В XIX веке, вместе с ростом рабочих движений, государство взяло на себя социальные функция, которые потребовались в первую очередь как ответ на запрос со стороны незащищенного перед произволом частного капитала населения. Позднее, во второй половине XX века, в процессе развития программ социального обеспечения, родилось Welfare State, ознаменовавшее наивысший этап в истории государства как института.

Наконец, мы выделили четвертую, ценностно-стратегическую, или идеологическую, функцию. Со всей очевидностью ее можно зафиксировать уже в государствах зрелого модерна XX века, где власть начинает выступать еще и в качестве инстанции, которая формулирует ценностный вектор, определяющий основные направление развития нации.

Экспертам, которые приняли участие в нашем исследовании, мы предложили оценить, насколько описанные выше функции исполняются современным государством, и поделиться своим мнением относительно того, с чем связана эрозия этого института. Мы решили разбить их ответы на две условные группы. К первой относятся те, кто на себе почувствовал кризис современного государства, а ко второй — те, кого можно отнести к позиции экспертов-наблюдателей.

Безопасность и воспроизводство власти

«Гибель государства возможна, но тогда нас ждет мир частных поселков с высоким забором, а за ним — бесконечные трущобы», — заметил Георгий Дерлугьян, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби. Будучи выходцем из СССР, он считает, что люди, если они не расстанутся с идеей нормальной жизни, не откажутся от государства никогда.

Помимо Георгия Дерлугьяна в первую группу вошли ведущий научный сотрудник Института государства и права РАН Владимир Плигин и глава комитета по конституционному законодательству и государственному строительству Совета Федерации Андрей Клишас.

Все трое согласны с тем, что государство переживает глубокий кризис, и тому есть три причины.

Первая — невозможность государством исполнять взятые на себя в предыдущие полвека социальные обязательства. «Если государство хочет быть легитимным, оно постоянно думает, как сохранить социальные стандарты или даже как их повысить. Но современные стандарты, которые были предложены человечеству в середине шестидесятых годов двадцатого века, современное государство не выдержит. У него нет для этого ресурса», — говорит Владимир Плигин.

Вторая причина — кризис института представительства. Все трое согласны с тем, что представительная демократия сейчас испытывает большие проблемы по всему миру. Имеющиеся партии утратили связь с народом и перестали представлять его интересы в парламенте. При этом никакой адекватной институциональной замены не появилось.

Здесь необходимо соединить эти два кризиса и увидеть целое. Фактически в кризисе находится один из центральных механизмов обеспечения легитимности власти современного демократического государства западного типа. Главным инструментом борьбы за власть партий на протяжении долгого времени были усилия или хотя бы обещания повысить или сохранить имеющийся в стране социальный стандарт. Однако по мере исчерпания государствами экономических возможностей поддержания стандарта, сложившегося в 1960-е (в котором, по сути, всего лишь с некоторыми нюансами были равны государства Восточного и Западного блоков), торг — власть в обмен на социальные блага — стал неуместен, партии утеряли основу для подтверждения своего права на власть у избирателей. В результате весь институт парламентаризма превратился в крайне неустойчивую конструкцию, где каждый может бросить каждому: ты — не власть.

Нельзя сказать, что какой-то конкретный класс или, например, бюрократия виновны в кризисе парламентаризма. Виновна, скорее, сама общественно-политическая система XX века, которая увеличивала патерналистские настроения в обществе, что и использовалось политиками в борьбе за власть.

Среди ведущих партий не нашлось тех, кто превентивно решился остановить этот процесс и поискать другие основания для представительства. А когда стали набирать вес партии с иными основаниями, вроде «зеленых» партий или крайне правых, их рост, естественно, усиливал неустойчивость конструкции сложившейся системы управления государствами.

