Россия не избежала того, что идеологи запрещенного в России «Исламского государства» (ИГ) называют «автономным джихадом», — стихийных терактов, почти не требующих подготовки и совершаемых одиночками. До теракта в Кизляре были нападение на прохожих в Сургуте, на полицейских в подмосковной Балашихе и Каспийске. В качестве оружия использовались ножи и топор.
Отличительная черта таких терактов — сомнения по поводу природы события. Ведь взрывы говорят сами за себя, не оставляя место толкованиям. «Автономный джихад» порождает спектр версий: безумие, наркотики, бытовое насилие, несчастный случай? Окончательная интерпретация приходит из внешнего источника. В Кизляре таким источником стал видеоролик, который снял Халил Халилов, перед тем как отправиться убивать прихожан храма св. Георгия.
Один из любопытных, хотя на первый взгляд отвлеченных вопросов политической науки состоит в том, что делает событие политическим. Американские школьные расстрелы, которым потерян счет, становятся не событиями политической жизни, а лишь поводом рассуждать о какой-то гнили в державе, как в известном фильме Майкла Мура «Фаренгейт 9/11». Акты «автономного джихада», по своей жестокости и абсурдности неотличимые от школьных расстрелов, попадая в контекст исламских политических движений, обретают в этом контексте и политический смысл. Однако их неотличимость — по прочим признакам — от множества других жестоких, ужасающих, но не политических преступлений как раз и говорит о том, где очутились сейчас поборники «джихада», «исламского порядка» и прочих подобных прогремевших по миру прелестей. Их олицетворяет юный люмпен, который насмотрелся проповедей в Сети и, пребывая в уверенности, что защищает сирийских мусульман, убил пятерых прихожанок провинциального храма в России.
Неудачники
«Арабская весна», при зрелом рассуждении, была весной исламской. Если в свержении египетского диктатора Хосни Мубарака на первых порах и сыграли небольшую роль либеральные политические группы, то вскоре они отошли в тень, уступив инициативу и первенство исламским политическим движениям. На какое-то время именно эти движения вышли на главные роли, впервые за много лет получив шанс взять власть и показать свою способность к реформам. И почти везде полностью провалились. В Египте попытки президента из «Братьев-мусульман» перекроить Конституцию страны в соответствии с его политическими взглядами и против воли половины сограждан закончились военным переворотом, который только и принес стране стабильность. В Ливии «арабская весна» обернулась гражданской войной, иностранной интервенцией и фактическим распадом страны. Сирию от того же исхода избавила только военная помощь России и Ирана. Ирак едва не рухнул под ударами ИГ.
Заметим, среди множества исламских политических групп, действовавших и действующих в Сирии и Ираке, придерживавшихся разных взглядов и часто враждовавших друг с другом, наиболее успешной — с точки зрения и военной эффективности, и политического контроля, и известности — оказалось именно ИГ. Оно никогда не обладало идеологической монополией и подвергалось критике со стороны других исламских политических групп, не признававших его авторитета и власти, но достигло наибольших успехов, оттенив тем самым убожество всех остальных. «Арабская весна» стала очередным провалом политического ислама. Самым громким, поскольку такие шансы пробиться к власти и показать себя история дает крайне редко.
Исламский политический проект (или проекты) часто упрекают в жестокости, и это несправедливо. Их проблема не в жестокости, многие другие крупные политические и идеологические проекты принесли куда больше жертв (взять хотя бы коммунизм). Их проблема в тотальной неудачливости. О жертвах могут забыть, если проект покажет результат, — как забыли о жертвах экономических экспериментов Мао Цзэдуна, когда преемники «великого кормчего» все же устроили китайское чудо. А исламский политический проект раз за разом приносит бессмысленные жертвы, оказываясь даже неспособным консолидировать власть и установить хоть какой-то, пусть даже как большевики в начале двадцатых, порядок на определенной территории. Исключением нельзя считать Иран, где исламская революция захватила аппарат одного из древнейших в мире государств. Или, например, Турцию, где исламская политическая партия осваивает и приспосабливает под себя республиканские структуры. Лидеры исламских политических движений, так ярко проявивших себя в «арабской весне», для всех, кто не входит в число их последователей, оказываются всего лишь склонными к немотивированному насилию маргиналами. Вроде Халила Халилова из Кизляра. С такими не ведут переговоры, таких не пускают в политику.
От политики к уголовной преступности
Операция российских ВКС в Сирии крайне непопулярна среди российских адептов исламских политических движений. Это не значит, что все они симпатизируют ИГ, наоборот, «оттенков политического» в российском исламе много, и крайние радикалы занимают не самую большую часть спектра. Однако восстановление государственного порядка в Сирии означает крах самой крупной за последние годы попытки «исламской революции». Без всякой связи с тем, насколько рационален был расчет на успех этой революции в каком бы то ни было виде (в Ливии-то все кончилось хаосом), все это ослабляет переговорную позицию всех деятелей политического ислама независимо от степени их радикальности. Одно дело, когда они представляли динамичное глобальное движение, идущее от победы к победе и ломающее один ближневосточный режим за другим — с такими нужно договариваться. Совсем другое — когда движение на практике оказывается разрозненным конгломератом вооруженных банд, неспособных установить хоть какой-то порядок.
