Самым вдохновляющим открытием для нас было то, что две эти карты смыслов — современников и мыслителей прошлого — очень похожи друг на друга. Несмотря на то, что между ними столетие.
Вот три главных вывода из бесед современников.
1. Идея о пути России как обязательного членства в концерте европейских стран однозначно отвергнута. Все посылы и страхи распадающейся страны тридцатилетней давности — о том. что «наше место — периферия Запада», о «ресурсном проклятии», об исключении права на самобытность, высмеивание самой возможности «особого пути» — все это осталось в прошлом. Наши современники однозначно уверены, что ресурсы нам даны по праву и это то, что сделает нас богатой страной, что Запад нас не ждет в своем оркестре — и не надо, что у нас безусловно есть внутренние силы, чтобы идти по своему пути. Зафиксируем: идея вторичности России как цивилизации осталась в прошлом. При этом важно, что Россия воспринимается современниками именно как империя. Сохранение этого ее статуса очень желательно.
2. Огромное место в рассуждениях о России занимают ее духовные, или, если хотите, сакральные свойства. «Неуязвимость, подвиг, преодоление, великодушие, честь» — так наши собеседники описывают даже не свойства соотечественников, а символы России. Это представляется очень важным, так как выводит нас на правильное понимание той системы ценностей, которую стремится сохранить в себе и отстаивать в мире наша страна. Сейчас эта система называется традиционализмом и ассоциируется прежде всего с сохранением семейных ценностей, что важно, но для многих очень узко. Нам кажется, что Россия отстаивает нечто большее — право и необходимость на то, чтобы и человек, и страна как сообщество имели в себе мощное духовное иррациональное начало. И это духовное начало было бы непосредственным элементом общественной и политической жизни. По сути, это восходит к европейскому консерватизму XIX — начала XX века, безжалостно уничтоженному основными последовавшими за ним политическими течениями — социализмом и неолиберализмом. Однако русский консерватизм, рожденный в XXI веке на том поле, которое сложилось к текущему моменту, может стать, конечно, иным — более мощным, более цельным и менее пугливым, так как теперь он будущее и прогресс, на фоне исчерпанности прежних конструкций.
3. Консерватизм не противоречит ни глобализму, ни вере в технологический прогресс. Говоря о будущем, наши современники не рассматривают ни как желательную, ни как возможную изоляцию России, а рассуждая о ее месте в мире, абсолютно все считают, что
наше место в международном разделении труда — это место технологической державы, создателя и продавца технологий. Трудно сказать, имеется ли в виду наличие в мире огромного рынка сбыта в виде быстрорастущего развивающегося мира, но убежденность, построенная на практике (напомню, речь идет о менеджерах и предпринимателях), что будущая Россия — это технологическая держава, очевидно.
А теперь об удивительных совпадениях этой карты смыслов с тем, о чем думали и писали самые выдающиеся философы нашей страны, от Владимира Соловьева до Владимира Бибихина.
1. Так же, как и с самой Россией, по мере продвижения в теме мысль о глубокой провинциальности русской философии, с которой мы начинали обсуждение, была отвергнута. Русская философия, в частности русский космизм, опередили свое время как утопия замещения сил иррациональных силой созданных человеком технологий. Об этом в интервью говорит, например, Борис Гройс — человек, явно не отличающийся избыточным романтизмом в отношении России.
2. Сам русский космизм есть часть удивительного для человека, не вовлеченного в философский дискурс, гуманистического пафоса технологической революции, в том виде, как ее видели русские философы. Техника должна была стать не источником прибыли или высокой производительности труда — она должна была придать неисчерпаемые силы человеку: устранить болезни, неравенство, несправедливость, вплоть до воссоединения живых и мертвых, так, как это происходит в Церкви. Нет ли в этих размышлениях прелюдии к уверенности наших современников, что Россия будет технологической державой?
3. При прочтении череды эссе о русских философах возникает понимание, что мощность русской религиозной философии есть отчасти следствие времени, когда она развивалась. России в XX веке удалось (странное, но верное слово) пережить в полном объеме все катастрофические последствия нигилизма, отрицания божественного начала в жизни человечества в виде гибели империи, революции, гражданской войны и последовавших лагерей. Все эти общие для страны трагедии прошлись по жизням, в том числе по жизням русских философов. Возможно, это корень глубокой преемственности мысли о насущной необходимости реализации в нашей человеческой жизни утопии единства человека и Бога. Вот цитата из одного из наших интервью: «В русском человеке как ни в каком другом есть это ощущение абсолютной необходимости и одновременно невозможности построить Царство Божие на земле». Именно так, одновременно — необходимости и невозможности. Не отсюда ли наши символы — неудержимость, подвиг, преодоление? И не очевидно ли, что в наше время полного исчерпания политических сил европейской традиции нигилизма и одновременно политического расцвета религиозных мусульманских стран русская философия может и, наверное, должна сказать свое слово в проектировании будущего?
Вот еще одна цитата из интервью:
— Философия нужна именно для того, чтобы проектировать желательное состояние. Если она этого не сделает, этого не сделает никто. И тогда прогноз мой очень печальный: ничего нельзя будет сделать…
— А если все-таки она это попытается сделать? Есть здесь, чем вдохновиться, на что опереться?
— Да. Потому что это оставит за нами свободу выбора. Русские философы говорят, что от нас зависит, будем мы людьми или нет.
