Тревога тревожной кнопки

– Мария Георгиевна, ваша тревожная кнопка. Оператор Михаил. Давайте Скорую вызовем? Почему? У вас же сердце болит! Понял, вызываю.

– Добрый день, Ирина Васильевна. Тревожная кнопка… Тревожная кнопка, - из-за матовых перегородок, где за мониторами сидят операторы, звучат голоса, голоса, голоса и соединяются в сильный неразборчивый хор.

Константин Лившиц – генеральный директор компании «Система Забота» – стоит на пороге операторской. За окнами – разрезанный полосками белых жалюзи Питер. Тут – круглосуточный диспетчерский центр, куда в любое время дня и ночи может позвонить пожилой человек, заключивший с компанией договор на социальное обслуживание и оснащенный тревожной кнопкой. Сам человек платит меньше двадцати процентов от той суммы, которую платит город, а город платит шестьсот семьдесят рублей в месяц. Также пожилой человек может договориться о вызове врача из поликлиники, получить консультацию дистанционно по социальным, бытовым, психологическим опросам. Он может позвонить сюда столько раз, сколько ему будет нужно. В то время, какое ему нужно.

– Добрый день, Галина Ивановна, — звонко и членораздельно произносит оператор, сидящая близко к двери. – Ваш год рождения – двадцать первый? Какие симптомы? Жди-те спе-ци-а-ли-ста.

«Столетняя, — говорит Лившиц. – Столетних достаточно много. А Люда – молодец, – это уже о руководителе направления Тревожной кнопки. – Довела уровень проактивности до нужного. Добилась». 

В течение двух недель оператор обучается работе с тревожной кнопкой, но до нужного уровня доходит за месяца три. Кнопка работает в ста сорока трех регионах России, на договоре – двадцать пять тысяч человек, и сейчас операторы принимают звонки не только из Питера, а изо всех этих регионов. 

– На кого быстрее отреагируют в Скорой – на звонок человека невнятного говорящего, в стрессе или на оператора, который звонит туда раз тридцать в неделю и четко формулирует? – спрашивает Лившиц. – Конечно, на оператора. Вот для этого нужны профессиональные связи и так мы реализуем межведомственное взаимодействие между медициной, социалкой, экстренными службами, службами психологической поддержки. Внутри чиновничьей модели они не построятся никак, – он скупо улыбается. – Чиновникам нужно состыковать два ведомства – медицину и социалку. На уровне начальников приходят к договоренностям, а вниз спускают каждый свое. А у нас – линейное взаимодействие. А еще мы очень душные и настойчивые. 

Клацают компьютерные клавиши. Мерцают мониторы, на которых – история звонящего, чтобы оператор мог быстро посмотреть – с чем человек уже обращался и какие у него проблемы со здоровьем. Гудят голоса – «Евгения Ивановна, спасибо, что позвонили», «Тревожная кнопка», «Пожалуйста, всего доброго», «У вас есть родственники, дочь или сын? Никого нет…», «Мы работаем для вас круглосуточно», «Больше пейте воды, Галина Николаевна, сейчас приедет Скорая, сделает уколы, вам полегче будет». «Самое главное – здоровье. Спасибо, что перезвонили!».  

На хрена ему жить?

В кабинете Лившица на стенах картины. С первого взгляда – мазня. Краски провозглашают банальное торжество жизни и солнца. Второму взгляду открываются улицы, сады четких очертаний, сдержанная атмосфера и сложные редкие цвета. На подоконнике – бонсай. За окном – питерская осень. У двери – шкаф, заполненный книгами, подборка которых как будто вопиет: их все прочли!

У Лившица – кандидатская по экономике, но в прошлом он врач. Сейчас – социальный предприниматель, работающий с уважаемым возрастом. У него свои воспоминания о старости в семье – бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки на заслуженной пенсии. Каждый год поездки на лето в Литву, а там – особый мир: четкий, атмосферный мир счастливой старости. Такую старость Лившиц хочет насадить по всей стране.

