21 декабря 1999 года в Ханкале состоялось совещание только что созданной группировки Особого района: собрались все командиры частей, которым было предписано принимать участие в грядущей операции по взятию Грозного. Никто не знал, зачем нас вызвали. В разрушенном ангаре оборудовали песочный макет местности предстоящих действий. Я никого из присутствовавших офицеров, кроме генерал-лейтенанта Булгакова, раньше в глаза не видел. Совещанием руководил генерал-полковник Трошев, который и зачитал Директиву генерал-полковника Казанцева о создании группировки. Там же Трошев объявил, что ответственным за операцию назначен генерал-лейтенант Булгаков, который сообщил мне: «Твоя бригада идет на главном направлении. Знаю: справишься».
Я знал, какие задачи стояли перед нами, знал лично многих командиров воинских частей, имел представление о силах в распоряжении группировки. Этих сил было явно недостаточно для активных действий на трех направлениях. Значит, необходимых резервов для Грозного не будет. Также тревожило, что слово «штурм» не употреблялось применительно к действиям в городе, а говорилось лишь о «специальной операции». Командование вроде бы понимало, что в Грозном будут находиться крупные бандформирования, но само решение об их уничтожении было упрощенным. Действия войск планировались по только им понятному облегченному варианту.
Командиры батальонов были уверены, что штурмовать начнем в первой половине января, что ошибок Первой кампании никто повторять не станет, штурмуя Грозный под Новый год. О времени «Ч» не сообщалось, сроки начала операции до последнего момента не назывались.
О противнике мы тоже ничего не знали. Можно что угодно говорить, но в боевом распоряжении всегда есть раздел «сведения о противнике», а когда я получал боевое распоряжение — там сведений не было. Я опросил командиров частей Минобороны на этот предмет, поскольку не знал, какой противник передо мной, какие силы, где его опорные пункты… Хотя бы что-нибудь! С чего начинать? Куда наносить огневые удары? Я ничего этого не представлял.
Первоначально мне ставилась задача рассечь Старые промыслы по улице 9-я линия. Выполнив это, я должен был частью сил блокировать восточную сторону и основными силами бригады на всю ширину района провести специальную операцию в западном направлении до поселка Загряжский, а в случае успеха на западе другой частью бригады идти на восток, к улице Алтайской. Генерал-лейтенант Булгаков давал нам четверо суток на выполнение задачи. Численный состав 21-й бригады вместе с приданными силами (теми, кто принимал участие в операции) был 2000 человек. Также мне придали порядка 600 человек собровцев и омоновцев. И еще около 250 чеченских ополченцев.
25 декабря с утра я с командирами батальонов занимался рекогносцировкой на своем командном пункте, который располагался на высоте 298.0. Около полудня меня вызвал генерал Малофеев. Помню, что еще продолжался бой за Карпинский курган. На наших глазах на высоту для атаки заходили пары «двадцатьчетверок» (ударный вертолет Ми-24. — «РР»). Малофеев мне говорит: «Пришло распоряжение из штаба группировки, командующий определил время «Ч» — завтра в шесть утра». Я просто опешил… Боевое слаживание не проведено, ничего не сделано, люди не одеты, не экипированы, базовый район — в 14 километрах! Малофеев повторил, что «Булгаков даже слушать об отсрочках не станет, это ультимативно».
Почему такая внезапная спешка? На мой взгляд, военно-политическое руководство страны рассматривало освобождение Грозного от незаконных вооруженных формирований, как ключ ко всей чеченской компании. Страна находилась под воздействием внешних политических сил, в первую очередь давления на российское руководство со стороны стран Большой восьмерки, Совета Европы и ОБСЕ, которые склонялись к применению санкций к России в случае неисполнения их рекомендаций — то есть требований начать мирные переговоры с руководством Чечни и перевести силовые действия в политический процесс. Поэтому Москве хотелось поскорее услышать доклад об освобождении чеченской столицы, а Масхадов надеялся на то, что работа предстоящей Парламентской ассамблеи Совета Европы заставит Москву прекратить проведение контртеррористической операции и перейти к переговорам, как это было в 1995–1996 годах.
