Это позитивная колонка, кому противно — можно не читать. Но, с другой стороны, это моя первая колонка про музыку, в которой я ничего не понимаю, так что может быть интересно.

Как похорошела Москва!

Кроме всего прочего, в ней открылась рюмочная «Зинзивер» («“Пинь, пинь, пинь!” — тарарахнул зинзивер»). Я не собирался так уж тарарахать: был завал с материалами, я вставал в пять утра второй день подряд, но все равно не успевал. Но была важная встреча, где переговаривающиеся стороны согласились, что правильно ставить на журналистов с категорическим оптимизмом. В том смысле, что мир, как всегда, катится в тартарары, как всегда, на пороге войны и кризиса, поэтому надо быть оптимистом.

Еще в окно я увидел свою давнюю подругу, философа, психолога и меломана Олю. Она вела светскую беседу с композитором Борисом Филановским, который прилетел в хорошеющую Москву, чтобы представить премьеру своего нового произведения в зале им. Чайковского. Естественно, светская беседа быстро возвысилась до бурного обмена анекдотами. Красная Шапочка была оптимисткой и не боялась волка («А что, лес я знаю, трахаться люблю»). В результате я получил льготный билет в консерваторию на следующий день, где и намечались мировые премьеры.

— Ну и правильно, хоть поспишь, — сказала Оля.

Хорошо, что в зале Чайковского перед исполнением музыки всегда мудро говорят, что именно я должен услышать. Первой премьерой была дополненная версия опуса композитора Антона Сафронова «Воображаемый монотеатр Владимира Маяковского для женского голоса и оркестра». И я уже из введения знал, что надо удивиться тому, что голос бунтаря и революционера представлен чудным сопрано. При попытке расслышать слова стихотворения Маяковского «Скрипка и немножко нервно» («…А сам устал / не дослушал скрипкиной речи») я устал. Я, может, и не уснул, а предельно вдохновился и во сне встряхивал голову как будто в предельном слушательском возбуждении.

Всерьез я проснулся при представлении произведения Виктора Екимовского «Девятая симфония. Эпитафия авангарду». Из пояснений я узнал, что музыкальный авангард не умер, а умирает как раз сегодня, и что до девятой у Екимовского симфоний не было, зато было 99 других произведений, и что он обещал уйти из большого спорта как раз на сотой. Каждая из частей была посвящена определенной авангардной технике, например и такой — «полифонизм».

— Отступление голосов настолько микроскопично, что оно уже неуловимо на слух, — пояснил музыковед.

Тут я уже почти не спал. По трем причинам. Во-первых, между частями были громкие барабаны. Во-вторых, две из частей были про разный минимализм, а это я, кажется, люблю — хорошо, когда один и тот же мотив маниакально повторяется для тех, кто, как я, ничего не понимает. И, в-третьих, это было просто круто. Серьезно, как будто вибрации мира, его внутренний диалог, упаковали в математическую схему, а потом отпустили на волю.

После перерыва был Филановский. И я уже был готов — и выспался, и в радости. Да еще название «Пропевень о проросли мировой» — оптимистическое. Я начал что-то понимать, потому что на экранах был текст — чудные стихи Филонова («матерела пенно-кружлива ногами снегиня»). Несмотря на войну и смерть почти в каждой строчке, мир этой музыки был круглым, безграничным, но мягким — без конъюнктурной резкости, газетной суеты («двуедин конец съеден / стало богом до газетчика»). Смерть и воскресение рядышком, и «нежности маленько».

Я, конечно, от недосыпа поднялся до мистических высот и не смог сейчас придумать острую тему для колонки. Вспоминал, что рядом сидели чудные консерваторские барышни, одна из которых рассказывала, что в Испании жизни не знают и продают свободно и дешево ректификационный спирт, который можно добавлять в колу.

Как похорошела Москва!