турецкий, греческий, английский, украинский, старославянский и, естественно, русский с азербайджанским, потому что «полтинник»; удивительно, но в нем над кавказской темной кровью доминирует светлая русская — и слава Богу, говорит он. Кстати, у него и имя есть тюркское, а Трифон — при крещении выпало. С девяти лет он в церкви, но из семьи атеистов, отец — тот вообще офицер-полицейский. Непонятый родными, Трифон перебрался из Азербайджана в Россию, жил в тверском монастыре. Кончился вид на жительство, надо было выехать на время из страны — выбрал Стамбул, поддавшись романтическим представлениям о материнской церкви. Помогает на клиросе, поет в церковном хоре, играет на скрипке, в миру работает дизайнером, живет в комнате-берлоге андреевского подворья вместе с канарейкой и попугаем-неразлучником, по соседству с курдом. Свои холеные, почти до пояса, волосы постоянно откидывает назад самовлюбленным движением головы. И видно, как от себя самого его просто прет — и он в своем праве, ведь ему сам Вселенский патриарх Варфоломей покровительствует.
— «Вселенский», кстати, не перебор ли в титуле?
— Не следует понимать буквально, — отвечает он буднично, как будто тысячу раз отвечал для себя на этот вопрос. — Вселенский — значит, для всех, общий, а не от Космоса. И дело не в размере его автомобиля, количестве охраны, храмов в подчинении патриархата; дело в каноне, традиции, стиле. Есть пятнадцать поместных церквей, он главный, но не хочет никого выделять.
— А вот отчего в патриархате все священники так простецки, кажется, одеты? Все черное, немаркое и как бы скудное.
— У них все есть, не беспокойтесь. Только они не выпячивают.
Трифон провокатор и протестант. Затеет, бывает, в автобусе какой-нибудь самодеятельный проповедник, чтобы все слышали, традиционные истины ислама нетрадиционно интерпретировать, как тут и Трифон вступает, парируя. У меня исламский турецкий — хороший, говорит, и оппонент обычно выходит через две-три остановки посрамленный.
— Радикально проповедуют, по-ваххабистски?
— Не очень, но безапелляционно.
А закон о фесках так называемый, по которому нельзя в обществе демонстрировать свою религиозную принадлежность, Трифон иногда игнорирует: ходит в подряснике, в знак протеста и юности. Ему пеняют старшие товарищи, мол, позоришь, но он — все равно.
— А что полиция?
— Полиции интересно, расспрашивают, потом отпускают.
Еще он полагает, что культура важнее конфессиональной принадлежности, дружит с турками-мусульманами, говорит, что у атеистов кругозор шире и с ними интереснее, поскольку они не стеснены рамками своей религии.
Трифон подумывает перебраться в Высоко-Петровский монастырь: там известный хор и жизнь системная — не то что здесь, раз в неделю служба, а хочется и учиться, может быть, и в семинарии, и карьерно двигаться.
Закрытые
Мы с Трифоном вылезаем на крышу, легко разобрать, что происходит у соседей-пантелеймоновцев.
Там зазвонили в скромные колокола, прямо на лестничной площадке.
— Жильцы не протестуют?
— А это не их дома, вынуждены мириться, — отвечает Трифон с вызовом.
Раньше отсюда еще София была видна, теперь перекрыли обзор уродливым зданием; хорошеет Стамбул при Собянине, словом.
А там, неподалеку, показывает Трифон, храм, где служат турецкие православные, раскольники. Они судятся с патриархатом за здание, службы идут на турецком.
— Что, есть и такие?
— Да здесь каких только нет!
Рассказывает о секте, где молятся сначала как мусульмане, потом поднимаются с коврика и крестятся; о службах, где Господа именуют Аллахом, а все остальное, как у христиан, о храме на улице Истикляль, где службы следуют по расписанию в формате «один день — одна конфессия», о другом храме, куда первого числа каждого месяца все поголовно, независимо от религиозной принадлежности, приходят с ключами, которые на удачу втирают во все что ни попадя: в стены, лавки, даже в одежду священника.
— Гоняют власти неканонических, как в России, например, свидетелей Иеговы?
— Вроде нет. Стамбул — город космополитический, как все торговые, морские порты.
Между тем христианские храмы колючей проволокой обнесены, та же легендарная церковь Марии Монгольской, славная тем, что никогда не была мечетью, и никогда там не прерывалось литургическое служение. Думал я, что защита — от погромов. Оказалось, банально воруют, даже собаки не спасают.
Позже мы отправимся с Трифоном на Фанар, где он проведет небольшую экскурсию под девизом «В Стамбуле все спокойно».
Там Иерусалимская епархия, там армянская церковь, там синагога, там болгарская церковь, ее Эрдоган недавно открыл, вся чугунная, теперь музей, сообщает Трифон; а здесь было представительство РПЦ, главный себя плохо повел, идеологию гнуть стал — убрали… в синагогу никого не пускают, кроме своих, но это только они, а так — конфессиональный коктейль. И никого это не раздражает, наоборот.
А раздражает турок, что президент Эрдоган, говорят, полюбил страшным любом арабов: льготы им дает, слишком много их стало — короче говоря, везде свои понаехавшие. А кого-то — что прикрыл Википедию и убрал из школ теорию Дарвина, что женщин стало много закрытых (так и говорят — «закрытых», имея в виду традиционные мусульманские головные уборы).
Та же Лина Афанасьевна вспоминает, что недавно слушала «Реквием» Моцарта в одном концертном зале, там собралась культурная, благородная турецкая публика, и восемьдесят процентов женщин были закрытые: так сейчас легче выйти замуж. А еще ходят слухи, что президент Эрдоган платил родителям, чтобы их дочери закрывались. Но тут же следуют и рассказы, как под покрывалом можно найти гламурно накрашенное лицо, а то и сигаретку. Далее следует: как же без нее, — и ремарка о трусах и крестике.
А потом мы шли с Трифоном по узким улочкам греческого квартала, и нам попадались на глаза мечети, мечети, одни мечети… а среди них — здания разрушенные, полуразрушенные или приспособленные для какого-то хозяйства. И по останкам мы подмечали, что когда-то это были христианские храмы.
Чада
Мы спускаемся с крыши обратно в храм. Трифону приходит сообщение. Глаз его неопределенно сверкает.
— Пишут, что из РПЦ послали сюда служить своего человека, — объясняет он. Прозвучало, как «из КГБ».
Позже выяснилось, что это не слух. В то же воскресенье в храме святых Константина и Елены, в летней резиденции Генконсульства России, по благословению патриарха Кирилла была отслужена литургия, которую совершил назначенный его указом и. о. настоятеля священник Георгий Сергеев. Тот самый, значит, «свой человек».
И он отметил, что в связи с решением синода РПЦ о невозможности евхаристического общения с Константинополем по причине грубого нарушения канонов с его стороны, русскоязычные православные верующие, проживающие на турецкой земле, направляют многочисленные обращения в Московскую Патриархию с просьбой об организации их пастырского окормления, а начало регулярных богослужений в историческом русском посольском храме стало проявлением заботы РПЦ о ее чадах в Турции.
***
После чаепития некоторые андреевские собираются посидеть в кафе.
— Только не в «Старбакс», — твердо заявляет Лина Афанасьевна, — не будем поддерживать американцев, пойдем в свою кофейню.
Я напряженно вспоминаю: неужели в Стамбуле есть российские кафе? А она тем временем перечисляет подругам на выбор названия кофеен — своих, турецких.