Третья причина кризиса государства — кризис двух самых больших социально-экономических систем современности: социализма и капитализма. «Надо говорить в принципе о кризисе современной системы государств, — считает Владимир Плигин. — Так как обе формации (социализм и капитализм) вошли в кризис, то и современное государство, которое сложилось как результат развития этих формаций, тоже в кризисе».

Однако при этом наши собеседники считают, что государство непременно сохранится, но, конечно, изменится.

Отказавшись от неисполнимой функции обеспечения прежнего социального стандарта, современные государства должны будут сосредоточиться на выполнении двух важнейших функций: обеспечения выживания государства как такового и обеспечения воспроизводства системы власти.

Джек Голдстоун

«Массовая миграция современности совместима только с идеей “гражданской” нации, связанной юридическим договором, а не с романтической идеалом нации как общей народной судьбы. То есть глобальные миграционные процессы, по сути, привели к тому, что многие государства испытывают огромное давление, постепенно принимая “гражданскую” модель и адаптируясь к ней»

При этом в условиях кризиса представительства радикально увеличится и уже увеличивается политическая роль отдельных лиц и отдельных элитных групп. Партии, как необходимые, институты начинают играть, скорее, роль формы, а лидеры обеспечивают сущность политики. Приведем эпизод из диалога с Андреем Клишасом:

«— Вы сказали, что партиям выставляется муниципальный фильтр, и добавили, что государство имеет на это право. От имени кого мы говорим, что государство имеет право выставить муниципальный фильтр?

— От имени тех лиц, которые в силу особенностей политической системы того или иного государства управляют этой страной. Они и представляют собой государство.

— То есть мы можем фиксировать, что сейчас часто государство — это не набор сложившихся институтов, а набор лиц?

— Это зависит от государства, от особенностей его политического, исторического развития. Хотя я, наверное, соглашусь с вами, что есть очень много государств, где, по сути дела, костяк государства представляет собой персоналии. Но все-таки наша цель — создание устойчивого государства. А устойчивое государство всегда опирается на политические институты, а не на персоналии».

Однако, несмотря на рост роли личностей, парадоксальным образом происходит увеличение политического веса мнения народа, выраженного непосредственно, в обход партий. Демонстрациями, митингами, часто просто глухим молчанием или ростом интереса к выбору первых лиц государства.

Так, отвечая на вопрос, что является добром, а что злом в современном политическом понимании, Андрей Клишас говорит: «Наверное, сегодня выработать некий глобальный критерий невозможно. Но если мы с вами перестанем умничать, а просто спросим человека, который живет обычной жизнью, укоренен в культуре своего народа, в своих традициях, может быть, в религиозной культуре: посмотри, тебе кажется, что вот так — хорошо? Или плохо? Он, как правило, даст ответ однозначный. У него не будет сомнений. <…> И нам бы надо стремиться к тому, чтобы наши публичные институты тоже обрели это понимание».

Обратим внимание еще на одну интересную вещь, о которой говорят наши собеседники: современное государство пытается усилить самодостаточность граждан. Оно фактически навязывает самодостаточность и самоорганизацию простым людям.

Так, Андрей Клишас считает, что задача современного государства — создать условия для самореализации, саморазвития граждан. А Владимир Плигин — что государство для выживания нуждается в самостоятельных усилиях всех граждан, в уменьшении веса патерналистских настроений.

Георгий Дерлугьян говорит фактически о том же, упоминая, что исчезновение деревни, которая выполняла значительную часть работы по обеспечению социального стандарта, затрудняет исправное функционирование современных государств, но какие-то самостоятельные системы должны разгрузить государство и опять взять на себя эти функции.

Если в простом народе современное государство видит свою опору, то элиты, напротив, являются конкурентами государства и нуждаются в обуздании. Звучит парадоксально, так как кажется, что элиты являются организаторами или как минимум главным строительным материалом для осуществления власти. Но оказывается, что, видя слабость государства, элиты стремятся к максимальному суверенитету в осуществлении своей личной власти, и один важных функционалов государства будет направлен на обуздание эгоизма элит.

