— Двадцать седьмого марта в администрации района состоялось заседание комиссии по противопожарной безопасности. На территории Дедовичского района уже были случаи задымления в результате пала травы… А-а! Мама! Ты дернула лист?! Ну елки-то палки!
— Господи, и камера была выключена! — всплескивает руками Валентина Ивановна.
— А-а! Теперь мы тут до вечера записывать будем!
Валентина Ивановна — главный редактор поселковой телекомпании «Студия “Альфа”». Она прижимает к себе лист с набранным текстом, ее дочь Татьяна — в густом макияже и с завитыми белокурыми волосами — зачитывает с него текст.
— Двадцать седьмого марта… А-а-а! Ма-ма! Телефон!
— Это многодетные, — Валентина Ивановна смотрит в экран звонящего телефона. — Завтра к ним пойдем смотреть, как мыло варят. У них одиннадцать детей, восемь — приемные, — эти слова Валентина Ивановна обращает уже ко мне, сидящей в углу студии — комнатки на третьем этаже районного Центра досуга и творчества Дедовичей.
— Поле нашего репортажа в мусорной проблеме произошли некоторые подвижки, — чеканит Таня, — со двора от окон убрали мусорные контейнеры. А вот ограждения оставили, — добавляет она грозно. — Стало еще хуже! Вчера на место выезжала депутат районного собрания Валентина Ивановна…
Татьяна бегло произносит фамилию матери, и мне кажется, я ослышалась — такой фамилии у главы телекомпании и по совместительству депутата не может быть. Дальше Татьяна с сосредоточенно-серьезным выражением сообщает о том, что двадцать третьего марта по всей России проходила акция протеста за социальные права граждан, инициированная КПРФ, и предлагает вниманию жителей района подробный репортаж с местного митинга. Едва она успевает закончить, как за окном раздается хлопок — самолет, пролетающий над центром, попадает в воздушную яму.
Сколько Тань по всей стране
Валентина Ивановна спускается по широкой лестнице. По бокам — золоченные перила. Над площадкой, куда выводит лестница, торжественно висит хрустальная люстра. Белые занавески на высоких окнах, кажется, должны открывать вход в светлое будущее, отдающее советским прошлым, но за ними лишь Дедовичи — поселок, разделенный на сектор частных, почти деревенских домов и сектор бетонных, одинаковых, неприглядных многоэтажек.
Валентина Ивановна отказывается ехать к Тане Михеевой в село Ручьевая. Год назад она с дочерью привезла журналистов телеканала «Красная Линия» (проект КПРФ. — «РР») в школу села Чернецово. Отрывок видео, на котором восьмиклассница Таня Михеева сообщает о том, что они с матерью живут на четыреста пятьдесят рублей в месяц, вызвал шквал негодования в адрес российской власти по всей стране.
— А что можно купить на четыреста пятьдесят рублей? — спросил Таню журналист.
— Ничего, — ответила Таня Михеева и заплакала.
Задетые за живое пользователи соцсетей раздобыли номер банковской карты Тани Михеевой и в едином порыве начали помогать — переводить деньги.
— Мы бы тоже хотели к ним съездить, но Таня нам наотрез отказала, — говорит Валентина Ивановна. — Они теперь никого к себе не пускают. Ну ладно вас — приезжих, но мы-то свои! А я вчера ходила в соцзащиту по жалобе одной бабушки, и мы там снова о Тане заговорили. Ведь сколько проблем создал этот репортаж. Со всех сторон начали звонить: «Ей надо помочь!». Прокуратуре это не понравилось, они не поверили, что так плохо можно жить. Школа теперь вообще боится с кем-либо разговаривать. Ну а что? У нас все так живут. А Таня сейчас, говорят, тратит денежки направо и налево. Кофточек для подружек на пятнадцать тысяч якобы накупила… Разные ходят слухи. И про то, что мебель всю в доме сменили. Или вот звонит нам Лука Сафронов — художник, сын известного музыканта… Нет, кажется, наоборот, сын — музыкант, а отец — известный художник, Никас Сафронов. Так вот, звонит и говорит: «Вы сходите к Тане Михеевой, сфотографируйте ее с банковской картой в руке, чтобы мы видели — карта ей принадлежит. И пригласите ее к нам в Москву. Мы хотим ей музеи показать». Я еще посомневалась тогда: «Слушайте, а вы уверены, что ей эти музеи нужны?». Девочка из коррекционного класса, ее семья не настолько жаждет таких развлечений. Таня на штукатура-маляра учится. Но я позвонила директору техникума — Таня сейчас там учится, — и та зачем-то саму Таню к телефону позвала. Я говорю ей: «Тебя приглашают в Москву, хотят помочь». Она отвечает: «Нет! Не надо мне ничего! Не буду! Не хочу! И вообще ничего мне ни от кого не надо!» — красный берет дергается на голове Валентины Ивановны, когда она воспроизводит интонации Тани Михеевой. — И так резко, так грубо… — обиженно добавляет она. — Я говорю ей: «Таня, а с нами ты не хочешь встретиться? Ты же нас знаешь. Мы свои». «Нет! Не хочу!» Или она неблагодарная, или… может, запугал ее кто? А Лука говорит: «Мы бы с удовольствием передали ей двести-триста тысяч». А я думаю: лучше бы на эти деньги вы ей в поселке квартиру купили, их дом совсем разваливается.
