Мы говорили о структурных изменениях в нашей экономике, проявившихся в последние годы (постпандемийных и не только), о судьбе национальных проектов, о денежной и бюджетной политике и, главное, об ожиданиях на будущее.

Как оказалось, ЦСР настроен либерально. Там полагают необходимым уменьшение доли государства в экономике, разумным — смягчение денежной и налоговой политики, целесообразным — возвращение на рынок частных средних банков.

Из самого оптимистичного: Владислав Онищенко ожидает, что в следующем году реальные доходы населения все-таки начнут расти. Из самого пессимистичного: в ближайшие годы мы столкнемся со сложностями в технологическом развитии, в частности с ограничениями технологического трансфера.

— В этом году ожидается рост ВВП на уровне трех-четырех процентов. Это рост все называют «восстановительным». Однако мы, как журналисты, видим, что в росте явно присутствуют структурные сдвиги. Как вы оцениваете этот год? Видите ли вы структурные изменения и каковы ваши ожидания на следующий год — по темпам экономического роста и по структурным сдвигам?

— Мне кажется, слово «восстановительный» вполне справедливо. Оно отражает простой факт падения 2020 года относительно 2019-го. По сравнению с 2020 годом значительная часть секторов занималась тем, что возвращалась на исходные рубежи.

— Кто, например, возвращался?

— Торговля.

— При этом в секторе торговли очевиден рост интернет-торговли. А развивая интернет-торговлю, компании вынуждены делать большие инвестиции в склады, в логистику. Это и есть структурный сдвиг.

— Соглашусь с вами. Все то, что стоило делать и раньше, глядя на окружающую действительность, стали делать сейчас. Просто эти структурные сдвиги возникли в связи с тем, что по-другому стало невозможно вести бизнес. О необходимости этих структурных сдвигов «предупреждали большевики» и раньше, но всегда находились причины отложить инвестиции и изменения. Сейчас откладывать их уже невозможно.

Если говорить шире про структурные сдвиги — это торговля, переход в онлайн, достаточно бурное развитие цифровизации, переход на платформы. В разных размерах по разным секторам, но это общая тенденция. Плюс рост отраслей, на который раньше нельзя было надеяться. Фармацевтики, например. И, естественно, в этом году взлетело все, что мы добываем, в связи с конъюнктурой мировых рынков.

На что еще структурно стоит обратить внимание, так это на изменения на рынке труда. Предложение рабочей силы структурно изменилось очень сильно.

Что касается следующего года, то, скорее всего, рост продолжится. Конечно, в ряде секторов, в той же фармацевтике, он не будет таким взрывным. Но продолжится. Видимо, с темпом несколько меньшим, чем в этом году. Сработает отсутствие эффекта низкой базы.

— Если вы говорите о росте от низкой базы, значит, нет существенных инвестиций, которые делаются не на год и не за год и которые порождают новый продолжительный деловой цикл роста. Значит, мы просто остаемся в одной и той же структуре и можем рассчитывать только на снижающиеся темпы роста.

— На что структурно можно рассчитывать? Вслед за ростом экспортных отраслей, той же добычи полезных ископаемых, пойдут инвестиции в ту или иную степень их переработки. Их можно отнести к понятию «структурный сдвиг».

Внутренние доходы пока не догнали по темпам рост. Хотя я думаю, что зарплаты будут расти в следующем году, так как дисбаланс на рынке труда будет толкать их вверх. Соответственно, это с сильным замедлением будет толкать внутренний спрос, но, наверное, в следующем году к большому объему инвестиций в отрасли, которые рассчитаны на потребление, на внутренние рынки, это не приведет.

Конечно, можно ожидать бурного роста всего, что связано с цифровизацией, с развитием физической инфраструктуры. Будут расти инвестиции в транспортную инфраструктуру. Если понимать под структурным сдвигом прежде всего рост инвестиций в секторах, для которых это раньше не было характерно, думаю, мы увидим фармацевтику, увидим переработку природных ископаемых, логистику и транспорт. Наверное, в следующем году фундаментально что-то в химии изменится, то есть получит свое продолжение история с нефтехимией.

— Это будут новые проекты вокруг «Сибура»?

— Да. Потому что глубина нашей переработки все-таки недостаточна. Я думаю, что в газе мы увидим что-то еще. Либо анонс, либо развитие проектов по сжижению газа.

