В нашей стране кардинально упало качество независимой аналитики в области жилищной политики и градостроительства. Нет глубокого анализа происходящего, нет палитры мнений и подходов. Из-за этого решения властей или проекты застройщиков воспринимаются как единственное возможные, а текущая модель — как данность, которая не подлежит изменению. Но это не так: альтернативы есть. Более того, существующая ситуация с крайне высокими ценами на жилье и огромными затратами государства требует поиска новых подходов.

Андрей Владимирович Боков, с которым по побеседовали, — невероятно опытный в градостроительстве и архитектуре человек. Он полтора десятка лет возглавлял столичный «Моспроект-4», потом восемь лет руководил Союзом архитекторов России. В беседе с ним мы решили «пробежаться» по актуальным темам градостроительства, архитектуры и жилищной политики. Почему сегодня строится не то, что нужно обществу? Какими могли быть контуры новой жилищной политики? Чем мастер-план отличается от генплана? Почему современная архитектура не нравится большинству людей?

Все определяет застройщик

— Государство вроде повернулось лицом к городам. Увеличились инвестиции в инфраструктуру, делаются мастер-планы, идет благоустройство. Насколько за последние несколько лет изменилась ситуация с городами?

— О городах и о пространственном развитии говорят больше, но явного движения в понимании и осознании происходящего не наблюдается. Позиция государства, которая на протяжении столетий определяла российское пространство, сегодня отчетливо не предъявлена. Основной фигурой по-прежнему остается застройщик, который диктует всю политику. Он мотивированный, сильный и плотно, до предельной неразделенности слит с местной властью. У него в собственности подрядные мощности и земля. Нынешняя модель строительства многоэтажного жилья их полностью устраивает.

При этом страна не имеет доступного жилья, столь остро необходимого. Я вечером еду по городу и вижу эти страшные огромные параллелепипеды — а там, дай бог, где-то три окна светится. Это не жилье, а рубли, переведенные в квадратные метры. Люди боятся потерять деньги и вкладываются в жилье — как во что-то существенное. В надежде, что не пропадет. И речь не идет о том, чтобы доступ к жилью был у нуждающихся, чтобы создавались семьи и появлялись дети.

— Какими могли быть контуры правильной жилищной политики?

— Есть три важных показателя. Первый: на человека должно приходиться 60‒70 квадратных метров. Когда достигается такая обеспеченность жильем, можно останавливать накопление квадратных метров и перейти на новый этап — к реконструкции и повышению качества. У нас пока очень мало качественного жилья: надо вдвое увеличить жилфонд.

Вторая норма: 60‒70 процентов национального жилого фонда должны быть представлены малоэтажной застройкой. Именно это жилье является семейным: в нем может существовать нормальная семья с детьми. Это может быть отдельный дом или таунхаус площадью от 120 квадратных метров. У нас же пропорция жилого фонда и нового строительства прямо противоположна, все перевернуто с ног на голову: приоритет за небольшими квартирами в многоэтажках. Этот перекос сложился сравнительно недавно, за жизнь двух поколений. Началось это с 1954 года, когда Хрущев приступил к массовому индустриальному строительству. В итоге у нас 75‒80 процентов жилфонда — это небольшие квартиры.

И третья цифра: доступная цена. Она во всем мире приблизительно одинаковая: 300‒500 долларов, или 30‒50 тысяч рублей, за квадратный метр. Если цена жилья выше, это значит, что вы либо не умеете строить, либо перед вами не стоит задача доступного жилья. У нас нет социального жилья. Еще недавно, при советской власти, оно составляло почти 95 процентов жилого фонда. И за пару десятков лет маятник качнулся в другую сторону. Государство громадные деньги вкладывает в стройку через ипотеку, поддерживая застройщиков и помогая состоятельным людям сохранить деньги. Но тем, кому нужно жилье, перепадает куда меньше. И это в стране, которая столько крови пролила в борьбе за социальную справедливость.