26 декабря мы, по сути, проводили разведку боем. Бронетехнику в район не заводили, отказавшись использовать ее как броню для прикрытия пехоты, а применяя только как огневое средство и укрывая боевые машины во дворах за домами. По итогам первого же дня в бригаде было двое убитых и 13 раненых; стало понятно, что перед нами укрепрайон боевиков. Мне также стало ясно, что разведданных от наших «старших братьев» ждать не приходится и вскрывать узлы обороны боевиков придется «вручную».
Эта разведка боем не на всех повлияла мобилизующе. Началось брожение среди приданных мне собровцев. А после совещания старших командиров всех Северо-западных отрядов СОБР 27 декабря в их группах пошли разговоры про то, что «нас подставляют».
Один из старших офицеров мне объяснил:
— Мы — милиция. Мы не подряжались на ведение боевых действий. Мы сделали запросы в свои УВД, чтобы нам дали письменное распоряжение оттуда на участие в боевых действиях.
И вот у меня ситуация: с одной стороны, они в моем оперативном распоряжении, с другой стороны — это милиция, не армия. Это семейные, взрослые люди на контракте. Кричать на них бесполезно. И первыми в город заходили мои солдатики. Побатальонно, по правилам общевойскового боя.
27 декабря продолжили с восьми утра. Наступали широким фронтом в четыре километра. В ходе ожесточенного боя захватили бомбоубежище боевиков, но передовая группа 1-го батальона попала в засаду на пересечении улиц Заветы Ильича и Черноземной и потеряла одну БМП, в которой погиб мехвод (механик-водитель. — «РР»), и несколько человек было ранено. По итогам двух первых дней мы зачистили фронт протяженностью два километра, а на левом фланге смогли пересечь Старопромысловское шоссе.
В 12 часов дня 28 декабря Булгаков своим приказом вывел из моего оперативного подчинения два приданных мне батальона, оставляя меня только с моим личным составом. Также в приказном порядке Булгаков распорядился развернуть всю мою бригаду на восток на девяносто градусов. Этот тактический разворот тремя батальонами занял около восьми часов, поскольку по ходу всей пьесы зачищали каждый дом. Мне докладывали о результатах досмотров домовладений и о занятых рубежах, и я понимал, что моджахеды маневрируют и отходят. Между тем спецоперация превращалась в гонку: все торопились уложиться в предъявленные сроки, а о «качестве работы» не думали. По сообщениям отдельных командиров подразделений, участвовавших в операции, у Ханкалы складывалось впечатление, что по Старым промыслам уже можно пробежать, что огневое сопротивление боевиков слабеет и они практически бегут — одна только Софринская бригада топчется на месте… Неудивительно, что Булгаков ежечасно отдавал распоряжения форсировать наступление.
Развернув бригаду на восток, мне навязали тактику Первой войны — наступления вдоль основных улиц (Старопромысловского шоссе). Именно эта тактика не оправдала себя в 1994–1995 годах, когда наши войска, наступая вдоль магистралей, лоб в лоб сталкивались с хорошо укрепившимся противником. Я же наступал «гребенкой», двигаясь поперек трассы. Я бил чеченцев во фланги, зная, что они не могут подготовить свои опорные пункты к круговой обороне. Булгаков, выслушав мои возражения, в категоричной форме сообщил, что в случае срыва задачи я буду освобожден от занимаемой должности…
Улица 9-я линия — это голая полоса шириной 300 метров, пересекающая улицу Заветы Ильича. С восточной стороны она засажена тополями, в тени которых прилепились частные одноэтажные домики. С западной — застроена кирпичными пятиэтажками, примыкающими одна к другой и образующими подобие монолитной крепостной стены. В 8:00 без стрельбы прямой наводкой по пятиэтажным домам, так как боевые порядки запретили ставить танки и самоходную артиллерию, пройдя переулками, мои батальоны и вышли к хрущевкам из красного кирпича. В лоб вышли. Цепью…
Главная причина катастрофы, разразившейся там, — радиомолчание чеченцев ночью. Ни единого разговорчика. Ни словечка. Мы бы сориентировались, но они нас провели.