— А еще что говорят? — спрашиваю я, когда мы идем от Центра досуга по разогретому первым весенним солнцем асфальту в сторону остановки.
— Говорят, матери ее поступило предложение из Краснодарского края — какой-то предприниматель предложил ей работу и взять в аренду дом за мизерную плату. Но она отказалась. Мать нигде не работает. У нее старшая дочка, Тамара, в Питере работает продавцом. Наверное, какие-то деньги им посылает… А одна женщина звонит мне из Москвы и говорит: «Вы знаете, я богато живу, и я бы пригласила к себе эту Таню. Она бы, может, убирала у меня, если б хотела. А так я бы ее устроила в университет». Я про себя думаю: «А Тане оно надо?». Таня сказала журналистам все как есть. Но здесь все так живут! Вот возьмите, к примеру, мою племянницу. Ей тридцать пять лет, двое детей, четырехкомнатная квартира. Муж ушел к другой. Алименты платит время от времени. А у нее долг по кредиту! Зарплата — семнадцать тысяч. Квартплата — девять. Мать ей ничем помочь не может, у нее пенсия — восемь шестьсот, квартплата — шесть тысяч. На жизнь ей остается две шестьсот. Племянница руки на себя наложить из-за долгов собралась. Сестра мне когда звонит, я только слезы в ее голосе и слышу. Но мы не можем им помочь: сами нищие. Я главный редактор нашей маленькой телекомпании, моя дочка Таня — диктор и корреспондент в одном лице. Ирина, моя невестка, — оператор-монтажер. И мой муж нам помогает, он Иру научил монтировать. Мы — семья. Все работаем без зарплаты. А если бы мы не были семьей, телевидение бы наше давно перестало существовать. Кто без денег захочет работать? Так у меня хоть пенсия… А у дочки и невестки — мужья. Они уезжают на заработки, по два месяца дома не бывают. Тут работы нет… А бабкам нашим дедовичским тоже надоедает смотреть вечного Соловьева про Сирию и Киев. Они хотят знать, что в районе происходит! Сядут перед телевизором: «Вон Петька пошел… А вон Ванька. Да это ж меня показывают!». А у этих, — Валентина Ивановна неопределенно машет рукой, — кроме Сирии и Киева других проблем нету. У нас раньше была своя студия в Дедовичах — большое помещение из двух кабинетов. Но вот уже четыре года мы работаем из дома, потому что очень дорого было за отопление платить — до семи тысяч рублей выходило. А мы постоянно в долгах. Сначала мы сняли батареи, но не смогли записывать: слишком холодно, у диктора ко второму тексту нос краснел и голос замерзал. Наш бюджет — тридцать тысяч рублей. Раньше нам их администрация платила, а потом один из предпоследних глав сказал: «Мы вас очень любим, но денег у нас нет». А нам же налоги платить! Думали, закроемся. Но руку помощи протянула КПРФ, выделила нам эту несчастную тридцатку. Теперь мы иногда освещаем жизнь КПРФ, а в основном — то, что делается в поселке… К Тане Михаеевой мы и сами мечтаем попасть, но боимся их реакции. И мать ее уже, наверное, на болота ушла за веснянкой — это клюква из-под снега, самая вкусная. Иногда я пытаюсь расценить поступки богатых москвичей, которые Тане Михеевой деньги переводили. Думаю, может, они так душу свою очищают за то, что Таня голодает, а они имеют совсем другие возможности? Только таких Тань знаете сколько по всей стране?
Нормальная такая нищета
В кабинете начальницы соцзащиты района Юлии Петровой — кадка с высоким зеленым деревом в углу, простынный плакат «Единой России» на стене и картина в золотой раме: лес, разделенный тропой и косыми солнечными лучами.
— Что это за четыреста пятьдесят рублей, о которых говорила Таня Михеева? — спрашиваю ее.
— Сейчас… Сначала распечатаю, — говорит она и ждет, пока листы бумаги короткими рывками вылезут из принтера. — Ну вот… — кладет перед собой стопку только что отпечатанных листов. — Детское пособие — сто тридцать пять рублей… Это когда в семье есть оба родителя, и даже если они разведены, все равно считается, что отец присутствует — либо платит алименты, либо семья получает пенсию по утере кормильца. То есть сто тридцать пять рублей — это когда отец в свидетельстве о рождении указан. Дальше есть пособие в двести два рубля пятьдесят копеек — это когда отец, например, сидит в тюрьме и не может платить алименты. А есть пособие на случай, когда в свидетельстве о рождении нет отца, — четыреста пятьдесят рублей. И получателей таких пособий на все три категории у нас в районе шестьсот девяносто восемь человек на тысячу пятьсот шестьдесят девять детей.
— А сколько всего детей?
— Две тысячи двести два.
— А есть семьи, которые легко могли бы отказаться от этих ста тридцати пяти рублей?
— Например, в семье четыре ребенка. Умножьте. Уже сумма получается, и за хлебом можно сходить. Если положено, почему люди должны отказываться?
— Так положено всем или не всем?! — спрашивает Валентина Ивановна, тоном давая понять, что ничего не поняла.
— Только малоимущим, — отвечает Юлия Владимировна.
— То есть у вас больше половины детей — из малоимущих семей? — спрашиваю я.