Но повторюсь: сильного ускорения роста — на процент-два-три в следующем году относительно инерции — это не даст.

— Мы только что делали рейтинг агропромышленных компаний. И по нему видно, что компании АПК осуществляют серьезные инвестиции в углубление своей цепочки. Это селекция, семена, корма и так далее. И сектор растет очень быстро. Рост выручки крупных компаний в 2020 году составил 16 процентов. И это на низком внутреннем спросе.

— Потому что он отчасти рассчитан не на внутренний спрос.

— Доля экспорта в выручке очень небольшая — пять-семь процентов.

— Этот рост связан с импортозамещением. Если мы перестаем ввозить хоть яйцо, хоть семена, хоть витаминные добавки и у нас не было завода, а теперь есть, то вот вам стопроцентный рост!

— С химией же то же самое. И с машиностроением. И с любой отраслью. И тем не менее вы считаете, что в следующем году рост будет поменьше.

— Немного поменьше.

Что происходит с национальными проектами

— Мы, к своему стыду, не очень понимаем, что с происходит с национальными проектами. В публичном пространстве о них очень мало информации, а ведь на них были возложены большие ожидания. Они должны были стать большими аккумуляторами крупных инвестиционных процессов. Происходит ли это?

— Во-первых, все-таки в структуре бюджета национальные проекты по объему занимают не доминирующую часть. Поэтому ожидать, что их реализация способна кардинальным образом изменить что бы то ни было, например, трату госденег, все-таки несправедливо. Что с ними происходит? Они: а) реализуются; б) финансовая дисциплина по ним явно налаживается. Возможности осмысленного хотя бы среднесрочного финансового планирования и управления стали лучше. И в смысле траты денег и ресурсов ситуация выглядит лучше, чем раньше. Да, тратится не сто процентов денег, но на десяток процентных пунктов больше, чем раньше.

Надо также добавить, что на развитии национальных проектов сказался указ президента, который продлил срок и установил цели на 2030 год. Поэтому нацпроекты стали не краткосрочным проектом, который должен прогреметь результатами, а превратились в некотором смысле в рутину. В обычную текущую деятельность, которая отличается от всего прочего только механизмом управления.

Появилась система мониторинга, и она в большей степени опирается не на отчетность тех, кто тратит деньги, а на внешние источники информации. Если у нас есть что-то случившееся, о нем должны быть какие-то записи в информационных системах. Оттуда мы и должны взять данные, а не просто получить отчет исполнителя, в котором написано, что всё потратили, молодцы.

Кроме того, справедливо сказать, что сама история с нацпроектами развивается. Летом утвержден последний из них — «Туризм и индустрия гостеприимства», пятнадцатый по счету. В общем, инструмент не заброшен.

— Я понимаю, что он не заброшен, но он воспринимался как инструмент, мощно стимулирующий инвестиции. Вот возьмем национальный проект по транспорту. Казалось, что сейчас у нас будет стратегический план развития дорожной сети, мы наконец увидим ВСМ Москва — Казань, какие-то проекты на Дальнем Востоке. Увидим замысел, и начнется его исполнение. Вы сейчас описали это несколько бюрократически, и люди не могут это почувствовать. Что, собственно, происходит? Что строится?

— Замысел увидели. Транспортную стратегию в итоге утвердили. Опорный дорожный каркас там есть. И новые дороги в лице той же Москва — Казань, а точнее Казань — Екатеринбург, тоже. Москву — Казань начали строить. Кроме того, есть решение о выделении средств на 12 проектов, из которых все еще не до конца приняты решения только по технологически сложным проектам типа ВСМ Москва — Санкт-Петербург и Северного широтного хода.

— Когда можно рассчитывать, что национальные проекты пойдут очень активно? Может быть, в 2022 году или только в 2023-м?

— В этом году основные инвестиции в транспортном секторе, если уж мы говорим про нацпроекты, — это прежде всего безопасные и качественные автодороги: капремонт и приведение в порядок региональных и дорог в пределах агломераций. Там эффект виден. В части новых автомобильных дорог можно рассчитывать на рывок в 2022 году. Но строятся и железные дороги, и порты, и аэропорты.

А если мы говорим про макроэкономику, то надо вернуться к тому, что я сказал: национальные проекты составляют примерно 15 процентов бюджета.

— Пятнадцать процентов бюджета — это довольно большие деньги, если они концентрированы. Но, в общем, понятно, что мы воспринимали национальные проекты не совсем правильно. Сегодня воспринимать национальные проекты как такой очень энергичный драйвер экономического роста нельзя?