Лившиц тихо сидит на диване. Пьет маленькими глотками крепкий кофе. Предается воспоминаниям. Его дед прошел две войны, но никогда о ней не говорил. Бабушка – тяжелую эвакуацию. Прадед преподавал, а, уйдя на пенсию, пел в хоре, играл в драмтеатре, на скрипке и мандолине. У него было много болячек, но относился он к ним пофигистически. Начал сдавать, только когда перестал выходить из дома. Набрал лишний вес и быстро ушел в восемьдесят четыре. А прабабушка прожила до девяноста шести ментально сохранной. Аб-со-лют-но. Кураж у ней был.

Лившиц много читает на тему старости. Он точно знает, что нужно пожилому, чтобы тот жил долго. Во-первых, голова – она должна работать. То есть книжки надо читать. Во-вторых, телевизор – табу. Лучше общаться с людьми. В-третьих – дело. Хоть какое-то дело.

Лившиц слушал спецкурсы на филфаке – по Достоевскому. «Профессор Бялый Григорий Абрамович, восемьдесят лет, красавчик», - Лившиц улыбается, будто до сих пор не может налюбоваться профессором или не может надивиться тому, как из мусора и, по словам Бялого, из французских бульварных романов вдруг выросла классическая русская литература. И как она заиграла и заискрилась! Из-за окна доносятся неприятные звуки стройки. Лившиц вспоминает – как-то профессор занедужил, и говорит студентам – «Ладно, приезжайте ко мне». Студенты приехали, зашли в кабинет. «Григорий Абрамович, а вы это все читали?!» – спросила студентка, показав на книжные шкафы, поднимающиеся от пола до потолка. «Да, Машенька, — отвечал профессор. – И много чего другого».

Лившиц достает с полки книгу.

– Кураж, — он оборачивается от шкафа. – Кураж в возрасте очень важен. У человека должен быть интерес и мотивация. Должен быть ответ на вопрос – «А на хрена мне жить?». Многие перестают вставать и уходят. Просто человек отучается искать ради чего ему жить. Можно жить ради детей, ради внуков, ради подобранной собаки. Ради людей, с которыми ты общаешься раз неделю в парке. В организме параллельно существует две системы. Физическая и духовная. И они – в очень непростых взаимоотношениях друг с другом. – Лившиц захлопывает книгу и возвращает ее на место. – Люди, которые живут, не задумываясь ни о чем, потом сильно страдают. Они сгорают быстрей. Впрочем, и они живут долго, если получают удовольствие от жизни. 

Он открывает боковую дверь и переходит в переговорную, где его уже ждут полтора десятка сотрудников.

Зеленый продукт

– Смотрите, сейчас мы будем разбирать наши продукты. Что у нас по ним получается и чего ни разу не получается, — говорит Лившиц и пишет зеленым маркером на листе, прикрепленном к магнитной доске слово «Продукт».

Собравшиеся – в основном люди тридцати лет и выше. С краю сидит директор по развитию Ирина. Она старше всех. Выросла из офис-менеджера, Лившиц считает ее руководителем со своеобразным стилем. Только что он отправил ее на трудное Executive MBA, выбрав для нее программу, выше которой нет. Несколько ее подчиненных пойдут осваивать программы проще. Лившиц сейчас на пороге нового – компания должна дать кратный рост. Обучение сотрудников даст этот рост. Фломастером он берет слово «Продукт» в рамку. Над его головой картина – зеленое. В этом размазанном зеленом угадывается крыша деревенского домика – в таком непременно живет старик – ровненький, еще стойкий, несмотря на ветхость забор и огромная раскидистая крона дерева, в которой предчувствуется выход за рамки.

– Продукт… — начинает он. – Вокруг него четыре важных составляющих – бизнес-модель, финансовая модель, функционал. А четвертая – это что? Что? …Хорошо, бизнес-модель – это что такое? 

– То, к чему мы идем, — говорит сотрудник.

– Нет. Бизнес-модель – это то, что в конечном итоге получает потребитель и то, чем он остается доволен.

– Внутренние процессы? – предполагает другой.

– Нет! Но близко. Смотрите…

Он пишет на листе, берет слова в кружочки, соединяет их стрелками, приговаривая – «Прибыль начинается вот где… а целевая норма такая… мы должны понять, куда движемся… с помощью каких ресурсов… и цель». В конце концов, лист превращается в зеленое, понятное только тому, кто ни на секунду не отвлекался от хода объяснений. 