— Большая часть — да. Но в список получателей могут входить не все малоимущие. Есть мамы, которые могли сказать: «Да не буду я собирать все эти справки!». Возьмем, к примеру, меня. У нас прожиточный минимум на одного человека — десять тысяч семьсот рублей. Я начальник соцзащиты и мать-одиночка. У моего ребенка в свидетельстве о рождении нет отца. По нынешним временам я получаю хорошую зарплату. Нам с ребенком надо иметь где-то двадцать две тысячи в месяц, но я получаю на три-четыре тысячи больше, поэтому я уже не малоимущая, и сто тридцать пять рублей на ребенка мне не полагаются.
— А что, вам бы пригодились? — спрашиваю ее.
— Пригодились бы, а чего б не пригодились? Смотрите, это пособие — не только деньги: оно дает право на получение бесплатного питания в больнице на ребенка до трех лет. И потом, если в семье это первый ребенок, то малоимущая семья получает на него десять с половиной тысяч рублей до полутора лет.
— А после полутора лет матери-одиночке остается только четыреста пятьдесят рублей? Как же им существовать?
— Это вы у меня спрашиваете? Это Москва устанавливает! Вы живете в Москве, там и спросите. Когда я родила, у меня была льгота — я платила тридцать три процента от стоимости детского сада. Теперь у матерей-одиночек такой льготы нет. А их очень много.
— Елена и Таня Михеева реально живут на четыреста пятьдесят рублей в месяц?
— Нереально. Ну давайте смотреть. У девочки был телефон хороший уже тогда. В обносках она не ходила. Кругом их деревни лес. Лес дает возможность заработать денег. Может, вам, городским, это покажется чем-то таким — четырнадцатилетний ребенок идет в лес ягоды собирать… Но для нас, деревенских, в этом совершенно нет проблемы! На ягодах можно заработать прилично за два-три месяца, если ты не пьяница. За клюквой и брусникой уходят в июле, а заканчивают поздней осенью. И сейчас люди уже в веснянке. Она бешено дорогая!
— Еще и сестра им, наверное, помогает, — вставляет Валентина Ивановна.
— Да только, работая продавцом, особо не напомогаешься, — отвечает Юлия Владимировна.
— Мне кажется, вы меня хотите убедить в том, что семья Тани Михеевой не живет в нищете, как думает теперь вся страна, — говорю я. — Так нищета это или нет?
— Конечно, нищета, — отвечает Юлия Владимировна. — Нищета. Только нищета эта везде. А здесь — семья, в которой семь человек детей. И мать не может бросить свой выводок и уйти в ягоду. Корова у нее была, но пришлось ее зарезать. А я считаю, что нищета — это и моя уборщица, которая работает на полставки и получает пять тысяч рублей, поэтому ей приходится работать на десяти работах. В отличие от Москвы, регионы из нищеты и не выбирались. Так… а что вы собираетесь сделать с моей информацией? — вдруг спрашивает она.
— Ну-у… собираюсь написать статью.
— Все, что я вам сказала?
— А что такого вы мне сказали?
— Тогда я сейчас буду звонить своему руководителю и спрашивать разрешения на общение с вами…
Юлия Владимировна выслушивает гудки в трубке.
— А мне жутко от болота, — шепотом сообщает Валентина Ивановна. — Оно под ногами ходит, небо тоже ходит. Я проваливаюсь. Стою на одной ноге и пошевелиться от ужаса не могу.
— Вот зря вы так, — Юлия Владимировна отбивает безответный звонок. — Я давно на болоте не была, но я просто в восторге… от змей. От их грации и красоты. Я первую змею увидела на болоте в Сорокинской.
— Ой, да моей ноги там никогда не будет! — подскакивает Валентина Ивановна. — Там столько змей! А как болото под ногами ходит!
— А я первый раз пошла, захожу в болото, — мягко улыбается Юлия Владимировна, — там полянка размером с мой кабинет. Солнце светит. И она вот такая вот толстая стоит, — начальница соцзащиты мягко поводит запястьем, изображая змею.
— Мда… — одеревеневшим от ужаса голосом выдает Валентина Ивановна.
— …И вот так она вся переливается, — продолжает Юлия Владимировна, — черная, с такими ромбиками и желтой полосинкой. Не уж, змея. И мышцы у нее играют, аж дух захватывает. Стоит, смотрит на меня, а я не могу оторваться от ее красоты… А была ситуация там же, в Сорокино: смотрим — ягод видимо-невидимо, но никто в них не идет. Я влезаю, наклоняюсь. А оттуда мне под руку маленькие гаденыши лезут, — она мягко машет рукой, будто разбрасывая гаденышей в стороны со стола. — Кыш-кыш-кыш. Все разбежались, только один гаденыш отполз — и к сапогу моему: так и старался куснуть. А ротик у него масюсенький… Ой, — она хватает зазвонивший телефон, — здравствуйте! Хочу разрешения попросить — к нам журналист приехал московский, можно она про наши пособия напишет? Можно? Да, я ей все рассказала — что к тем четыремстам пятидесяти рублям полагается еще питание в школе… И что в ту школу Норвежский Красный Крест бесплатное питание завозит…
— У меня племянница вся в долгах, — обращается к ней Валентина Ивановна, когда та кладет трубку. — В последнее время страшные мысли у нее возникают. Не хватает не то что на одежду — на еду…
— А что она к нам за одеждой не приходит? Вот зря вы так! Нам хорошие ношеные вещи из Санкт-Петербурга присылают.