— Сейчас нельзя, но можно будет в будущем. Потому что все-таки по многим темам эта история пока находится в стадии проектирования или начала строительства. А во-вторых, часто, как, например в транспорте, влияние на экономический рост будет оказано на этапе эксплуатации, а не на этапе стройки. Этап стройки выглядит, конечно, более прямолинейно. Копаем, и тут точно добавленная стоимость где-то зарыта. Но на самом деле, если оценивать не только российскую практику, но и зарубежную, мы реализуем проекты, которые на этапе эксплуатации дают эффектов больше, чем на этапе стройки. Поэтому экономический эффект на самом деле туда отложен.

Государство, мне кажется, испытывает неуверенность в том, что, если оно снизит налоги, деньги в инвестиции пойдут. Тут можно было бы предложить классическую форму: если вы хотите снижения налогов, то мы готовы — в случае, если прибыль будет, грубо говоря, инвестирована

Денежная политика могла бы быть помягче

— Как вы оцениваете текущую денежную политику? На наш взгляд, Центральный банк ведет себя слишком жестко. Упорно поднимает ставки. Мы видим по данным, что уже давно снижаются темпы роста реальной денежной массы, что является фактором и признаком торможения роста. На ваш взгляд, было бы лучше, если бы ставки были пониже, а политика Центрального банка помягче?

— С моей точки зрения, политика помягче была бы лучше. Есть вечный философский выбор, что лучше: более высокая инфляция и более высокие темпы роста или меньшая инфляция и более низкие темпы роста. При этом нам надо учитывать, что инфляция у нас во многом не внутренняя. Мы слишком сильно интегрированы в мировую экономику, и неважно, кто выдает деньги. Если их выдают в Европе или в Штатах, они все равно на нас влияют.

Мне кажется, что более низкие процентные ставки в экономике для нас важнее, потому что они позволят лучше простимулировать инвестиции. Возможности займов за рубежом у среднего и не очень крупного бизнеса очень ограничены. Шансов взять денег, кроме как на фондовом рынке, у них нет, поэтому либо они живут от оборота, что не дает возможности инвестиций, либо занимают под высокие ставки. Ну и кроме того, инфляция позволяет повышать цены, зарабатывать больше.

Если ставка процента пойдет вверх, инвестиций не будет. Я понимаю, логика Центрального банка срабатывала уже не единожды. И они, скорее всего, повышать процентную ставку будут и дальше до уровня инфляции. Но на темпах роста это скажется негативно.

— Если в течение долгого времени денежная политика не приводит к формированию устойчиво более низкой инфляции за счет увеличения объема предложения, почему же вы говорите, что она срабатывает? Она срабатывает локально, но не срабатывает стратегически. Возможно, если бы политика была помягче и мы сейчас имели бы более развернутое предложение, то и импортируемая инфляция была бы ниже.

— Возможно. Но у ЦБ своя точка зрения на предмет. Они предполагают, что, если не предпринять жестких мер, это сформирует долгосрочные инфляционные ожидания в широких кругах что со стороны бизнеса, что со стороны населения. А самое устойчивое, что может удержать инфляцию, — это инфляционные ожидания. Поэтому они так на них воздействуют.

— А вы верите в эту теорию? Ведь если люди занимаются бизнесом, если у них нет спроса, они рады, может быть, поднять цены, но не поднимают их, а снижают рентабельность. Ожидания не являются первопричиной их решений.

— Я считаю, что, поскольку у нас инфляция связана с импортом, она со стороны производства обеспечена тем фактом, что мы и сырье, и энергию в разных видах экспортируем и цены определяются мировым рынком. И в этом смысле большая часть производств сталкивается с подорожанием сырья. Хотят они или не хотят, рано или поздно они будут повышать цены. Да, они столкнутся с сокращением спроса. И, наверное, процесс будет небыстрый. Но, честно говоря, пока мы не имеем дело с галопирующей инфляцией, говорим ли мы о четырех, пяти, восьми процентах — все рынки остаются очень разными. Где-то и 25 процентов, а где-то ничего не поменялось.