– То есть мы строим некую цикличную модель, и мы хотим перейти в новое положение. Но чего нам не хватает? — он показывает в пустой кружок. Ждет. Ответов нет. – Но если мы разберемся, заполним этот кружок, мы поймем, как должно быть. 

Потерявшие гибкость мальчики

– Приходит старик к ребе и говорит: «Что-то со мной не так. У меня уже внуки, я большую часть жизни прожил. А до сих пор воспринимаю себя маленьким мальчиком», – рассказывает Лившиц, прогуливаясь по колодцу двора. Осеннее солнце выжимает из желтых домов тоскливый блеск старинного золота. – «Ты понимаешь, - отвечает ребе, - в человеке есть тело и дух. Тело стареет, оно не может не стареть, оно – часть меняющегося мира. Но с духом ничего не происходит. Если, конечно, его не начинает тромбовать тело, и если ты сам не начинаешь сжимать свой дух до маленьких размеров. Вот тогда с духом ничего не происходит, и ты до глубокой старости ощущаешь себя мальчиком».

– А чем можно дух затромбовать? – спрашиваю я.

– Так происходит у девяноста процентов людей. «Вот этого я делать не буду потому, что я уже для этого стар… А туда я не пойду потому, что люди скажут…». Помните Ирину – директора по развитию моей компании? Она сейчас моя правая рука. А начинала с технических работ. Почему она росла? Она умеет заставить себя выйти из зоны комфорта.  В зоне комфорта чаще всего материя побеждает дух, мы остаемся в ней, и она постепенно заносится песочком. А кто сказал, что страх – это плохо?

– Но страх постареть – это не то же самое, что выйти из зоны комфорта, - говорю я. – Это что-то более глобальное.

– Когда у тебя есть страх, ты что-то делаешь, чтобы обезопасить себя. Страх это тоже энергия, она может убивать, а может заставлять двигаться и развиваться. Но только мы решаем, что мы будем делать со своим страхом. Некоторые вещи ты изменить не в силах.  Но когда мы говорим о старости, мы почему-то забываем об огромном количестве молодых стариков. Они состарились в свои тридцать, тридцать пять.

– Почему вы считаете, что они состарились?

– Потому, что материальное в них победило духовное. Они уже все знают, они ничего больше не хотят, их ум больше не искрится. А так да – с биологической точки зрения, старость – это потеря гибкости и приспосабливаемости организма.

– Никак не пойму, что вы хотите сказать… Что счастливая старость – это больше ментальная активность или нахождение внутри любящей семьи, какую вы мне описываете на своем примере?

– По-разному, очень по-разному, — отвечает он. – Моему папе через несколько недель восемьдесят. Я говорю – «Папа, ну сколько можно?! Везде коронавирус, а ты каждый день через весь город на эту работу! Нет, не помогает…». Я понимаю, эта активность его держит.

– Ваши родители пользуются «тревожной кнопкой»?
– Да пользуются, но это отдельная история. Они меня спросили – «А ты на что?». Я – врач. По профессии – врач. Но лет, наверное, уже двадцать пять не занимаюсь практической медициной. Мой первый бизнес был посвящен информационной службе «Наше здоровье». Это был колл-центр, куда звонили люди, не понимавшие, куда им с их проблемой обратиться. А мы подбирали врача и учреждение, где ему могли оказать нужную услугу. Это была плохая бизнес-модель, мы с ней не взлетели. А «тревожная кнопка» оказалась прямо очень хорошей историей. Ее нам предложила «Хэсэд Авраам» (крупная благотворительная организация Санкт-Петербурга – прим. автора). Мы сделали эту тревожную кнопку, взяв за образец шведский прототип. Но мы, в отличие от шведов, сделали ее масштабируемой, чтобы ее можно было подключить в регионах.

– А почему вы согласились ее делать?