Как только мои достигли середины рубежа улицы, сразу заработал эфир. Мой начальник связи мне говорит: срочно сюда! И наш переводчик-чеченец докладывает:
— Они встревожены. Идет перекличка их амиров. Вот сейчас слушаю — их главный амир спрашивает, где техника. Все время спрашивает: техника где? А вот сейчас сказали, мол, дальше запускать нельзя, потому что опасно, не удержат...
Я схватил свою станцию и всем командирам батальонов:
— Говорит Беркут-122. Проснулась радиосеть противника. Впереди боевики! Рывком срочно преодолевайте полосу.
И началось…
Их разделяло открытое пространство. Батальоны не смогли рывком занять пятиэтажки: до броска штурмовых групп нужно было выбивать снарядами все окна, делать проломы в стенах. Увидев сплошную массу пехоты, боевики испугались, что мои солдатики зацепятся за дома первой линии — и тогда все, инициатива была бы за нами! Вся длинная, почти трехкилометровая улица, тянувшаяся от стадиона Ташкала до улицы Парашютистов через улицу Заветы Ильича, была одним сплошным узлом обороны. Здесь был их подготовленный рубеж. И они за него сражались с заранее оборудованных огневых позиций. Стреляло буквально каждое окно в каждом доме. Поскольку все мои группы согласно приказу были развернуты вдоль Старопромысловского шоссе, они и вышли не во фланг боевикам, а вынуждены были атаковать в лоб, буквально шагая на их пулеметы и автоматы — причем все это происходило на голом, ничем не защищенном пространстве.
Сразу пошли первые доклады о погибших и раненых. Все попадали, штурм захлебнулся, в эфире начал твориться хаос: мат, грохот разрывов, крики раненых. Сказался и недостаток опыта у моих солдатиков; для многих из них это был первый опыт организации и ведения боя в городе.
Я смотрю на Малофеева. Малофеев смотрит на меня. Я ему:
— Ну что, влипли? Все, я побежал!
И я побежал что было сил сквозь знакомые уже дворы и переулки управлять действиями батальонов на месте, где шел бой.
9-й ротой 3-го батальона командовал старший лейтенант Романов. Он ошибку совершил: оторвавшись от главных сил, завел своих людей в огневой мешок на перекрестке Резной и Кольцова.
Мне докладывает командир 3-го батальона, и я чувствую, он заикается. Я ему кричу:
— Все люди у тебя на одной линии?
— Нет, не выходит на связь командир роты Романов.
— Сам или с личным составом?
— С личным составом… 60 человек.
— Как ты допустил, что они оторвались?
Молчит…
Владислав Романов к тому времени уже погиб, также погибли еще шестеро его подчиненных. Мы весь день понятия не имели, что там с ними — связи со взводами не было. Дальше — хуже. Два его взводных, Грабов и Ткаченко, как-то сориентировались, заняли круговую, закрепились в домах и до темноты оборонялись там. Ткаченко повезло: будучи раненым, он сумел вывести большую часть своих бойцов из кольца; Грабов же с десятком солдат, оставшись без боекомплекта, попал в плен. Его обезглавленное тело отдали полмесяца спустя.
Раненые наши под огнем расползлись кто куда: кто в яму свалился, кто в воронку какую, кто так лежит на простреливаемом пространстве. Я приказал привести туда танковую роту и БМП, чтобы заниматься их эвакуацией. «Духи» танки расстреливали «мухами» (гранатомет одноразовый РПГ-18. — «РР»). Загорелась первая «броня», экипаж не успел выбраться. Встал второй танк… Командир танковой роты в отчаянии на третьей машине рванул к своим, но в суматохе не сбросил топливные баки. В него всадили несколько гранат. Рикошет! Машина задымила… В то же время в парковой зоне сгорела вместе с экипажем БМП, бортовой номер Ф-110. Все погибли в результате детонации боекомплекта. Там же убило прапорщика-фельдшера и санинструктора, пытавшихся вытащить экипаж БМП. Подбили БТР, прорывавшийся эвакуировать раненых – там тоже были погибшие...