Этой модели подчинено все происходящее. Отменяются особо охраняемые природные территории, охранные зоны памятников. Регламентированные и традиционные для России генеральные планы замещаются малопонятными мастер-планами. Идея проста: получить возможность строить что хотим, где хотим, когда хотим.

— Основных игроков рынка — строителей, чиновников, банкиров — нынешняя модель рынка устраивает. Она несправедлива только по отношению к простым людям, но те вряд ли имеют рычаги влияния. Можно ли тогда поменять модель? Как?

— В нашем отечестве можно поступить только одним образом: как Никита Сергеевич сделал. Взял и полностью поменял модель постановлением партии и правительства. Сейчас можно сделать так же: указ президента о свертывании строительства многоквартирных домов и всемерной поддержке малоэтажного жилья плюс неукоснительный контроль за исполнением.

— Чрезмерная плотность застройки создает перенапряжение городской инфраструктуры, меняет силуэт города. Чем еще плохо строительство небоскребов?

— Говорят, что в Москве должны построить до 2030 года более 200 небоскребов выше ста метров. Это путь в никуда. Небоскреб в качестве офиса или гостиницы естественен. Но квартира в высотке как место постоянного проживания семьи — это нонсенс, абсурд. Главная проблема — там детей не будет. Иными словами, мы строим не то, что нужно. Александр Сергеевич Кривов, известный российский эксперт, привел интересные данные. Оказывается, в стране чуть более 50 миллионов семей, домохозяйств. И уже сейчас 80 миллионов квартир. Но это маленькие квартиры, не для семей: средняя площадь — около 45 метров, в которых нормальная семейная жизнь невозможна.

Но мы продолжаем строить маленькие квартиры, потому что цены загнаны высоко и большую квартиру не купят. И национальный жилой фонд, который мы получим, будет и дальше не соответствовать реальным потребностям. Тип жилья прямо связан со средним количеством детей в семье: в квартирах один ребенок, в таунхаусах — два, в частных домах — около трех. Строя маленькие квартиры, мы отбираем у людей возможность воспроизводиться.

Это началось все с большевиков, конечно. Потому что для них нормой считались казарма и коммунальная квартира. А идеалом был дом-коммуна, вроде николаевского общежития: две койки в четырехметровой комнате, общая душевая с сортирами в ряд, общая столовая, общая комната для занятий. О демографии тогда не заботились. Нынешний мир, нынешние города развиваются небывалыми темпами. Огромный рывок совершили Китай и его соседи. И сравнение с ними не всегда в нашу пользу.

— Есть мнение, что главная проблема российских городов — их недоинвестированность. В скандинавском городе бюджет может быть на порядок больше, чем у российского аналога. Это так?

— Это очевидный факт, банальность. Все деньги идут в федеральный бюджет, и у городов нет достаточных средств ни на развитие, ни на поддержание. Кроме Москвы и ряда исключений. Средства на комфортную среду, на благоустройство выделяются из федерального бюджета. Среда может и должна создаваться в итоге саморазвития, когда больше денег остается внизу. И тогда вместо благоустройства с использованием одних и тех же приемов, скамеек и фонариков города начинают создавать собственную неповторимую уникальную среду.

Права и возможности российских территорий и городов, их естественные и нормальные очертания начинают складываться после земской реформы Александра Второго, подарившей пятьдесят лет непрерывного развития. Люди научились жить самостоятельно, собирать деньги, строить гимназии, реальные училища, театры, библиотеки и так далее. Россия становилась страной процветавших малых и средних городов, эволюционирующей деревни. Столицы не были и не казались единственным местом благополучной и успешной жизни. С приходом большевиков городская и земельная реформы были остановлены. Сталин начал, а Хрущев добил деревню. Сегодня под угрозой малые и средние города.

Благоустройство, средовой подход и земская реформа

— Вернемся к благоустройству. В 1970-е были популярны идеи средового подхода, а государственные программы благоустройства вроде о том же. Есть ли разница?