«Переходное государство»

Итак, попытаемся подытожить, что думают о государстве эксперты, пережившие опыт крушения своего государства.

Было старое государство, которое помимо функций безопасности и осуществления власти прекрасно справлялось с предоставлением высоких социальных стандартов жизни в нем, а его политический механизм базировался на публичном представительстве. Это государство обслуживало мир с конкуренцией социалистического и капиталистического блока. Одни считают, что это государство дало трещину уже в 1968 году, другие — что в конце 1980-х.

Андрей Клишас

«Развитие человека, возможность творчества для него — основа для будущего развития государства. От этого зависит технологическое развитие, потому что все, что появляется нового, делает человек. И он должен нормально, комфортно, безопасно себя чувствовать в своем государстве. Он должен понимать, что, если он законопослушный гражданин, то может развиваться экономически, творчески — как угодно»

За последующие десятилетия, на фоне кризиса социализма и капитализма и возвышения больших новых государственных образований, стал формироваться новый тип, скажем так, «переходного государства». Его главная цель — выжить самому и дать выжить тем, кто считает его своим домом. Оно склонно к авторитаризму, управляется лидерами или лидерскими группами, оно пытается опираться на народ, в котором ищет и экономическую, и социальную, и идейную поддержку, и оно серьезно озабочено механизмами ограничения эгоизма элит.

Такое «переходное государство» будет существовать очень долго — несколько десятилетий, до тех пор, пока не сформируется новая карта мира, где Старый Запад будет, скорее всего, сильно потеснен растущими Югом и Востоком.

Есть надежда, что новые драматические процессы численного убывания Запада вернут его к поиску идейных оснований своего существования. Но о том, каковы они могут быть, говорить очень рано.

Сегодня же фактически единственным источником силы государства является стремление к суверенитету его самого как института, части его элит и части его народа.

Теперь обратимся к мнению второй группы экспертов, скорее наблюдателей. Но для начала приведем одно, как нам кажется, важное наблюдение, раскрывающее нерв их размышлений.

Государство как идеал интеграции

Однажды во время лекции, посвященной государству, уже упомянутый нами Пьер Бурдьё предложил студентам подумать над одним на первый взгляд тривиальным примером. Представьте себе шофера, говорил он, который управляет автобусом по дороге Париж — Авиньон и в какой-то момент попадает в аварию.

Если попросить даже самого нерадивого социолога подумать над случившимся, то довольно быстро он придет к выводу, что, строго говоря, шофер не виноват в этой аварии. Вернее, за ней стоит много разных значимых причин, которые нельзя игнорировать. Например, скользкая или плохо отремонтированная дорога. Перегруженный пассажирами автобус. Накопленная усталость самого шофера, которому мало платят, поэтому он вынужден работать на износ.

Этим пример Бурдьё показывает, в чем заключается главная интегрирующая функция государства. Отказываясь от чисто либеральной оптики по отношению к человеку, где он и только он несет ответственность за содеянное, государство как бы распыляет его «вину» на всех, делегирует ее на самые разных социальные и институциональные уровни, обеспечивая тем самым солидаризацию коллектива и само коллективное мышление.

В свое время ответом на различные эпидемии стало появление канализационной сети, которая, по словам Бурдьё, стала «организованным коллективным ответом» этой угрозе. Этой же логике подчиняется институт страхования, когда общество договаривается о рисках, связанных с будущим, а государство этот договор стандартизирует.

Иными словами, как заметил один из участников нашего исследования, известный философ, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Артемий Магун, «государство — это всегда некая задача, идеал интеграции», который, добавим мы, работает за счет единого механизма легитимации власти, имеющего двойственную структуру.