Пример с морковкой свидетельствует, что цены на локальных рынках могут меняться в совершенно других границах, чем те, о которых мы говорим. Поэтому в целом в историю с инфляционными ожиданиями я верю, но только когда речь идет о достаточно долгосрочном тренде. Если мы привыкли жить при инфляции 15 процентов, то я не поверю, что она неожиданно станет сильно меньше. Мы все равно будем ждать заложенного темпа роста цен. Другой вопрос, что, может быть, при этой инфляции и жить можно.

А если еще учитывать, что в значительной степени инфляция импортируема, то бороться денежными ограничениями с инфляционными ожиданиями странно. Мы можем с ними бороться, но импортируемая инфляция от этого никуда не денется.

Дефицит негосударственных банков очевиден

— За последние десять лет произошла достаточно энергичная концентрация банковского сектора. Это первое. И второе: мы видим, что существует довольно большой разброс ставок на рынке. Кто-то получает деньги под суперльготные ставки — один-два процента годовых. И эти проекты чаще всего финансируются госбанками. А кто-то берет деньги по рыночным ставкам. И у бизнеса, который не имеет возможности получить льготное кредитование, всегда есть вопрос: а не надо ли диверсифицировать банковский сектор и вернуть пул средних банков, которые могли бы работать со средними компаниями?

— Мне кажется, избыточная концентрация чего бы то ни было ни к чему хорошему не приводит. Монополизация, ну или олигополия на банковском рынке, каковы бы ни были причины ее формирования, неизбежно ведет к тому, что ставки держатся выше, издержки выше, и перекосы структуры на тех, кого мы поддерживаем, накапливаются. Лучший способ с этим бороться — увеличивать емкость рынка. Но если емкость рынка увеличивают только за счет того, что госбанки продолжат «пухнуть», мы не получим качественных изменений. По-хорошему, нужен слой средних банков, который работает со средним бизнесом. И качество портфеля госбанков требует мониторинга. А надеяться на то, что процентные ставки снизятся, пока конкуренция с частными банками не будет идти на равных, не стоит. Пока мы, грубо говоря, не увидим достаточное количество крупных частных банков или хотя бы смешанных форм, ставки будут высокими.

— Это редкая позиция среди даже аналитических структур. Есть ли подвижки в этом направлении со стороны государственных управляющих? Это же огромная задача — вернуть обратно частный банковский сектор.

— Я слышал многократно о намерении Центрального банка быть приверженным политике приватизации. Вывести в том или ином варианте на рынок обратно то, что в ходе санации оказалось в госруках. Мне кажется, что приверженность есть. Но практические шаги для нас — это сложно. У нас все, что попадает в бюджет, оттуда не выходит. И то, что попадает в государственную банковскую систему, оттуда не уходит. Проблема есть, но пока что меня радует, что Центральный банк в целом в проведении того, что он говорит, упорен. Тема необходимости приватизации и возвращения на рынок банковских активов заявляется. Есть вопрос, когда они перейдут от слов к делу, но я в целом верю, что это рано или поздно случится.

— Но это очень длинная перспектива…

— Конечно, это долгий путь. Просто вывести на рынок и заявить: «Давайте, кто угодно по любой цене», тоже же не вариант.

Надо ли разменять налоги на инвестиции

— Бюджет у нас профицитный, и в этих условиях многие поднимают вопрос об очередном снижении налогов. Я говорю об очередном, потому что в прошлом году для малого и среднего бизнеса были снижены страховые взносы. Тем не менее вопрос остается. Если бюджет профицитный, деньги все равно уходят в ФНБ и, как мы разобрались в начале, они вернутся в национальные проекты медленно, то зачем забирать деньги у бизнеса, для того чтобы поддерживать профицитный бюджет, при том что есть облигационный рынок и госдолг не слишком велик? Не надо ли снизить налоги хотя бы на два процента?

— В моем понимании, если сейчас бюджет находится в состоянии, когда мы при выборе формы реализации госполитики можем сказать: «Давайте государство это профинансирует» или «Делайте сами, но мы вам снизим налоги» — налоги можно снижать.

Например, популярная тема — энергопереход и стратегии низкоуглеродного развития. Можно двумя путями пойти. Вариант первый: государство забирает и перераспределяет деньги, которые необходимы для того, чтобы это обеспечить. Вариант второй, как мне кажется, более перспективный: снижаются налоги, и за счет этого осуществляется энергопереход.