— Благоустройство и среда — это абсолютно разные понятия. Среда — это продукт местной культуры. Она уникальна. Среда западноевропейского города отлична от китайского и американского. А благоустройство, лавочки, ливневая канализация — это инфраструктура, она всюду одинакова. Средовой подход строится на том, что вначале внимательно исследуется контекст, изучаются представления и привычки людей — ставится диагноз и дальше принимается решение: следовать установившемуся порядку или опрокинуть все это и предложить свой способ лечения. Средовой подход строился на диалоге. А благоустройство очень часто, как бы это сказать деликатнее, делается вопреки или несмотря на преставления сообществ.

— Но в программах благоустройства предполагается соучастие горожан…

— Это всё лозунги, слова, выросшие не на нашей почве. Это заимствования, которые не всегда, на мой взгляд, приносят адекватный результат. Российские города и поселения нуждаются в радикальных и запоздалых изменениях вроде прокладки магистралей, которые далеко не всегда вызывают позитивную реакцию жителей. Тем не менее без этих шагов нормальная жизнь города оказывается невозможной. Только города, получившие современную инфраструктуру, могут позволить себе опираться при принятии конкретных решений на мнение горожан. Остальное — за экспертами, за профессионалами, мнение которых в нашей стране властью и бизнесом, как правило, игнорируется.

— Благоустройство, идущее извне и не связанное с местными сообществами, потом превращается в типовые решения?

— В общем, да. Благоустройство — это про инфраструктуру и глобальные тренды. Среда — про культуру и местные отличия. Вячеслав Глазычев (советский и российский урбанист, общественный деятель, исследователь. — «Монокль») пытался заниматься именно средой через восстановление процесса ее формирования и саморазвития. Он создавал локальный патриотизм, помогал создавать местные сообщества в малых городах. Вот есть замечательные учителя, несколько местных журналистов, директор музея и пара ответственных бизнесменов, которые что-то хотят делать для своего города. Давайте соберемся вместе, подумаем, что нам необходимо, и начнем этим заниматься. Так создаются и укрепляются локальные сообщества, которые связывают людей с местом проживания и заставляют думать: «Это мой город. Я живу здесь, и мои дети должны здесь жить. Они могут уехать учиться в Москву или Париж, но вернутся, потому что мы живем не хуже, чем в столице. У нас меньше налоги, чище воздух и много близких друзей. И мы гордимся нашим домом, нашим местом».

— Земская реформа подразумевала переход от централизованной системы к местному управлению…

— Да. Это основа развития города. Даже при Лужкове в Москве были префекты, которые друг с другом как-то соревновались, каждый из них чувствовал себя хозяином, чувствовал ответственность за свою территорию, которая была относительно обозрима. Полномочия местной власти тем более значимы, если речь идет об относительно автономном поселении с четко осязаемыми границами. И обязательным инструментом местного управления является генеральный план, ясный и доступный всем документ, определяющий состоянии каждого участка земли, развитие инфраструктуры и перспективы на ближайшее и отдаленное будущее.

Если нет генплана, то нет стратегии и обязательств

— А что такое мастер-план?

— Это мало кто знает. По-моему, смысл в том, что он не является законом. Основная идея отрицания генерального плана — это отказ от внятной стратегии, отказ от какой-либо ответственности. Потому что если у вас есть генеральный план, то в нем есть цифры. Я занимался в течение многих лет генеральным планом города Москвы — точнее, теми разделами, которые были связаны с так называемой социальной инфраструктурой. Это сети объектов культуры, отдыха, спорта, здравоохранения. В моем институте знали все потребности, дефициты и земельные участки. Были адресные списки, в каком году какая поликлиника будет построена. И невыполнение генерального плана жестко каралось как невыполнение требований законодательства. Сегодня это забыто.