– А у нас все для этого было. Мы предложили городу пилотный проект. Город нам его согласовал. Бизнес-модель была рассчитана на то, что у нас будет шесть тысяч человек клиентов, и тогда мы выйдем на точку безубыточности. Но оказалось, что шесть тысяч человек мы собрали только через два года.

– А как вы их собирали?

– Выступали в досуговых центрах, в поликлиниках, на мероприятиях с представителями социалки. Нас снимало телевидение, о нас писали журналисты. К нам потянулась, это была социалка с человеческим лицом. Пожилые увидели, что к ним приезжают молодые девочки и по-человечески, не по-казенному с ними общаются. В любом возрасте для человека важно достоинство. Насколько он может себя уважать, гордиться собой и тем, что сделал. В старости, когда у человека меньше сил, достоинство для него особенно важно. В чем выражается достоинство и когда человек чувствует его? Когда он сыт, у него есть жилье, когда к нему относятся с вниманием и сопереживанием. И очень важно, чтобы у него были силы и поддержка. Мы даем ему эту поддержку, мы сопровождаем его, чтобы он чувствовал себя достойным в любом состоянии. А сама кнопка выглядит как простой телефон. Кстати, в Швеции она была на стационарной связи. Где-то в квартире вешался прибор, а на человека – кулончик, и человек мог ходить по квартире, но он становился ее узником. А нашей задачей было дать ему возможность вести активный образ жизни, не боясь, что на улице с ним что-то случится, а он не сможет вызвать помощь. Сотовый телефон с быстрым набором удобней всего. Потом мы пошли по регионам, когда поняли, что в Питере мы не соберем столько, сколько нужно для выхода в точку безубыточности. И сегодня у нас двадцать пять тысяч человек в разных регионах. И постепенно кнопка начала трансформироваться. На западе хорошо организованы социальные и медицинские службы. Поступает сигнал, и они сразу понимают что делать. А у нас наоборот – социальная служба есть, но ты ее получишь через пень колоду. Это связано с бюрократией. Теперь это мы звоним и вызываем либо экстренные службы, либо решаем какие-то срочные ситуации в жизни пожилого человека.

– И что же было вашей мотивацией – накрыть всех пожилых страны вот такой заботой или заработать денег? – спрашиваю я.

Лившиц останавливается у подъезда желтого дома. У двери стоят пластмассовые детские самокаты. Один из них наполнен несъедобными каштанами, и в этом очень временном свете они кажутся настоящим сокровищем.

– Вы понимаете, в каком счастливом положении мы находимся?! – спрашивает Лившиц. – Мы создаем новую среду! Пожилым людям она нужна. А счастье создания новой среды не каждому на роду выпадает. Деньги – это энергия. Энергия, которая идет на развитие новых направлений, на обучение сотрудников, на масштабирование бизнеса. Деньги важны, но ровно так же как и важен счет в футбольном поединке. Но цель – не деньги. Цель – создать что-то новое и полезное. Но я для себя решил, что мы не пойдем строить резиденции для пожилых.

– Почему? Это не выгодно?

– Это как раз выгодно! Это очень выгодно! Но не надо заниматься тем, к чему душа не лежит. К домам престарелых у меня душа не лежала никогда. Я считаю, что старики должны жить дома. Но есть компании, у которых очень хорошо получается делать резиденции, вот пусть они этим и занимаются, а я не буду.

– Хм… может, вы просто не хотите выходить из зоны комфорта? – предполагаю я. – Ваша тревожная кнопка работает в соседнем от вашего кабинета крыле, вы не видите пожилых, вы не видите старость с близкого расстояния. А в резиденции вам придется. Может, вы себя бережете?

– Ну что вы говорите? Я закончил мединститут. И мы просто работаем с людьми в их привычной среде, и стараемся о них так позаботиться, чтобы им не приходилось покидать эту привычную среду. 

Унесенные листья

Лившиц выходит из колодца. Улицу медленным шагом пересекают две женщины. Одна из них – Маргарита Александровна, ей восемьдесят четыре, на ней вишневый берет. Ее аккуратно поддерживает под руку Фируза, сиделка среднего возраста, прошедшая обучение в «Системе Забота».

– В поликлинику идем! – говорит Фируза.