Разгоревшийся ожесточенный бой по всему фронту бригады говорил о том, что войска вышли на первый серьезно укрепленный рубеж обороны противника, о котором ни разведка, ни штаб в Ханкале ничего не знали.
Мы же искали добровольцев для эвакуации наших. Подобрали три экипажа, убрав всех «лишних» и оставив только водителя, санитара и еще одного добровольца затягивать раненых в десант. Одним из мехводов пошел ефрейтор Леха Шишикин.
Действовали так: перед выдвижением «брони» батальоны из всего имевшегося стрелкового долбили по окнам хрущевок, чтобы отшвырнуть от окон стрелков, потом бросали дымы, потом «бэха» (БМП. — «РР») как сумасшедшая подлетала и разворачивалась кормой. Санитар из десанта выбрасывал дымовые гранаты и под их прикрытием бегал собирал всех, кого мог найти. Связь еще работала, и мы имели приблизительное представление, кто где лежит. Также помогло то, что бронированные туши подбитых «шестьдесятдвоек» перекрыли сектор стрельбы боевикам и позволили нашим раненым, прижатым к земле огнем, собраться возле горящей «брони».
Мы молились… Все мы молились за этот маленький храбрый экипаж. Во вторую ходку ветер снес дымовую завесу, и боевики тоже были смелее, не отошли от окон; «бэха» шла к домам под градом пуль. Леха же управлял машиной, не прикрываясь броней и глядя в триплекс, а сидя по-походному — подняв сиденье и высунув голову из люка (потому что иначе невозможно). Он встал мордой к пятиэтажке, прикрывая броней погрузку раненых, и вот тогда с верхних этажей по БМП стали лупить «мухами». Машина не успевала развернуться. Мы из всех имевшихся средств отгоняли моджахедов, позволяя Шишикину выйти из-под огня. Его подбили, как только он двинулся в обратный путь: граната попала в борт, машина горела. Шишикин гнал задним ходом, сдавая кормой. Мы молились, только бы не сорвал гусеницу! Дотяните, ребятки, дотяните… Вторую гранату он «поймал» уже перед тем, как заехать в наш район сосредоточения. БМП от взрыва подбросило! Оставляя за собой черный шлейф дыма и надсадно воя движком, раненая машина проползла считанные метры до крайнего домика и… заглохла, но Шишикин доставил всех: и раненых, и экипаж. На этом он не остановился, а предложил на другой броне прорваться к погибавшим танкистам! И вновь у него получилось: совершая непредсказуемые для моджахедов маневры машиной, он проскочил самый опасный участок, загрузил мехвода одного танка и еще четырех раненых (все остальные уже погибли) в десант и вывез их! Всего в тот день он спас 18 человек.
Он погиб на своем посту, 48 часов спустя, в первый день Нового 2000-го года. Кто-то невидимый выбрал мишенью именно его. Одна пуля, в грудь. Ушел Алексей от нас в полевом госпитале.
29 и 30 декабря мы вели бой в своей полосе, зачищали все места и искали своих. Вытащили всех… По итогам боя 29 декабря группировка ВВ МВД потеряла 30 человек убитыми и 46 ранеными, потеряли четыре танка (два сгорели), три БМП и один БТР.
После выполнения задачи в Старых промыслах бригада воевала в Заводском районе. 30 января мне доложили, что одна из групп подносчиков боеприпасов обнаружила в полосе действия батальонов человеческую голову, насаженную на кол. В ходе дальнейшего осмотра места мы обнаружили два трупа — рядового 2-го батальона Алексея Семилетова и обезглавленное тело Александра Ивановича Суховея, майора медслужбы бригады.