В восьмидесятых годах Алексей Гутнов (советский архитектор, теоретик архитектуры и градостроительства. — «Монокль») начинал заниматься цифровым моделированием города, и это доказало свою эффективность в решении вопросов транспортной инфраструктуры, наиболее детерминированной и подчиняющейся определенной логике системе. Речь шла о создании единой и непротиворечивой схемы транспортного каркаса Москвы, области и сопредельных территорий.

— Но сейчас у Москвы же есть транспортная схема?

— Скажем так: к транспортной стратегии города есть вопросы. Город нуждается в единой системе магистралей безостановочного движения, которая является главным признаком города двадцать первого века. Это означает, что сегодняшние пробки, в общем, не являются чем-то обязательными.

— То есть решения есть?

— Конечно. Главное отличие современного города — это единая система безостановочного магистрального внеуличного движения. У нас ее нет. В подобных же магистралях нуждается знаменитое столичное метро. Сейчас идет количественное наращивание новых станций и линий. Но уже очевидная необходимость в добавлении параллельной сети скоростных магистралей, связывающих основные узлы. Там мало станций, расстояния между ними намного больше, и это дает выход на совершенно другие скорости, что несет транспортной сети новое качество.

Стратегия пространственного развития столицы не может строиться без понимания того, как должна выглядеть страна. Собирать все в одном месте рискованно и неэффективно. Так называемые новые страны — Австралия, Канада, Соединенные Штаты, Бразилия, Казахстан, во многом напоминающие РФ, — имеют столицы, расположенные далеко от крупнейших городов. Принцип относительной независимости административного, культурного, хозяйственного, делового центров абсолютно логичен и оправдан.

— Возвращаясь к транспорту. В Москве же в транспортные решения инвестируются огромные средства. Получается, они тратятся на не самые современные решения?

— Речь, на мой взгляд, может идти не только о современности решений, но и об их системности, соответствии заданным целям. В период пребывания Александра Викторовича Кузьмина в роли главного архитектора Москвы практиковался подход, который можно определить как программно-целевой. В частности, это предполагало синхронное развитие транспортной инфраструктуры и застройки. Появление сети новых, ярко выраженных центров активности и высокоплотных, строго определенных образований в транспортных узлах.

— В кулуарах столичного правительства я слышал, что генплан 1973 года сейчас выполнен процентов на 80. Похоже на правду?

— Скажу так: генплан 1973 года — это один из лучших генеральных планов, которые когда-либо делался для города Москвы, мой любимый документ. Если бы у большевиков хватило денег реализовать его, Москва уже в двадцатом веке стала бы городом двадцать первого века. Что в нем было? Относительно самостоятельные районы, разделенные обширными зелеными клиньями. Увы, все эти клинья застраивались потом с особым энтузиазмом. Генплан предусматривал полицентричность, столь необходимую большому городу. Именно полицентричность является залогом успеха Лондона, Парижа, Берлина, Нью-Йорка и Шанхая. Генплан 1973 год был синхронизирован с ближайшим и отдаленным окружением. Он логичен и даже графически красив.

Единственная задача, которая не была им решена, — это разделение административного, делового и культурного центров. То, как эта задача решается в городах с многовековой историей, демонстрируют Лондон и Париж. В одном строится Кэнэри-Ворф, в другом — район Дефанс. И оба города дарят свои исторические центры учреждениям культуры, жителям и гостям.

Но это половинчатое решение. Вместо этого принцип разделения функций и центров сегодня уравновешивается принципом тесной взаимосвязанности средствами транспортной и информационной инфраструктуры. Убежден, что перенос институтов управления за пределы Москвы со временем будет вызывать все меньше недоумения и протеста. Особое развитие в недалеком будущем должны получить «якорные образования» вроде китайских Шанхая, Гуанчжоу и Гонконга. В этой роли должны выступать Мурманск, Астрахань, Новороссийск, Владивосток, соединенные мощнейшими транспортными коридорами.