Стратегия борьбы с терроризмом, сделавшим своим знаменем ислам, в последние десятилетия была сравнительно простой. Чтобы разрушить политическую базу террористов, нужно было на сторону закона и государства привлекать умеренных исламских политических активистов и проповедников. Изоляция террористов делала их, по крайней мере в теории, более легкой добычей полиции и спецслужб. Наконец, шли поиски путей выхода для участников вооруженных групп: они должны были получить возможность вернуться к мирной жизни. Тех, кто этой возможностью не пользовался, ожидала тюрьма или пуля.
В разных странах и даже в разных регионах России соотношение элементов этой стратегии могло быть различным. Кого считать умеренным, а кого радикальным, кому предоставлять возможность выхода, а кому не предоставлять — это, по-видимому, каждый раз было предметом усмотрения конкретного исполнителя. Тем не менее терроризм расценивался как политическая проблема, для которой искали политическое решение.
В начале этого десятилетия в северокавказских республиках стали создавать комиссии для адаптации к мирной жизни бывших участников вооруженных групп. Первой здесь стала Ингушетия, глава которой Юнус-бек Евкуров лично вел переговоры с родственниками предполагаемых террористов. Глава совета безопасности Ингушетии Ахмед Котиев был убит — именно потому что «лесные» считали его опасным политическим противником: под его влиянием многие их соратники сложили оружие. Затем последовал Дагестан, где «из леса» согласились выйти даже некоторые командиры вооруженных групп. На Кавказ привозили известных арабских проповедников, считавшихся умеренными, проводили богословские конференции, на которых принимались антитеррористические фетвы. Власти вкладывали солидные деньги в исламское образование, рассчитывая создать лояльное государству духовенство. Поощрялся диалог между российскими мусульманами разного толка, на некоторое время федеральной новостью стали переговоры между Духовным управлением мусульман и его оппонентами-салафитами.
Этот курс был изменен под влиянием нескольких обстоятельств. Во-первых, по мере того как разворачивалась гражданская война в Сирии, все больше жаждущих вооруженного джихада покидали Кавказ. Во-вторых, полиция и спецслужбы набирали опыт в противодействии вооруженным группам просто в силу того непреложного закона, что более или менее устойчивое государство в долгосрочном плане всегда сильнее банды. В-третьих, довольно скоро выяснилось, что интенсивность диалога с умеренными, в общем, в минимальной степени влияет на активность террористов. Политическое крыло движения не могло повлиять на крыло боевое. Знаком стало убийство известного суфийского проповедника Саида-афанди Чиркейского, совершенное несмотря на переговоры о примирении суфиев с салафитами. В-четвертых, этот почти бесполезный с точки зрения противодействия терроризму диалог делал политическую повестку Дагестана и всего Северного Кавказа все в большей степени исламской, сокращая светское публичное пространство.
Кстати, переоценку побочных эффектов «диалога с умеренными», кажется, начинают делать и за пределами России. Арест во Франции известного исламского философа и публициста Тарика Рамадана может оказаться первым знаком такой переоценки.
Террор одиночек
В сообщениях о крупнейших терактах последних лет (как взрыв в метро в Санкт-Петербурге в апреле прошлого года) или об их предотвращении не упоминаются регионы Северного Кавказа. По-видимому, организованные террористические группы теперь опираются на сети мигрантов из стран Средней Азии, и это совсем иная проблема, уже не внутриполитическая, а международная. Наш же, собственно российский терроризм, как показывают Сургут, Балашиха и теперь Кизляр — дело рук одиночек.
Это значит, что проблема будет состоять не в том, чтобы обеспечить лояльность влиятельных исламских лидеров и их сторонников властям, а в том, чтобы не допустить замыкания в себе, геттоизации исламских сообществ. Прежний политический курс, возможно, был неизбежным в имевшихся исторических обстоятельствах, но его побочным эффектом стала усилившаяся дезинтеграция. Акцент на исламскую повестку, пусть даже со всеми оговорками по части умеренности, увеличивает дистанцию между мусульманами и остальным населением страны. Превращение религиозной принадлежности в базовый принцип политического разделения (а именно к укреплению этого принципа и стремятся исламские политические движения) резко затрудняет гражданскую интеграцию, в которой Россия и без того не сильна. С нашим трендом на все «традиционное» добровольная ассимиляция не приветствуется. На Северном Кавказе ее вовсе осуждают, а иногда и преследуют.
Институты добровольной ассимиляции слабы. Когда Министерство обороны РФ несколько лет назад негласно отказалось от призыва в армию молодых людей из некоторых республик Северного Кавказа, оно тем самым расписалось в том, что армия, важнейший институт социальной интеграции, в этом качестве не работает. Внеэтнические и внеконфессиональные формы солидарности — местное самоуправление, профсоюзы, политические партии — мягко говоря, не на высоте, а часто и под подозрением у бюрократии. Задача уже не в том, чтобы умиротворять исламских активистов, а в том, чтобы создавать широкие механизмы гражданского участия, которые могли бы лишить конфессиональные расколы их нынешней политической актуальности.