– А Фируза все, что ни сделает, все на пять с плюсом! – приостанавливается Маргарита Александровна и дребезжащим голосом хвалит свою сиделку, за которую она платит компании Лившица в месяц три тысячи рублей, остальное доплачивает город. 

Фируза работает у нее каждый день по четыре часа. В феврале Маргарита Александровна упала в магазине, и сначала почувствовала не боль в сломанной руке, а страх. Еще страшнее ей стало, когда она увидела, как несутся к ней двое мужчин. Они хотели ей помочь, но Маргарита Александровна, едва ударившись об пол, по какой-то неведомой ей причине, начала ко многому относиться со страхом. Как будто сам удар нажал в ней какую-то кнопку и включил страх. Например, теперь ей страшно переходить дорогу. И эту, которую ей сейчас предстоит перейти – тоже страшно. Страшно наступать на тротуар, заметенный желтыми листьями. Страшно гулять возле дома. Страшно ходить в магазин. Страшно убирать дома. Страшно менять лампочки. Страшно сейчас было выйти в поликлинику, а ей срочно надо – к урологу.

– Мы потихонечку расхаживаемся! – кричит, обернувшись Фируза.

Они переходят дорогу, и, несмотря на страх Маргариты Александровны, вполне резво доходят до конца улицы.

– Вы себе представляете, что такое реабилитация? – спрашивает Лившиц, глядя им вслед. Он садится на корточки, набирает охапку листьев и собирается разложить их на бордюре, по ним объясняя суть реабилитации. – Первое это… — он кладет лист на бордюр, но налетает внезапный ветер, выхватывает у него из рук листья и быстро уносит. – Та-а-к, ну ладно, — быстро смиряется Лившиц. – Тогда пойдем по-другому. Лечение – это малый отрезок времени, не самый значимый, но яркий – люди в белых халатах, шприцы, таблетки. После него идет реабилитация, но мы уже действуем не лекарствами, и она должна начаться еще в больнице. А затем надо перейти на домашнюю реабилитацию. Я подглядел как это работает в Израиле. И мне дико понравилось. Как у нас раньше было? Есть инструктор ЛФК, и если у пациента был инсульт, то инструктор либо отломает ему неработающую левую руку, либо заставит ее двигаться. Но мы не хотим так действовать! Мы понимаем, что рука не работает потому, что связь с головным мозгом изменилась. Поэтому мы будем работать с мотивацией и окружением. Я создаю мультидисциплинарные бригады. В ней есть реабилитолог – он определяет, что мы делаем. Есть инструктор ЛФК – он занимается движением пациента. Логопед-афазиолог. Фатальная проблема людей, перенесших инсульт – они не могут глотать. Эрготерапевт – человек, который научит жить дальше с выпавшими функциями. И еще есть психолог… А помните мы говорили про мотивацию? Ее очень сложно отыскать. Иногда человек говорит – «Я хочу быть здоровым». Прекрасно! А чего ты хочешь еще?! И, в конце концов, мы докапываемся до того, что, на самом деле, человек хочет читать внуку книжку три раза в неделю. Но для этого ему нужно спуститься с третьего этажа по ступенькам, сесть на «восемнадцатый» трамвай, проехать две остановки, и подняться вверх еще на один этаж. Вот она мотивация! И мы будем работать с ней.

– И сколько примерно человек в Питере нуждаются в реабилитации?

– Я хочу создать до десяти таких бригад. Каждая бригада сможет восстанавливать порядка сорока человек. То есть четыреста человек в месяц. Каждый год в реабилитации нуждаются примерно двадцать пять тысяч жителей Питера, перенесших инсульт. После инфаркта – тоже примерно двадцать пять. После перелома шейки бедра – предположим, сто тысяч.

– И сколько же такая бригада будет стоить?

– От шестидесяти до ста тысяч в месяц.

– Это очень дорого для нашего человека!

– А сколько стоит помощь человеку, который не может себя обслуживать, сам не может в туалет сходить, еду приготовить не может? В стационаре человек заплатит в разы больше. А бесплатно стариками не любят заниматься, занимаются молодыми. Как правило, старики даже не попадают в стационары для восстановления. Здесь проблема не в отсутствии денег, а в том, что сами родственники не понимают – через голову надо выходить на двигательную активность. У нас есть сейчас две бригады, но самая большая проблема с кадрами.