— Так, может, мы на следующей неделе запишем с вами интервью, чтобы всем малоимущим района напомнить — одежду можно получить в соцзащите? А, Юлия Владимировна?
Достал Следственный комитет
Дедовичи уплывают за окном такси, и ближе к окраине вырастают ГРЭС с красно-белой трубой и электрическими столбами за бетонным забором.
— Только на ГРЭС у нас люди и зарабатывают, — Валентина Ивановна комментирует виды за окном. — На ней работает примерно четыреста человек, больше рабочих там не надо. Зарплата у специалистов — тридцать тысяч рублей, у рядовых работников — двадцать.
Выехав из поселка, машина движется по желтой грунтовой дороге. По обочинам растут тоненькие деревца, и, сколько машина ни едет, деревья не крепнут, оставаясь такими же чахлыми. Еще не далеко машина уехала от Дедовичей, и час не поздний, а воздух стал бесцветным, словно все краски из него вытянули болота, в сторону которых едет такси.
Начинаются деревни. Одна покажется черными домами, вторая — и невозможно понять, живут в этих домах или нет. Самый верный способ узнать — постучаться в них. Мелькает указатель на речку Веснянку. И начинаешь замечать: там, где вода под корнями талая, березы растут тонкие, но прямые и белые. А там, где вода мутная и тяжелая — черные кривые стволы. Тусклая трава стелется по земле пучками, и кажется, что землю усыпают макушки. Только в деревне Хлебодарово, где на одном участке трава со слоем земли поднята для грядки, становится ясно: под этой тусклой травой жирный блестящий чернозем.
Чем ближе к болотам, тем кривее дома. В четвертой деревеньке они приседают, падают. Лежат на земле окнами вверх, похожие на умерших в неудобной позе и в таком безлюдном месте, где не найдется ни одного человека, который хоть бы из любопытства ткнул тот дом ногой, чтобы рухнул он наконец и не скалился больше в небо.
Ближе к Ручьевой, где живет Таня Михеева, лиственные деревца сменяют нежно-зеленые сосны; из травы поднимается сова с мышью в клюве. Но за все это время ни одна машина не проехала по той же дороге, и кажется, что наше такси тоже едет в угол, и земля не круглая — она имеет край. И край этот — Ручьевая.
Первым человеком, идущим навстречу такси в деревне Ручьевая, оказывается рыжеволосая Лена Михеева — мать Тани. Она сходу отказывается общаться и сниматься.
— А можно к вам зайти в дом? — только спрашиваю я, когда Валентина Ивановна уже заходит во двор.
За двором сушится на веревках цветное белье и рассыпаны две большие кучи только что колотых дров. Черный дом украшен белыми наличниками, тарелкой «Триколор ТВ», белыми и синими пластиковыми бутылками, приклеенными к стене в форме цветов. Кажется, в одних — молоко, а в других — синька.
На пороге Валентину Ивановну встречает рослый молодой мужчина. Зять.
— Не снимайте! — грозно произносит он таким тоном, каким по телевизору разные люди говорят: «Без комментариев!».
На кровати за его спиной улыбается младенец, рядом сидит старшая сестра Тани — Тамара.
— Вы уж извините, что мы без предупреждения, — бодро начинает Валентина Ивановна, разместившись посреди комнаты на табурете. Половину комнаты занимает печь. Воздух — горячий, горелый. — Таня вам передавала, что звонил из Москвы сын известного музыканта… нет, художника, Лука Сафронов? Они приглашали Таню в Москву, хотели показать музеи. Не пойму, почему Таня отказала.
Лена Михеева, ее дочь и зять молчат. На их лицах недоверчивое выражение. И по ним ясно читается мысль: денег-то они ни с того ни с сего от этих москвичей получили, а за что получили — так и не поняли. Живут как все — не хуже, не лучше. И москвичей этих не поняли: охота этим людям слать чужим сельским огромные суммы в пятьсот или тысячу рублей!
— А потом уж мы им сообщаем, что Таня дала им от ворот поворот, — воодушевляется Валентина Ивановна, не снимая красного берета. — А Лука этот еще и сказал: «Что, им двести-триста тысяч помешают?».
— А надоело потому что уже это все, — говорит Лена и садится на кровать. — Тани нет, она только вечером вернется из Питера.
— Может, надо было ловить-то эту птицу счастья за хвост? — спрашивает Валентина Ивановна.
— А сколько раз Тане звонили разные люди, без предупреждения записывали и выкладывали разговоры во «ВКонтакте»? — начинает Тамара.
— А мы еще знаете, что этому Луке сказали, — «Давайте мы с Таней поедем». Он отвечает: «Да нет, ни к чему. Ей уже восемнадцать лет». Ну нормально это? Мы как СМИ могли бы рассказать о поездке! Мы тоже нищие, и у нас тоже нет денег на такие поездки. Лена, ну представьте, поехали бы мы вместе с вами в Москву!
— Не, — мотает рыжей головой Лена и по нервной привычке приглаживает и без того зализанные волосы. — Я нынче в ягоду не пошла. В прошлом году ее мало было. А так бы вы меня сегодня уже не застали. Прошлой весной было мало ягод, их тяжело было собирать, она ж мягкая с осени на мху лежит. Я-то сюда сама в девяносто втором только приехала.