Жилищную политику должны определять три показателя. На человека должно приходиться 60–70 кв. м жилья. 60–70% национального жилого фонда должно быть представлено малоэтажной застройкой. Стоимость доступного жилья должна составлять 300–500 долларов за квадратный метр

Пара слов о выстраивании землепользования. Площадь страны — 17 миллионов квадратных километров. Но эта цифра перестает шокировать, если мы вспомним, что три четверти нашей территории не предназначены для постоянного пребывания. Это должен быть гигантский индустриально-природный парк. Городов, похожих на Ленинград, которые товарищ Сталин пытался создать, там не может и не должно быть. Это должны быть принципиальные другие города или населенные места: со своей особой инфраструктурой и системой управления. Возможно, это должна быть единая федеральная территория. На оставшейся территории площадью шесть миллионов квадратных километров необходимо создать распределенную систему расселения. Для этого есть и ресурс, и культурная расположенность. Мы генетически не привыкли, не расположены к той сверхконцентрации, в которой оказались.

Когда говорят про дефицит жилья, я вспоминаю, что в Москве в сороковых-пятидесятых годах на человека приходилось около четырех квадратных метров. Мой друг жил в комнате в семье из трех поколений. Бабка с дедом за шкафом, мать — на раскладушке, а друг делал днем уроки за столом, а ночью спал под ним — на столе спала сестра. Знаю историю, когда человек, вернувшийся с войны, был вынужден спать в ванной в коммунальной квартире, которую до революции занимала его семья. С новыми жильцами коммуналки он договорился так: в одиннадцать вечера приходил, клал лист фанеры на ванну и спал, а в шесть утра уходил, чтобы не мешать. К сожалению, нас вынудили жить в тесноте, но земля, чтобы расселиться, у нас есть.

— Мы можем, как страна, позволить такой образ жизни, чтобы жить частных домах и таунхаусах? Для этого, в частности, нужна совершенно иная плотность дорог.

— Дороги не окупаются, это понятно. Но их все равно надо строить. Метро тоже никогда не окупится за счет билетов. Но без метро город не может жить. Да, мы можем не строить дороги, но мы страну потеряем. Риски простые очень. Если бы Александр Третий не построил Транссибирскую дорогу, мы бы не выиграли Отечественную войну. Страна бы кончилась просто. Чего здесь деньги считать?

Лужковский стиль и современная архитектура

— Над лужковской архитектурой принято посмеиваться. Но сейчас она воспринимается более живой и своеобразной, чем нынешняя. Вы были рядом — как зарождался лужковский стиль?

— Юрий Михайлович очень правильно понимал задачу. Люди поглупее говорили, что он ночью насаждает башенки и арочки. На самом деле он справедливо полагал, что Москва достойна того, чтобы иметь свою собственную архитектуру. И искренне ждал, что кто-то ответит качественно на его призыв. Но, к сожалению, задача эта оказалась непростой. Сделать нечто самостоятельное и отличное куда труднее, чем повторять сделанное в Германии или Голландии. К тому же у мэра и его главного архитектора было множество других задач. Леониду Вавакину (главный архитектор Москвы в 1990-е. — «Монокль») и Александру Кузьмину часто было не до фасадов. Важно не забыть о том, что попытка сохранить Москву уникальной и неповторимой все-таки была предпринята. Насколько справедливы и уместны были эти настроения, становится ясно только сегодня, когда в мире вновь возникает устойчивый интерес к региональной архитектуре и ощущению ценности уместного и своего.

— А современный столичный стиль?

— Характерно, что вас интересует именно стиль как набор устойчивых решений и приемов, дизайн-кода и дизайн-стандарта, что к архитектуре не имеет прямого отношения. Это ближе к промышленному дизайну, к производству массового стандартного продукта, что делается в интересах застройщика.