– Весь ваш бизнес – про старость, - говорю я. – Вы не боитесь настолько в ее энергию погружаться?

– Нет! - восклицает Лившиц. – Для меня эта энергия положительная. Это энергия мудрости и спокойствия, а не немощи и болезни.

Деньги Божьего промысла

На функциональной кровати сидит инструктор. Ряды стульев перед ней заняты женщинами старше сорока. Одна из них в хиджабе. И если бы не этот хиджаб, то, может, и не стоило бы говорить том, что все они, кроме инструктора, иностранки. Прямо сейчас одна невысокая женщина со счастливым выражением лица пытается ухватить за бока другую и пересадить ее со стула на кровать. Эти женщины – будущие сиделки, которых обучит и трудоустроит «Система Забота». Сдав экзамен, они получат свидетельство государственного образца.

– На пяточках! – командует инструктор. – На пя-точ-ках! Встали, повернулись. Рефлекс! Вырабатываем рефлекс. Раз, два…

Невысокая женщина, пошатавшись на крутящемся коврика, хватает свою товарку, поднимает ее и пересаживает на кровать. Обе смеются.

– Девочки, не помогаем! —говорит инструктор. – Не все подопечные смогут вам помогать.

– Правильно, — раздается из рядов. – Худенький маленький бабушка не бывает. В основном полненькие они.

– Потому что вы их откармливаете! – парирует инструктор. – А вы должны с ними спортом заниматься. Шарват, нога! Шарват, у тебя рост не высокий, тебе надо найти свою точку опоры. Пока не найдешь, не получится. И прокручивайся на коврике, прокручивайся. Хорошо, надень пояс.

Шарват надевает поддерживающий пояс.

– С поясом хорошо, - говорит она.
– Правильно, — соглашается инструктор, — потому что этот пояс для чего?

– Для нас, — слышатся голоса. – Для позвоночник.

– Крутимся, Шарват, крутимся.
Повечерело. Лившиц стоит у окна в своем кабинете. Солнце медленно стекает с листьев бонсая, и держится световым отпечаткам только на картинах.

– Смотрите, я ставил задачу руководителю патронажа, чтобы мы перешли на российских граждан, - говорит он. – Почему для меня это важно? Любые проблемы с миграционными властями приводят к огромным штрафам, а мы их сейчас просто не потянем. Мне все равно, какая у человека национальность. Но я хотел перестраховаться. Мы подняли сиделкам зарплаты на пятьдесят процентов. Сейчас сиделка будет получать за полторы ставки от тридцати пяти до пятидесяти тысяч в месяц.

– А почему к вам граждане России не идут на пятьдесят тысяч?

– Не знаю. Для меня это загадка. Смотрите, как устроен этот рынок… Вы заходите в больницу, и там уже висят объявления о сиделках. В любом случае, сиделками будут мигранты, которые не оформлены, не обладают никакими патентами. Но есть и другая схема – агентская. Она распространена в Москве и Санкт-Петербурге. Вы обращаетесь за сиделкой в агентство, вам говорят – «Пожалуйста!». Вы платите за подбор, а потом платите сиделке напрямую.

– И сколько обычно платят напрямую?

– По-разному. Но у нас сиделка постоянно проходит обучение, каждый месяц сотрудник колл-центра прозванивает подопечных и их родственников, сиделка работает не самостоятельно, а с куратором… А вы знаете, что у нас тут идет война на уничтожение? – он оборачивается от окна.

– На уничтожение чего?

– Социального предпринимательства. Пока мы были маленькими, невзрачными, где-то там копошащимися, нам говорили – «Да работайте ради Бога». Но как только социальные предприниматели начинают давать объемы социальных услуг, способные заменить систему государственного распределения, вот тогда и начинается с нами война. И это невзирая на то, что мы фактически вытащили эту помощь из серой зоны по налогам, и все сотрудники оформлены, у них белые зарплаты, и все отчисляется. 