— А зачем вы приехали? — спрашиваю ее.
— А я же здесь родившаяся. Потом маму лишили родительских прав. Я — отобранная детдомом… В болоте нынче воды много. Когда воды много, тяжело ходить. Да еще сколько этих случаев было, когда я чуть не утонула. Оступилась, с тропинки сошла и вот так под воду ушла, — показывает выше колена. — Вытянули те, кто с нами ходил. Одни-то мы не ходим. Страх большой, когда под мох проваливаешься, там даже не достать дна, бездонное оно — болото.
— Жизнь усложнилась после того, как к вам приехали журналисты? — задаю ей другой вопрос.
— Так-то лучше стало, — отвечает она, забыв, что не хотела со мной говорить. — Но достал Следственный комитет. Прокуратура достала. Достают вообще.
— Они не хотят, чтобы вы рассказывали о своей жизни?
— Нет. Говорят, якобы когда Таню и меня снимали, нам денег предлагали за съемку.
— Вот! — восклицает Валентина Ивановна. — И мне с тем же вопросом звонили. А мы же с этими журналистами вместе приезжали. Я говорю: «Какие деньги?! Да вы что?!».
— Никаких денег не давали, — подтверждает Лена. — Продукты привезли. Тане шампуни подарили. А мне тогда сказали, что нигде эти съемки не появятся. Сказали — просто поговорим с вами на камеру, и все. Я тогда только с похорон сестры пришла, и тут приезжает ко мне телевидение…
— А мебель вы купили? — Валентина Ивановна оглядывается по сторонам.
— Купили. Диван, кровать, кухню и палас, — соглашается Лена, и только теперь становится заметно, что в доме новая мебель. Но сам дом такой темный и старый, что его подгнившие тени будто заслоняют собой новизну.
— То есть какую-то сумму прислали? — любопытствует Валентина Ивановна.
— Вся помощь шла на Таню, — говорит Тамара. — И посылки до сих пор идут. Но некоторые люди… как бы это объяснить… — она берет своего младенца на руки, — начинают писать в интернете такие про Таню гадости! Я уже не стерпела, заступилась за сестру, потому что мне обидно — такая грязь на семью льется.
— Начали с вопроса, откуда у меня «тарелка» (антенна. — «РР»), новый холодильник, — говорит Лена. — А сколько я в ягоды ходила, копила?
— Местные пишут постоянно, что деньги Таню испортят, — говорит Тамара. — Как будто у нее миллионы. А один втерся к Тане в доверие во «ВКонтакте», собирался приехать. Писал ей, чтобы она не ходила в прокуратуру. А как не идти, если пришел запрос из Пскова? Я сама с ней туда ходила… Потом начал говорить ей: пусть деньги не на ее карту переводят, а на него. Таня сказала: «Нет». Он обвинил ее в том, что она неблагодарная. А потом этот Зайцев появился (фамилия изменена. — «РР»), тоже Таню обвинил в неблагодарности. Написал, что маме нашей предлагали четыре работы, но она выбрала лень и пьянство.
— Это Зайцев-то? — вспыхивает Валентина Ивановна. — Всем известный лжец и выдумщик… Не только вас, но и нас в прокуратуру звали. Нашу прокуратуру сверху напрягли. Там власть имущие не поверили, что можно так жить! Они думают, что мы тут хорошо живем.
— Угу, — соглашается Лена, и по выражению ее лица можно предположить, будто она знает что-то несоизмеримо большее, чем все власть имущие вместе взятые.
— Таня мне рассказала, как Следственный комитет приезжал, — говорит Тамара. — Они хотели, чтобы Таня написала заявление о том, что видео сняли за деньги.
— Пойдемте, — поднимаюсь я, когда понимаю, что эти простые люди Михеевы уже забыли о своем отказе общаться с журналистами и сейчас наговорят еще на несколько приездов прокуратуры и Следственного комитета.
Младенец остается с отцом, а Лена с Тамарой выходят во двор.
— Таню хоть в школе Красный Крест кормил, — продолжает разговорившаяся Лена. — А с Тамарой я вообще на семьдесят рублей жила. Когда грибы-ягоды придут, запасы делала — мука, крупы, сахар. Дрова я сама колю. Бывает, за день сколю, а если в ягоды хожу, то за неделю.
— А ваша мать обрадовалась, когда вы вернулись из детского дома? — спрашиваю ее я.
— Она знала, что нас все равно будут по месту жительства возвращать. Мы с ней переписывались. Мать все равно есть мать.
— Вы ее любили?
— Конечно. Девяностые года в детдомах были страшные. Сюда хотела — к родному плечу. Нас десять детей было Михеевых. Некоторые тоже были детдомом отобраны. Две сестры сейчас остались и брат. Остальные умерли все.
— Ваша мама пила?
— А когда она пила, — Лена, как и все здесь, ставит в этом слове ударение на первый слог, — я к старшей сестре уезжала. Мать не ахти какая запойная была.