С одной стороны, через институт выборов народ подтверждает свое доверие государственным институтам и тем, кто ими управляет. С другой — государство, получив это доверие, принимает на себя обязательство его оправдать. Во-первых, выстраивать прозрачный внутренний контур, который запускает в движение капиталы и дает дыхание предпринимательской активности. Во-вторых, за счет законов обволакивать предсказуемостью все социальные интеракции даже на микроуровне. И в-третьих, за счет экономического роста обеспечивать постоянное снижение рисков будущего.

Тем не менее наши собеседники из второй группы считают, что именно с этим идеалом современное государство уже не справляется. И тому есть три причины.

Первая причина: дискредитация выборов

Во-первых, современное государство стало «“завышать свои обещания” в отношении того, что оно может предоставить с точки зрения уровня благосостояния, занятости, социальной справедливости», — считает один из наших собеседников Стив Фуллер, известный социолог, профессор Уорикского университета в Великобритании. Это привело к деградации важнейшего института выборов, который, по сути, отвечает за интеграцию народа и государства.

Стив Фуллер 

«Думаю, что Государство 2.0 будет гораздо более “кибернетическим” в том смысле, что потребует более тщательной интеграции человеческих и машинных процессов. Но человек все равно будет неотъемлемой частью политического процесса. Ситуация, где человечество полностью управляется машинами, на мой взгляд, невозможна»

Подобное «завышение» понятно: здесь вновь вступает в игру уже описанный выше кризис парламентаризма. Партия должна дать избирателю какие-то обещания, чтобы те за нее проголосовали. Но реального ресурса для воплощения этих обещаний у нее нет.

Другой наш собеседник, Джек Голдстоун, известный американский социолог и историк, профессор Университета Джона Мейсона, приводит такой пример: «Государство модерна, взявшее на себя ответственность за благосостояние своего населения, особенно городского, обеспечивая образование, здравоохранение, санитарию, пенсии и продвижение вверх за счет активного экономического роста и хороших рабочих мест, было спроектировано и разработано под устойчивый, но управляемый рост населения». По его словам, в диапазоне от 0,5 до 1,5% в год.

Однако сегодня в богатых странах темпы роста населения неуклонно падают, а в бедных, наоборот, растут. И это привело тому, что и в богатых, и в бедных странах государственные бюджеты часто не справляются со всеми социальными обязательствами. Отсюда глобальный тренд на политику фискальной консолидации и сокращение социальных расходов, который не скорректировал даже глобальный финансовый кризис конца 2000-х годов: после временного роста расходов уже в 2010 году страны вернулись к докризисной политике.

В итоге же государства по всему миру столкнулись со стремительным падением интереса к выборам, который вместе с тем показывает, что, по словам Стива Фуллера, «люди больше не считают государство предметом спора, не думают, что политическая власть, распределенная в обществе, сводится к государству».

Вторая причина: отслоение права и власти

Вторая причина, показывающая надрыв интегрирующей силы государства, — разнообразные практики контроля и слежки, которые стали ответом на расползающееся и все более усложняющееся социальное пространство. Мы можем выделить как минимум два объективных фактора, которые к этому привели.

По словам Стива Фуллера, вместе с четвертой промышленной революцией возник и целый мир, населенный людьми вроде энтузиастов Кремниевой долины. Они «убеждены, что “передовые технологии” могут успешно сделать все за государство, что излишнее и вредное бремя государственного регулирования можно легко снять. Это целый мир криптовалют и других цифровых стратегий, которые используются там, где государство явно не поспевает за развитием киберпространства, а значит, не может его контролировать».

Очевидно, государство не могло не ответить на это разворачиванием своей параллельной технологической инфраструктуры. Но, например, во время пандемии коронавируса, оказалось, что между демократическими и авторитарными режимами сходств больше, чем различий.

Отсюда, например, возникает растущая тревога по поводу защищенности персональных данных, конфиденциальности личной жизни и в целом подозрение относительно легитимности того правового поля, в которое государство встраивает нынешние социальные отношения. Ведь право должно обеспечивать предсказуемость социального взаимодействия, тогда как здесь, наоборот, оно начинает прятаться за мотивацией чиновника.