За окном заводится молчавшая стройка, слышны ритмичные удары. Лившиц отходит от окна и погружается в тень, накопившуюся в углу дивана.

– Просто чиновнику так проще, - говорит он оттуда. – В его задачах нет помощи людям, нет эффективности расходования ресурсов. А нас клиент выбирает только если качество лучше, общаться комфортнее, люди приветливее.

– Я поняла.

– Нет, вы ничего не поняли! Потому, что я вам еще ничего не рассказал. Хотите пример? Вот есть федеральный закон четыреста сорок второй. В нем –  системно-важные функции: первая – все услуги, которые оказываются социальной помощью, должны быть тарифицированы. То есть нужно посчитать, сколько они реально стоят, вторая – гражданин, признанный нуждающимся, может выбрать любого поставщика. Это открывает рынок. И это прописано в законе. И если организации вошли в Реестр  поставщиков социальных услуг и начинают конкурировать, тогда мы и начинаем получать качество. Если бы этот закон работал, то через три года наши старики жили бы в другой стране. Реально с другим качеством жизни. Ресурсов в стране достаточно, чтобы иного качества социально-медицинские услуги старшему поколению предоставлять. Например, психоневрологические интернаты. Представляете, что это такое?! Там пациент фиксируется фармакологически или физически. Условия как в  тюрьме. Во всем мире такого нет. Там человек либо в психиатрической больнице находится какой-то промежуток времени, либо, если он просто пожилой, поступает в резиденцию. А у нас такие учреждения – тысячекоечные! Марина, вдумайтесь – ты-ся-че-коеч-ные. Повторю: в государстве есть ресурсы, чтобы изменить эту ситуацию, но у чиновников есть четкое правило – «Не пускать!».

– И как они с вами воюют?

– Меняют правила игры задним числом. Давайте поймем как должна быть организована система. У каждой части системы свои функции: у государства – сбор и распределение средств на социальную помощь, правила игры – законы, а вот оказание помощи на негосударственных поставщиках, и контроль качества предоставляемых услуг на независимых общественных организациях. А сейчас все в руках государства: само – закон, само – услуга, само – контроль. Изменим ситуацию, будет и качество, и развитие социального предпринимательства, и налоги государству от предпринимательской деятельности. Когда все в одних руках, система не дает качества для потребителя. Мы работали в рамках четыреста сорок второго закона, и мы росли, мы очень быстро росли. И на каждой встрече с чиновниками нам говорили, что мы не имеем права так быстро расти. Я отвечал – «Я расту потому, что людям нужны эти услуги, и они хотят получать их у меня». В двадцатом мы работали все второе полугодие без оплаты, весь период пандемии: ни одного подопечного не потеряли из-за  коронавируса, коллектив сохранили ни дня задержки зарплаты не было, а в конце года нам платят восемнадцать процентов от суммы, которую должны по тарифу заплатить были. И на мой вопрос – «Есть ли у вас график погашения задолженности?» – мне ответили – «А у нас нет никакой задолженности». 

– Почему?

– Прекрасный вопрос! Правила игры поменялись задним числом! И теперь мы работаем не по тарифу, а по тем затратам, которые нам согласуют – задним числом. Так было сделано в отношении всех поставщиков этих услуг. 

– Почему вы тогда не бросите «тревожную кнопку» и не уйдете, если вам это уже невыгодно?

– Но в городской программе у нас пятьсот человек на обслуживании патронажа и почти семь тысяч на тревожной кнопке. Мы не можем их бросить и уйти. В пандемию пациенты практически не болели потому, что сидели по домам под надзором, и эта модель сработала. Мы не можем их  бросить. Если я разорву отношения с городом, я потеряю пациентов. И… если я уйду, я не вернусь. Хорошо, я консультировался с юристами, и мне посоветовали забыть об этих деньгах. 

– И что вы теперь будете делать? 

– В июне нам начали платить за работу выполненную в декабре двадцатого года и к октябрю рассчитались за работу выполненную за двадцать первый год, и я вздохнул с облегчением – понял, что мы прошли эту ситуацию. Это был такой мощный челлендж, и теперь я понимаю, что мы устояли. 

– А деньги?