Но государство, мне кажется, испытывает неуверенность в том, что, если оно снизит налоги, деньги в инвестиции пойдут. Тут можно было бы предложить классическую форму: если вы хотите снижения налогов, то мы готовы — в случае, если прибыль будет, грубо говоря, инвестирована. Если ввести такие или схожие модели, это позволило бы и снизить налоги, и получить то, что хочет получить государство, более эффективным способом, чем если перераспределять деньги через государственную систему. В целом я выступаю за снижение налогового бремени, потому что в конечном счете, оно снижает внутренние доходы и ведет к сокращению внутреннего спроса. Прибыль сокращается мало, а доходы, которые можно было потратить на внутренний спрос, сокращаются сильно.

— То, что вы говорите, больше касается крупных компаний, у государства есть с ними какие-то отношения, и они переживают по поводу того, что деньги не инвестируются. Но если взять огромный пул среднего бизнеса, то он бы с удовольствием проинвестировал в развитие, но у него через НДС деньги изымаются из оборота, и на инвестиции их просто не остается.

— Я считаю, что мы могли бы снизить налоги. В этом случае, правда, необходимо поставить вопрос, что делать, например, с занятостью и социальными обязательствами. Если мы сможем в какой-то момент перейти на практике к оценке нуждаемости и сокращению в абсолютных числах социальных обязательств или, по крайней мере, их непринятию и концентрации на тех, кто реально в этом нуждается, а не на всех подряд, то будет намного просто пойти на снижение налогового бремени. Кроме того, тогда надо сделать шаг в сторону сокращения избыточной занятости или скрытой безработицы в госсекторе, что снизило бы выплаты из бюджета. Точно так же и по остальным, менее социально тяжелым темам можно было пройтись.

Именно из-за наличия этих социально сложных тем решения принимаются медленно. Если бы постепенно сократились обязательства, было бы больше стимулов к тому, чтобы налоги снижать, а не повышать. И я считаю, что проблему поиска инвестиций, можно было бы решать так: снижать налоги в обмен на инвестиции. Вполне работоспособный механизм, который способен привлечь дополнительные частные инвестиции в любую тему.

— Плюс снижение налогов, в теории, должно расширить налоговую базу. И таким образом можно даже не снижать социальные обязательства. Мы можем представить себе динамическую систему, когда мы снизили налоги, увеличилось количество налогоплательщиков, соответственно, налоговая база расширилась, социальные обязательства исполнены в полном объеме.

— Я безусловно поддерживаю идею того, что нам трудно обеспечить экономический рост в тех структурных условиях, которые есть. Нам нужен маневр в сторону сокращения государственного сектора и роста частного. Составной частью этого процесса является сокращение налогов как механизм финансирования этого структурного перехода и, кроме того, хороший способ поднять потенциальный и фактический темп экономического роста. Мы, конечно, не можем, еще повысив налоги, требовать еще большего роста.

Китай нельзя недооценивать никогда

— Очевидно, что Китай после пандемии столкнулся с какими-то проблемами поддержания экономического роста. И тут сказалась не только пандемия, но и энергопереход, и увеличение стоимости жизни в Китае. Кажется, что он больше не может наращивать свое экспортное присутствие. Это ударяет, с одной стороны, по большому количеству рынков, в том числе российских. А с другой — открывает широкую дорогу к импортозамещению. Так ли это? Китай действительно сворачивает свою экспортную активность? Действительно ли это открывает большие ниши для импортозамещения? Сможем ли мы этим воспользоваться?

— Честно говоря, мне кажется, что Китай ничего не сворачивает. Он переориентируется, возможно, на другие рынки, но в его структуре производства экспорт по-прежнему очень большой и растет. Просто он, может быть, не растет в нашем направлении, но в Штаты и Европу он растет. Снижения в абсолютных величинах экспорта вообще не наблюдаются, а сокращение темпов роста экспорта — редкое явление. По отдельным секторам — может быть, но не в целом.

Все это, мне кажется, является отражением даже не пандемийного периода. Да, сейчас куча проблем с логистикой, энергопереход. Но вы справедливо говорите, что у них внутренняя ситуация поменялась. Дешевых ресурсов стало меньше. Это говорит о том, что они постепенно переключаются на другие факторы экономического роста. Прежде всего на факторы внутреннего спроса. И слава богу.