— Кабаны к нам идут и медведи, — говорит Тамара. Она стоит в проеме двери раздетая и дрожит от холода. — Вон у соседей лиса к собаке приходит. А я из бани иду, смотрю — енот, ка-а-ак я кричала!.. Они же бешеные, если сюда идут… Я тут в школе училась, а потом меня в Питер молодой человек забрал. Там было очень тяжело. Тут отдыхаешь, такая тишина, а там — суета, все надутые, вечно в телефонах, бегут. Я работаю продавцом-кассиром в ресторане «Теремок». Многие тут думают, что я в Питер уехала и разбогатела. А мы там снимаем жилье. Я в пять утра встаю, мне к семи на работу. К часу ночи только приезжаю домой. А когда у тебя выходной, то лишь бы выспаться.
Над нашими головами проносится стайка птиц; они кричат тревожно, будто бы видели что-то надвигающееся сюда издалека. Или не видели, но знание о чем-то надвигающемся, опасном передалось им по наследству. Если бы они не кричали сверху, можно было б подумать, что это скулят щенки или плачут котята.
— Мама рассказывала: когда пришли их отбирать, она спряталась под железную кровать, — говорит Тамара, продолжая дрожать от холода в проеме двери. — Были раньше такие железные кровати на пружинах. Кровать двигали, чтобы маму достать, и ее волосы запутались в пружинах. Она не хотела от своей матери уезжать… Мне сейчас говорят: «Держите Таню в руках. Деньги ее испортят». А они ничего не испортили ее! Она сделала с этими деньгами то, о чем мечтала — купила мебель в дом, вы ж просто не видели, как до этого было, — Тамара показывает за спину, в теплое нутро дома. — Обувь себе купила, куртку. А новый телефон ей в подарок посылкой прислали.
— Посылки до сих пор приходят, — говорит Лена. — Вот сегодня опять идти получать. А Таня сразу адрес переписывает и всем отвечает. Люди — добрые, — заключает она.
— Людей добрых все равно больше, как ни крути, — добавляет Тамара.
Чем обида отличается от травли
— Простые люди, наши, по-дедовичски добрые, — выносит постановление Валентина Ивановна, залезая в машину.
В Хохловичах, заметив женщину во дворе одного из домов, я выхожу к ней из машины. Двор украшен деревянным желтым солнцем, деревянным зайцем и расписанными автомобильными покрышками.
— Что вы думаете о случае Тани Михеевой? — окликаю женщину через сетку.
— Мы все плохого мнения об этом, — быстро отвечает она, будто только и ждала, когда ее об этом спросят. — Ну что это такое?! Выставила нас всех на посмешище.
— Почему на посмешище?
— А вы интернет не смотрите, что ли? Не читаете, что там люди теперь о нас пишут?
— А зачем обращать внимание на то, что пишут в интернете?
— Ну все равно лично мы плохого мнения об этом. Не надо помогать! А что? Мы все тут так живем! Вся Россия так живет, — она тараторит, давя согласные, а гласные вылезают из них как маленькие гаденыши. В ее голосе слышится огромная обида, но не на Таню.
— Но люди не должны так жить — на четыреста пятьдесят рублей, — говорю я через сетку.
— Так это государство должно об этом заботиться! А москвичи не должны.
— Почему?
— Потому что они только одному кому-нибудь могут помочь, а нас таких — много!
— А вы знаете, — подключается к разговору Валентина Ивановна, — что власть Тане не поверила? Говорят, невозможно, чтобы люди так плохо жили.
— А-а-а, — тянет женщина. — Эти-то хотят, чтобы только обеспеченные о своей жизни им рассказывали. В нашу сторону не хотят даже посмотреть!
— Так, может, хорошо, что Таня заставила их в эту сторону посмотреть? — спрашиваю я.
— Да только что от этого изменится? Все равно не государство помогает, а люди! А люди всем помочь не могут. Поэтому лучше б и никому не помогали тогда. Ягоды нас пока спасают. Да, тяжело. Но мы привыкшие. И я никогда не пойду у людей ничего просить.
— Так и Таня не просила, — замечает Валентина Ивановна, теперь вставшая на ее защиту.
— Да, не просила, только честно поплакала… — усмехается женщина.
— Так ребенка журналисты вопросами довели! — парирует Валентина Ивановна.
— А зачем учителя вообще разрешили ребенка снимать?! А то, что не поверили, что Лена на четыреста пятьдесят рублей жила… Но жила же она. А что на них купишь? А детей в школу собрать? На одного ребенка, грубо говоря, десять тысяч нужно. Власть что, сама не знает, как тут люди живут?
Женщина мерзнет, у нее краснеет кончик носа. Она уходит в дом.
— И эта женщина тоже добрая, — говорит Валентина Ивановна, снова забираясь в машину. — Когда мы ей все объяснили, она вроде помягчала. Просто и она устала от жизни такой. Просто наши люди смотрят, что в интернете чужие пишут и ссорятся между собой.
С правого боку, задевая макушки черных деревьев, катится закатное солнце. Оно почему-то не красное, а бледно-желтое, словно весь день просидело на дне того же болота, выпившего из него кровь. В последние годы пользователи соцсетей, в основном жители крупных российских городов, все чаще становятся микродонорами в денежных сборах для отдельно взятого человека. И если этот человек не тяжело болен, а просто нищ, как Михеева Таня, то помощь, направленная ему одному, вызывает смертельную обиду среди соседей. Эту обиду журналисты называют «травлей». Но женщина с покрасневшим носом только что объяснила: обида, родившаяся от соприкосновения села с большим миром, имеет иные корни, и они гораздо глубже, чем те, из которых растет травля. Стоит пользователям своим вниманием выделить кого-то одного из села, как все остальные вдруг замечают свою нищету — а так она ползла ровно изо дня в день и воспринималась всеми как должное. Но стоило Тане заплакать при журналистах, как люди оглянулись и увидели: они живут на самом дне, а между ними и теми, кто может в легкую перевести незнакомому человеку пятьсот или тысячу рублей всего лишь из жалости, расстояние — как со дна болота до неба. А болото бездонно. И если журналисты, научившись помогать организацией сборов, научатся не расписывать сельскую обиду и не кричать о том, какой недобрый народ живет в российских деревнях, обида на соседа надолго не задержится — сама уползет под камень.