«Внутри государства происходит своеобразное отслоение права и власти, права и авторитета. Власти не делегируют полномочия на основе закона, а используют закон как алиби», — замечает Артемий Магун.

В итоге мы приходим к замечательному парадоксу, который хорошо описал в интервью нашему журналу известный российский философ Андрей Тесля: «Государственный порядок, который должен производить предсказуемость и стабильность [за счет прозрачно работающего права], в последнее время все больше начинает производить тревогу».

Третья причина: появление сервисного государства

Наконец, третья причина лежит в плоскости той работы, которую осуществил неолиберализм по отношению к коллективности (или интеграции) как идеалу государства. О том, на что эта работа направлена, Бурдьё, к слову, говорил еще в 1991 году: «Идет систематическая работа, в которой значительно участие принимают идеологи, которых мы часто видим в газетах; это значительная работа по демонтажу коллективной морали, публичной морали, философии коллективной ответственности и так далее».

Этот демонтаж идеалов коллективного мышления, насаждаемый неолиберализмом, привел и к тому, что государство столкнулось с еще одним кризисом, дискредитирующим его интегрирующую роль. Под назойливыми призывами неолиберальных идеологов и руководствуясь (мнимыми) соображениями эффективности, оно из стратега и интегратора трансформировалось в поставщика услуг. То есть превратилось в сервисное государство, где всем заправляют «менеджеры», а нормой становится «рентабельность», а не идеалы коллективности.

Конечно, такая трансформация стратегии госуправления была продиктована множеством соображений. В том числе копящимся недовольством забюрократизированностью государства, которое перестало быстро и четко справляться со своими функциями. Однако вместе с тем появление сервисного государства фактически привело к росту отчуждению внутри общества.

Ведь если не стало той всеобъемлющей рамки, которая обеспечивала интеграцию этого общества во имя «всеобщего блага», то упомянутый выше гипотетический водитель автобуса, попавший в аварию, уже не чувствует себя защищенным. Риски, которые несет ему будущее, могут быть снижены только в том случае, если холодный менеджерский расчет покажет, что это рентабельно. Иными словами, в сервисном государстве больше не осталось ничего от идеалов общей вины и общей ответственности — только постоянный учет выгоды и стремление ко все большей эффективности.

Последствия такой трансформации оказались катастрофическими. Они открыли простор самому махровому индивидуализму, где человек по отношению человеку вновь оказывается волком.

Именно этот индивидуализм привел к тому, что сегодня мы, по словам Джека Голдстоуна, оказались в «общество иллюзий»: «Теперь люди больше не имеют согласия ни по одному из важных вопросов. Например, является ли COVID-19 настоящей угрозой или преувеличенной мистификацией? Разрушает ли деятельность человека наш климат? Являются ли результаты тех или иных выборов справедливыми и действительными? Есть ли угроза, что иммигранты будут составлять более половины населения нашей (имеются в виду США. — «Эксперт») страны?»

Государство — это не оболочка, а механизм

Почему государства бывшего СССР и части Восточного блока оказались недогосударствами? Ведь на пальцах одной руки можно пересчитать тех, кто сегодня полно осуществляет власть внутри страны и ведет себя суверенно на международной арене. Причина, как кажется, в том, что, отделившись от Союза, их элиты унаследовали только оболочку государства, думая при этом, что государство и есть оболочка, внутри которой земля, заводы, деньги. Но оказалось, что государство не оболочка, а механизм воспроизводства власти, и создавать его трудно и долго.