Я помню, как рождался этот стиль, условно говоря, неоголландский. Коробки без эркеров, без балконов, с ящиками для кондиционеров. Похоже, что неожиданно для самих себя мы остановили свой выбор на сдержанных и туповатых, выполненных в протестантской стилистике ящиках, которые где-нибудь в Роттердаме заселяются многочисленными беженцами из Азии и Африки. Какие-то отсылки к московской архитектуре нынешней администрации города, в которой, похоже, почти нет коренных москвичей, кажутся наивными и неуместными. Лужкова все-таки окружали московские люди.

— В нашей редакции нередко обсуждают современную московскую архитектуру, и она мало кому нравится. На днях Высшая школа экономики опубликовала исследование: оказалось, что и больше половины архитекторов недовольны тем, что строится. Почему наш социум создает архитектуру, которая почти никому не нравится?

— Это большая и сложная тема. Думаю, людей волнует, хоть они и не могут ясно это выразить, слом национального культурного ландшафта. Наше окружение перестало создаваться естественным образом. Произошло это еще при советской власти. До этого существовали правила, примирявшие общий и частный интересы. Советская власть лишила городские сообщества, жителей и граждан субъектности. С народом особо не советовались — ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни позднее. Вчера государство, а сегодня строительный бизнес, который ни с кем не советуется и действует исключительно в своих интересах, становится единственным субъектом. Больше того, местные и региональные отличия попросту не замечаются и игнорируются. К сожалению, это советское наследие не преодолено по сей день. В этом принципиальное отличие российского ландшафта от европейского и даже китайского. Сегодня каждая провинция китайская выстраивает свою политику градостроительного и пространственного развития и демонстрирует острое желание получить свою собственную уникальную и современную архитектуру.

— Но ведь сталинская неоклассическая архитектура нравится подавляющему большинству. Почему массами не принимается именно современная архитектура? И, так странно, она все равно продолжает строиться.

— На самом деле ситуация выглядит не так просто. И профессиональное сообщество, и массовое сознание склонны ощущать как ценность исторической среды Пскова и Суздаля, Венеции и Парижа, так и великих небоскребов. Мы предпочитаем жить и постоянно находиться в окружении привычных вещей, которые ассоциируются с классической и традиционной культурой, но мы не можем вычеркнуть из своего окружения магистрали и высотки.

Наше окружение состоит из двух слоев. Это инфраструктурный слой, который подчиняется глобальным трендам, и именно в нем пребывают автомобили, гостиницы и небоскребы, которые быстро меняются и устаревают. И есть другой слой, я пишу о нем в книге «Культурное пространство»: это слой мавзолеев и храмов, которые сообщают нам о вечном. Есть гостиницы, в которых мы останавливаемся на одну ночь. И есть наш неповторимый дом как продолжение и отпечаток нашей личности. Эти два слоя не следует мешать и путать. Дом не может быть машиной, а машина не может быть домом. Виновником этой путаницы обычно принято считать Ле Корбюзье.

— Поиски виноватого закончились успешно: это Ле Корбюзье. И двадцатый век в целом.

— Доля вины на нем. Но Корбюзье, надо сказать, прожил две жизни. Довоенную, когда он был такой стерильный. И послевоенную, когда он создал капеллу Роншан и Ла-Туретт — с деталями поразительной красоты. И уже после войны были созданы региональные версии интернационального стиля, которые являются достижениями современной архитектуры. Мексиканцы потрясающие — например, Барраган. Оскар Нимейер в Бразилии, Кензо Танги в Японии, Алвар Аалто в Финляндии. Удивительно, что все эти зерна были посеяны тем же Ле Корбюзье. Если еще точнее, то за интернациональный стиль, за эти страшные клеточки, скорее, ответственен Мис ван де Роэ. Он показал, как делать архитектуру как инфраструктуру: все едят в «Макдональдсе», носят одинаковые галстуки. Особенность нашей страны в том, что Россия — это страна, которая в двадцатых годах прошлого века выбрала авангард в качестве своего языка, государственного языка, и стала тем пространством, где родился и обрел видимые и осязаемые различия современный мир.