Нет, нет, нам не выжить
— Двадцать седьмого марта в администрации района состоялось заседание комиссии… — на экране появляется лицо Татьяны.
Валентина Ивановна усаживается на диван, складывает руки на груди и смотрит на изображение дочери. Рядом с ней пятилетний внучатый племянник Леша. За столом его мать Людмила. Ее лицо опухло от слез. Гостей она не ждала, а Валентина Ивановна появилась после звонка сестры, сообщившей: Людмила готовится с собой что-нибудь сделать. На экране начинается митинг КПРФ. Телевизионная Валентина Ивановна произносит лозунги в микрофон.
— Мы собрались выступить против пагубной для народа политики власти! Долги за коммунальные услуги продолжают расти! Только пенсии и зарплаты никак не увеличиваются! Сегодня мы должны сказать наше решительное «Нет!» Что же это такое — шесть-семь тысяч платежи за двухкомнатную квартиру?!
— А что остается от пенсии? — вторит мужской голос. — Ничего!
— Сколько мы добивались, чтобы платить Псковской ГРЭС без посредников!
— Теперь у молодежи один только страх — как дожить до пенсии! А у пожилых — как прожить на пенсию!
Люда закрывает лицо руками и плачет.
— У меня только отопление — шесть пятьсот, — говорит она.
— У вас дышать нечем, — отвечает Валентина Ивановна. — Духота. Они специально перетапливают. Но ты давай… живешь же как-то. Значит, надо жить. Если совсем дети голодные будут сидеть, и мы хоть какую-то копейку дадим, хотя мы сами — нищие.
— Занимаю, занимаю, только по банкам хожу — проценты отдаю. Вот вчера получила аванс. А у меня зарплата — семнадцать тысяч. За квартиру мне надо девять тысяч заплатить, в садик — полторы. Алименты он дал только в начале марта — две тысячи. Я вот даже ради любопытства в кошельке все чеки сохранила — две пятьсот в месяц на лекарство для детей у меня ушло. А старшую еще одевать и обувать надо! Двести пятьдесят у меня детские — на одного и другого. Это не жизнь, это существование, — плачет. — Ну что можно купить на двести пятьдесят рублей? Но я же работаю. И еще, когда Леша родился, я, получается, кредитную карту взяла — на семьдесят тысяч. Теперь на нее проценты набежали. Муж сказал: «На тебя оформлена, ты и плати». Я уже сколько лет плачу и не могу выплатить! А мы же деньги вместе на семью тратили — на лечение Леше, на обувь детям, на еду… Потом я сделала рывок — пошла в микрокредитную организацию, влезла там в кредит и погасила в банке. Теперь на мне другие проценты. Но я же когда брала кредит, разводиться не собиралась. А он сильно налево стал ходить, переписывался с другими при мне. Ну не могу я это терпеть! Сейчас он у матери своей продавцом оформлен, зарплата у него минимальная. Это государство так мужчинам дает возможность алименты на детей не платить. Сейчас живет с другой женщиной, у нее четверо своих детей. Наверное, им помогает…
В комнату заходит худая рыжая девочка-подросток и садится рядом с матерью.
— В магазине берем в долг, потом отдаем, — продолжает Людмила. — Такого нет, чтобы мы пришли в магазин и за один раз набили холодильник. У нас в холодильнике только яйца и молоко. Мы, конечно, курицу едим — супы из курицы я варю. Это самое дешевое мясо. Но и курица сейчас подорожала. Филе стоило двести рублей за килограмм, а теперь двести восемьдесят. В магазине я на каждый рубль смотрю. И от этого у меня такое отчаяние наступает, — плачет.
— Мама, не плачь, — говорит ей дочь.
— Вот это отчаяние мне не нравится! — произносит Валентина Ивановна дрогнувшим голосом.
— Нет, нет, — трясет головой Людмила, — нам не выжить. И не жизнь это все равно, а существование. Я уже квартиру выставила на обмен. Но ничего не происходит. Безвыходность.
— А сколько у вас сейчас осталось на продукты? — спрашиваю ее.
— Ну вот получила я, допустим, вчера аванс — восемь тысяч. Сходила в эти банки, отдала. Осталось, чтобы пережить выходные, а в понедельник я пойду снова в микрофинансы брать на продукты — уже больше той суммы, что брала. Потом позвоню подруге, попрошу занять пятьсот рублей. Я ищу подработку, но ее нет. Даже уборщицей. Все пенсионеры в уборщики пошли — им ведь тоже как-то выживать надо. А подруга тоже больше не дает. Я у нее по пятьсот брала, и в итоге сумма долга — тридцать три тысячи. Она просит срочно вернуть. И я, наверное, пойду в «Газпром Банк» занимать. Это не жизнь. Это — существование. Мне сестра сделала подарок на восьмое марта — билет на автобус до Питера. Я только что съездила к Ксении Блаженной — просила чуда.