Георгий Дерлугьян

«Государству сегодня предстоит интернализировать издержки на воспроизводство рабочей силы, которая на самом деле капиталу уже особо и не нужна. Капиталу теперь нужен спецназ, а не солдат; робот, а не работник. Что же делать с населением, которое в массе своей окажется на обочине? Это вопрос государству» 

Вот как описывает этот механизм Георгий Дерлугьян: «Вопрос на засыпку, который я всегда задаю своим студентам: если бы вы играли в игру под названием “Цивилизация”, какую роль вы бы себе выбрали? Жреца, купца или воина? Ответ очень прост: захватить надо все три. Нужно найти способ переплести их всех вместе, надолго и на большие расстояния, в пределах целой империи. Для этого нужна машина управления. Это и есть государство. Оно одновременно должно выполнять и военную функцию, то есть обеспечивать завоевания, и создавать идеологическое пространство посредством официальной религии, и обеспечивать сбор и циркуляцию дани».

Даже эта композиция уже сложна. Но Дерлугьян указывает, что такое государство было неустойчивым. Хотя в нем и были все необходимые элементы, но соединены они были грубо.

Сложное государство сформировалось позже, когда появились фигуры, предложившие сложные инструменты поддержания общности разных групп элит и элит и народа. «Развитие государство модерна началось с изобретения гражданской армии и идеологии патриотизма. Первыми такую армию придумали американцы во время Войны за независимость, — говорит Дерлугьян. — Джордж Вашингтон, для того чтобы нанять армию, не мог предложить денег, он предложил гражданские права — гарантии участия в управлении будущим государством плюс компенсации — если не деньгами, то хотя бы землями».

В Европе эти процессы закрепились после Великой французской революции, когда в стране возникает первая гражданская армия, которой было гарантировано, что государство будет заботиться об их семьях. С этого начинает формироваться современное социального обеспечения.

Потом оказалось, что нужна наука, чтобы снабдить армию совершенным оружием. Потом — что нужно новое высшее образование. И правительство Пруссии поручило братьям Гумбольдтам создать новый университет и сделать его образцовым. В нем были обязаны учиться все офицеры, при этом сам университет принимал к обучению все сословья. Через какие-то двадцать пять лет полковник Сименс получает субсидию от Рейхсбанка на создание первого телеграфа для нужд прусской армии — эта технология оказалось революционной с точки зрения искусства ведения войны. Другое масштабное последствие этих реформ — возникновение военно-промышленного комплекса.

Еще одна интересная деталь: Бисмарк принимает социальное законодательство, желая остановить революцию и удержать квалифицированную рабочую силу от эмиграции в Америку.

Что показывает нам это описание: государство — это сложный механизм воспроизводства власти. В него входят цели удержания власти как таковой, цели близлежащего развития, контроль над элитами, вовлечение элит в процессы развития, вовлечение в элиты новых слоев, формирование новых политических ресурсов (например, гражданские права). Широкий и очень длительный творческий процесс.

Были ли готовы к этому постсоветские элиты? В основном нет. Впрочем, сейчас не только постсоветские государства, но и многие западные и многие восточные государства не имеют отлаженного механизма воспроизводства власти.

Переходное будущее

События, называемые Георгием Дерлугьяном первыми шагами по формированию государства модерна, относятся к 1770-м годам (США, Франция). Деятельность Бисмарка, которого, по-видимому, стоит считать главным архитектором государства-модерна — к концу XIX века. То есть век, сто лет, — это нормальный срок, на который стоит рассчитывать, ожидая формирования полноценной конструкции нового государства. Ну или хотя бы полвека. Об этом, кстати, прямо говорит Владимир Плигин, утверждая, что нас ждут полвека нестабильности, в течение которых карта мира и, соответственно, структура государств претерпят кардинальные изменения.

В конце своего срока государство модерна имело четкую структуру, где бюрократия, элиты, народ, представительная власть и даже международные институты были связаны понятными всем отношениями, правами и обязательствами. Вся эта система с экономической точки зрения обеспечивала все более справедливое распределение благ, которые имело или производило государство, между элитой и народом, и все более равномерное распределение политических прав, между этими же группами. Что касается международных институтов, то их конструкция после двух войн имела фактически две цели: гарантии международной безопасности и защита суверенитета наций от внешних посягательств (см. схему 1).