Я почти не знал лично Суховея. Он был придан мне на период выполнения боевой задачи и после ее выполнения должен был отправиться в свою часть… Суховея не хватились еще сутки. В самом деле, он мог пойти к раненым или еще где-то находиться. Да и потом, как его искать? Темно… Куда пойдешь? А если растяжки где-то стоят? Бой в городе — страшное дело…
29 января 2000 года 2-й батальон выполнял задачу в Заводском районе. В первой цепи всегда идут санинструкторы. Снайпер подстрелил молодого совсем солдатика. Это было заманивание. На жалобные вопли бойца подбежал майор Суховей. Как только офицер перескочил через забор и склонился над раненым, его положили рядом, насмерть. Убедившись, что больше никто не придет — наша цепь ушла вперед, произошедшего даже не заметили (наступление же идет!) — приползли туда. Добили Семилетова, осмотрели тело майора, забрали их оружие, но этого им показалось мало.
Нет, мы не забыли: и тех, кто сгорел в наших БМП, и тех, кого подкараулил их снайпер, и отрезанные головы на кольях. Все это в нашей памяти, но страха не было. Ненависть — да. Желание отомстить — да! Желание поставить точку — да!! И мы мстили, и мы поставили.
Как еще раз убедить человека сходить посмотреть в глаза смерти? А как смотреть в глаза солдатику, которого ты заставляешь идти в бой, — его убьют, а он должен был бы уволиться через неделю? И вот этому завтра — на дембель! А ему сейчас идти штурмовать! Я старался тех, кому осталось десять дней до увольнения, выводить во второй эшелон; тем не менее, некоторые ломались морально: ведь никому не хочется перед самой отправкой домой погибнуть. На 31 декабря 1999 года у меня в бригаде подлежали увольнению в запас 448 человек. В период январь-февраль 2000-го — еще 492. При этом убыли по ранениям более 120 человек. А задачу мне не снижают. Решение этой головоломки — как быть с теми, кого по закону обязаны демобилизовать с учетом льготного исчисления положенных по законам сроков, — оставляли на совести командиров батальонов, полков, бригад.
Мы уже в Заводском районе работали. Докладывает мне мой радист, что идут по связи между подразделениями разговоры: все «очень ждут дембель…» Взял я свое сопровождение, ночью прошелся по позициям. Собрались человек тридцать. Разговор был крутой. Я открытым текстом им сказал:
— Вы видите, ситуация очень непростая. Были бы у меня другие люди, разве бы я вас не отправил? Я не могу, нет у меня замены! Ну что вы хотите: делали-делали, стремились поставить точку — и что теперь? Все бросить?! Смотрите, вам здесь идет день за три. Вы все, кто выживет, получите очень хорошие «боевые» и награды. Если кто-то слаб душой — подняли руку, и завтра же отсюда отправлю!
Притихли… Меня ефрейтор Анохин спрашивает (а у самого глаза блестят, на нервяке тоже парень):
— Правда, что ли, приказ вышел — воевать в Грозном до самого последнего солдата?
— Это как? А кто здесь «последний»? Кто себя самым последним солдатом считает? Мы — софринцы. И мы далеко не «последние солдаты»! Не самые последние.
Меня толкали в шею и торопили: давай, Фоменко, покажи результат! Давай, Фоменко, сделай маневр! То поворот, то разворот, то наступай ночью… Чтобы осаживать крикунов этих, я вел статистику ежедневных потерь. Каждый день у меня было «один-два» (один убитый, два раненых), «два-девять», «один-семь»… О, вот благополучное число: только раненые! А вот опять «четыре-восемнадцать»! Это не просто статистика. Это — люди, которых больше нет.
Вот так все и было. Я часто вспоминаю разговор во 2-м батальоне среди руин Заводского района январской ночью 2000-го… про «последнего солдата».
Мне не стыдно за этих мальчишек. Они были далеко не самыми последними. Солдатами.