Поздно вечером, сидя в ресторане поселковой гостиницы, я выкладываю в соцсети пост, в котором подробно описываю положение Людмилы. Рядом за столиком две женщины средних лет безрезультатно пытаются привлечь внимание большой мужской компании.
— Это последние двести рублей, — шепчет одна другой.
И пока я вслушиваюсь в их разговор, люди в соцсети делятся постом, просят сообщить номер карты Людмилы.
Людмила в это время сидит в своей комнате на диване с телефоном на коленях и крестит экран. «Галина Петровна, храни вас Бог», — говорит она, внимательно прочитывая имя отправителя. «Анна Ивановна, храни вас Бог».
Шок от того, что люди — добрые
— Люди — добрые! — Людмила открывает дверь и впускает нас с Валентиной Ивановной.
Начался новый день, и глаза Людмилы сегодня не красные.
— Люди добрые! — повторяет Людмила. — Я не знала, что в нашей стране живут такие люди, — задыхаясь, тараторит она. — Сначала пришли три тысячи рублей, и я сидела в шоке — это же почти половина моего аванса. Я крестила всех и молилась за каждого. Женщины посылали мне двадцать пять рублей, сто пятьдесят. И писали — «На хлеб», «Не отчаивайтесь». Наверное, они тоже оставались без мужа с детьми. Женщина женщину в этой ситуации поймет. Я сидела в шоке от того, что люди — добрые. И плакала. А потом пришли пятьдесят тысяч рублей от Александра Викторовича. Мы с детьми побежали в зал и там прыгали, прыгали до потолка, пока не устали. И тогда я говорю: «Мама, ну как же так. Люди обычно больным помогают. А я же не больная, а люди ко мне — такие добрые». Мама отвечает: «Как же ты не больная? У тебя душа была больна. Ты уже не жила совсем, ты существовала». А у меня, правда, тело как будто есть, а все внутри будто умерло. Я жила только этими кредитами, проблемами. Жизнь меня тяготила. И я теперь думаю, что Александр Викторович, наверное, предприниматель. Богатый, наверное, человек. Храни его Господи. Я тоже хочу помогать. Но вот мы, бывает, смотрим телевизор, там больных детей показывают. И хочешь этому ребенку перевести хоть семьдесят рублей, а на телефоне — минус. И остается только сидеть и от жалости плакать… Но какие же люди живут в больших городах и в Москве! И как же они такие добрые? А я же раньше думала, людям в Москве только до себя дело есть. Упадешь там, пройдут мимо, не поднимут. А люди — добрые. Но ведь так, как я, многие живут. Как будто в черной яме сидят. И мешок завязали на голове, дышать нечем. Это мне такие сны снились. А еще снилось, что детей теряю и всю ночь бегаю их ищу. Как всем-то людям другим помочь?.. А я сегодня пойду, все кредиты оплачу. И на продукты еще останется. Шиковать не будем, но теперь хоть еда будет… Господи, вот это щедрость. Вот это люди у нас в стране. Так это же Ксения Блаженная чудо совершила!
Вместе с Валентиной Ивановной мы выходим в солнечный двор улицы Октябрьской. Глава поселковой телекомпании направляется теперь к церкви, которая как-то сгорела и ее перенесли в кинотеатр — все равно в него никто не ходил. Если б кто-то сейчас попробовал объяснить Людмиле, что помощь, оказанная ей и Тане Михеевой — не только свидетельство доброты жителей городов, но и свидетельство социального возмущения от узнавания о той действительности, в которой мать может тянуть ребенка на четыреста пятьдесят рублей, Людмила бы не поняла. Не поняла бы и того, что эта помощь также означает: «относительно средний» класс россиян хочет видеть народ из глубинки добрым, хочет познакомиться с ним, понять его, сойтись поближе — и, может, перестать бояться народного гнева за великий социальный разрыв. И не думать о том, что гнев этот может неизбежностью под встревоженные крики птиц накатить с болота.
Валентина Ивановна улыбается. Хотя ей-то радоваться нечему — вся страна переходит на цифровое телевидение, а у маленьких телекомпаний никогда не будет столько денег, чтобы этот переход осуществить. Перед ними только два выбора: уйти в интернет или умереть.
В подсобном помещении церкви одиннадцать детей сидят за партами. А за учительским столом — крупных размеров женщина в цветастом платье. Их мать. Восемь детей — приемные, из деревни, погодки, все рыжие, родные братья и сестры. Похожи на Лену Михееву. И ясно, что сейчас приемная мать заговорит о своих проблемах и чего-то попросит — у граждан, не у власти.
Валентина Ивановна сделает репортаж о том, как многодетная семья варит на продажу мыло. Озвучит ее проблемы. А, между прочим, местное дедовичское телевидение приносит людям большую пользу. Поначалу, когда Валентина Ивановна только вышла замуж во второй раз и взяла фамилию мужа, все боялись произносить эту фамилию вслух. А она на одном собрании встала и сказала перед всеми: «Мой муж — Гей! И я — Валентина Ивановна Гей! И не фамилия красит человека, а человек фамилию!». Тогда встал председатель собрания и торжественно подтвердил: «Геи много сделали для нашего района».