Важным элементом этой системы было то, что элиты были подконтрольны государству, а партийная система обеспечивала им легитимный канал участия в политике.

Эта система дала сбой, когда государства модерна исчерпали технологический, капитальный и человеческий ресурс экономического роста. Гибель СССР, Восточного блока и медленное, но неуклонное подтачивание экономической силы Запада — вещи одного порядка. Все они плюс мощнейшее возвышение сначала Азии, а теперь и стран Юга, привели к распаду (или совпали с ним) как жестких внутриполитических связей в странах модерна, так и к изменению типов и целей международных институтов, которые оказывают влияние на политику государств «переходного периода».

Если внутреннее устройство государства модерна было этакой четкой кристаллической структурой, то государство переходного периода такой структуры не имеет. Государство представляют личности и группы (собственно, как это и было при формировании концепций государства модерна), элиты эгоистичны и озабочены больше сохранением своего элитного статуса, чем процветанием государства, народ не имеет рабочих форм представительства, к тому же он теперь разделен не на классы по типу занятости (рабочие, крестьяне, буржуа), а по отношению к миру, к прогрессу — на людей мира (глобалистов) и людей, привязанных к своей земле (локалистов). Наконец, международные институты принципиально изменили свои цели: теперь их практики направлены на разрушение суверенитетов государств и на контроль над будущим и текущим распределением ресурсов Земли, которых явно будет не хватать.

Что делать в связи с этим государствам? Широкий ответ — им придется прибегнуть к творчеству в политике, так же как делали несколько столетий назад их предшественники. С нашей стороны будет наглостью набросать контуры переходной политики, но мы это сделаем.

Внешне государства будут становиться все более авторитарными. К этому подталкивает и внешняя среда: суверенитет все больше нуждается в защите — и внутренняя: государство должно иметь возможность ограничивать элиты. Партии сохранятся как главные механизмы легитимации власти, так как альтернативой будет возвращение к власти только через размер собственности.

Артемий Магун 

«Только создание единого и дееспособного государства может обеспечить настоящую демократию. Потому что сейчас демократия означает нацию, а это неправильно и опасно. Судите сами. В рамках национального государства возникает неравенство между гражданами и негражданами, идет давление миграции, маленькие государства зависят от сильных, чье руководство они не выбирают, и так далее» 

Почему мы пишем, что это будет, скорее, внешнее проявление авторитаризма? Потому что, чтобы сохраниться, современные государства должны будут иметь три вещи: довольно большое население, значимую часть населения, которая владеет технологиями, и большой, практически подавляющий слой населения, способного к самостоятельной экономической деятельности и к социальной самоорганизации.

Первая задача будет формировать потребность в активной миграционной политике и политике повышения рождаемости. Вторая — развитие науки и стыка науки и промышленности. Третья — идейную и экономическую поддержку экономической и социальной самостоятельности как отдельных людей, так и социальных групп. То есть ядро общества в его неэлитной части можно представить как сумму новых научно-технических спецов и «новых ремесленников».

Во внешней политике процессы тоже будут двоякими. С одной стороны, мы будем наблюдать усиление тенденций к защите суверенитета, в том числе экономического. К этому подталкивают и агрессивные попытки вмешательств во внутренние дела, и принципиальная транспарентность современных технологий, и сложность и рискованность имеющихся глобальных экономических цепочек, и, например, возможность одной страны распространить инфляцию по всему миру, и ограниченность ресурсов при быстром росте населения мира.

С другой стороны, будет нарастать стремление к альянсам ради обеспечения доступа к ресурсам, технологиям, созданию новых межстрановых цепочек поставок и просто безопасности.

Все это, конечно, только пунктир будущих целей государственного устройства, видимых из сегодняшнего дня. Но что можно утверждать с уверенностью, так это то, что нас точно ждет полвека созидательного хаоса.