– Что деньги?

– Восемьдесят два процента. Вам их не вернут?
– Я уже спокойно к этому отношусь, - хладнокровно произносит он из глубины дивана.  – Мы точно про бизнес. А бизнес – это инструмент, который дает возможность принести ту пользу, которую я хочу принести.

– И тут я вас снова спрошу, что первично. Польза? Деньги?
Лившиц некоторое время молчит.

– Вы видите, я достаточно спокойно отношусь к таким потерям, - наконец, говорит он. – Я буду очень сильно добиваться эффективности. Вот прямо очень скрупулезно за это биться. Бизнес должен работать как часы. И помимо ста миллионов это еще история про то… - он понижает голос и снова молчит, - тебе приходится признать, - негромко произносит он, - что ты существуешь не по закону, а по сиюминутным решениям. Ты их не принимаешь, но ты их не можешь поменять. А нам нужны справедливые тарифы, чтобы создать справедливую социалку. Если будет так, через пять лет у нас будет качество, как на западе. А у меня есть гордость за то, что мы можем это сделать. Может, это индивидуальная психопатия? Сиюминутно они победили, - тихо говорит он. – Но я их все равно переиграю.

– Это почему вы так решили?

– А очень просто. Я – про людей, а они – про свою сиюминутную проблему. И если я нужен людям, я выиграю в любом случае. Вы должны понять! У меня пятьсот человек пациентов на обслуживании патронажа и более семисот сотрудников. Марина, вам нужно понять: мы – это корабль с огромными парусами, идущий через рифы. И я, как предприниматель, не буду думать о том, сколько я потерял миллионов, я будет думать о том, как корабль сохранить.

Он встает, включает свет. Питер уже погрузился в поздний вечер. Электрическое освещение обесцветило картины.

– Вы сказали, у вас не лежит душа к резиденциям, и вы ими не займетесь, хотя они и прибыльны. Вы говорите, что думали не о потерянных деньгах, а об операционном управлении кораблем, - говорю я. – И я никак не пойму, а бизнес так вообще можно делать?

– Мне жаль человека, делающего бизнес, к которому у него не лежит душа, - говорит Лившиц. – Он всей мощью своих денег загоняет себя в несвободу и ужас. Потому что он создает ту мощь, которая заставляет его заниматься тем, что ему не нравится. И потом эти деньги так же теряются. В России было огромное количество разбогатевших людей. Но тех, кто удержал свои деньги – немного. Есть такая концепция, что деньги человеку не принадлежат, и я с нею во многом согласен.

– И кому же они принадлежат?

– Богу. Это не я сказал. Для предпринимателя деньги – всегда инструмент. Несчастны те люди, для которых деньги – цель. Деньги их начинают разрушать – они либо покупать начинают какой-то идиотизм, либо вовлекаться в экстремальные виды чего-то. Деньги – инструмент. Бог их дает человеку для того, чтобы тот участвовал в Божьем промысле под названием «совместное с Богом улучшение окружающего мира». Если у человека это хорошо получается, у него есть деньги. Если плохо, у него не будет денег. Мы входим в этот мир без денег и покидаем его тоже без денег. Да, к этому ресурсу, как и ко времени, мы относимся трепетно, но не возвеличиваем ресурс до уровня заветной цели. 
Он подходит к окну. 

– Представляете, я родился в соседним здании, - говорит Лившиц, показывая на дорогу, которую сегодня днем боялась переходить Маргарита Александровна. – Вон там – кафедра акушерства и гинекологии. А дом родителей через дорогу от нее. А однажды я смотрел из окна вниз, и вдруг вспомнил! Мы же с папой сюда приезжали в прачечную. Раньше стиральных машин не было, белье стирали в прачечной. Автомобилей тоже не было. И мы с папой с двумя большими тюками белья садились на трамвай, ехали две остановки и перли тюки вот сюда. Мы уже находились какое-то время в этом офисе, а я не понимал, что тут и была прачечная. Но как-то стоял у окна, и вдруг все сложилось! И вот я снова тут и снова про чистоту. 
– Вы тут – про старость.
– Нет, я тут про здоровье, достоинство и чистоту.