Но нам текущий момент не создает никаких принципиальных возможностей для диверсификации импортозамещения. Надеяться на то, что они будут сокращать экспорт, нельзя. Точно так же, как мы не будем сокращать экспорт, если есть такая возможность. Это чистый доход. Но будут ли они его наращивать в тех секторах, где мы надеемся расти или диверсифицироваться? Возможно, здесь есть потенциал. И если мы будем развиваться, углублять технологические цепочки в том же самом сельском хозяйстве, то, возможно это получится реализовать.

Можно ли надеяться в ближайшем будущем на замещение китайских товаров, скажем, на потребительском рынке или на рынке материалов? Там, где мы сейчас импортируем, скорее нет. На новых рынках — да. Но если это и будет, то это небыстрый процесс.

— Мы пишем статью о том, как Китай фактически прекратил поставки кормовых добавок, и в ответ на это возникают инвестиции в соответствующие производства.

— Конечно, мы можем попытаться воспользоваться неожиданно появившейся возможностью. Но есть же и другая история: они прекратили ввозить нашу рыбу по разным причинам. Можно ли надеяться, что прямо из этого разовьется рыбопереработка? Не факт.

— Но он же не вернется на эти рынки?

— А бог его знает. Все-таки, мне кажется, слово «постпандемийный» неверно, это непосредственно пандемийные эффекты. Например, логистические трудности еще не разрешились. И как эта штука будет потом играть, какие ограничения будут связаны с перемещением грузов и товаров — трудно сказать. А потом, если мы идем в сторону долгосрочного энергоперехода и всякого ВИЭ и прочего, то у Китая, конечно, появится огромный новый рычаг в лице редкоземельных металлов, которые и так используются, а теперь будут просто везде. Да, у нас сохранится возможность для эксплуатации энергетического китайского рынка, но к моменту увеличения доли ВИЭ нам неплохо было бы занять свое место на рынке редкоземельным металлов. У нас они тоже есть.

Я бы сейчас смотрел на горизонт десяти лет, и попробовал реализовать возможности, которые нам предоставляются длинными тенденциями, а не короткими. Это и переход на новую технологическую производственную цепочку, это и развитие собственного электротранспорта, потому что иначе мы мужественно будем поглощены китайским автопромом. Это переход на другие строительные материалы, которые учитывают энергоемкость и энергоэффективность, и вообще переход строительной отрасли на другие рельсы. Много чего можно. Но это, скорее, про длинную историю с энергопереходом, новыми материалами, биотехом. Это новые рынки, в которых нам не надо вытеснять Китай. Нам надо воспользоваться возможностью туда его «не пустить».

Я думаю, что ралли на рынке наших экспортных товаров сохранится. Может быть, не на трехлетней перспективе, но год-два еще точно. И я искренне надеюсь, что реальные трудовые доходы начнут расти, просто за счет того, что у нас есть дефицит трудовых ресурсов.

Горизонт трех лет

— Горизонт трех лет. Как вы его видите с точки зрения экономического роста, развития?

— Во-первых, я могу надеяться на то, что принятые меры приведут к прекращению роста госрасходов, с одной стороны. С другой стороны, сложится выгодная внешняя экономическая конъюнктура. И одновременно будет происходить объявленное движение экономической политики государства в сторону стимулирования долгосрочных инвестиций через энергопереход. Все это позволит увидеть на протяжении трех лет существенный рост инвестиций.

Во-вторых, я думаю, что ралли на рынке наших экспортных товаров сохранится. Может быть, не на трехлетней перспективе, но год-два еще точно. И я искренне надеюсь, что у нас произойдет внутреннее изменение ситуации на рынке труда: реальные трудовые доходы начнут расти, просто за счет того, что у нас есть дефицит трудовых ресурсов. Это позволит расшевелить внутренний спрос и одновременно обеспечит вовлечение большего количества тех, кто сейчас не хочет, не может, не умеет.

И я думаю, что не в следующем году, может быть, даже не через два года, но должна начать сказываться проводимая реформа контрольно-надзорной деятельности и вообще попытки правительства упростить администрирование контрольной функции. Я искренне верю, что наше правительство в это дело вкладывается, частично переводя в «цифру», частично как-то упрощая. Это небыстрый процесс, но один процентный пункт в рост малого и среднего бизнеса будет вложен.

Из негативных факторов сохранится проблема технологического развития и наличия технологий. В части трансфера технологий она даже усугубится. Кроме того, мы столкнемся с ограничениями в новых секторах по экспорту. Наконец, есть проблема неэффективности госсектора. И она, боюсь, с течением времени будет усугубляться. С этим придется что-то делать.