Черная такса лает, вот-вот укусит, мы входим в просторный бревенчатый дом. Он выкрашен в бирюзовый цвет.
— Даже не знаю, что рассказать вам: недавно вот здешние журналисты приезжали, — Ольга протягивает мне черно-белую газету и садится на диван у окна в комнате. — Родственники стариков меня ругают, что вот рассказываю журналистам об этом всем.
Везде чисто и прибрано, на бардак ни намека. Это родительский дом, она здесь выросла. Делит его пополам с братом. Сейчас она ухаживает за четырьмя постояльцами. В дальней комнате спят две бабы Клавы — Петровна и Павловна. Обе годятся Ольге в мамы: одной 85, другой за 70.
После сюжета владимирских телевизионщиков департамент соцзащиты обещал для Клавдии Павловны противопролежневый матрас в безвозмездное пользование, но не дал. А старушка совсем не ходит.
В отдельных комнатах Павел Иосипович и Коля. Ольга велела Коле, чтоб вышел и поздоровался. Он послушно это сделал, а затем вернулся к себе. Мне стало неловко.
— Я с ними строго. Сейчас у них тихий час, они вздремнут, а мне пока можно прибраться, надо ужин готовить. Дисциплина есть дисциплина, — говорит Ольга, скрестив руки на груди. — Коля вот так-таково днем не спит. Он все-таки второй год у меня. Поэтому в час ложится, в три встает. И уже занимается своими делами: покурить — на улицу и телевизор.
Коля — главный помощник у Ольги. Если срочно уезжает она, тот посуду может помыть или еще чего. Летом они вместе сено сушили и картошку убирали осенью.
— За старшего остается?
— Нет, по уму он не может быть за старшего. По уму у меня вроде бы… как вам сказать, наверное, нет никого. Коля — инвалид детства: синдром Дауна. Совсем не разговаривает. Ему 50 лет, а проблем больше, чем с моей внучкой: для Коли не существует слова «нельзя».
Закончился тихий час. Ольга ушла на кухню. Вошедший муж лег на диван, закинув ногу на ногу. Включил телевизор.
— Михаил, как вам живется со стариками?
— Да мне все равно. Что они есть, что их нету, — отвечает тем же тоном, каким рассказывал про разбитые меленковские дороги. — Они уж как родственники. Нормально живем.
Он не выдерживает вопросительного молчания и уходит из комнаты под предлогом, что где-то что-то забыл.
Муж лет на 15 старше Ольги и был на пенсии, когда она еще работала в Меленках на консервном заводе. Взяла в дом ослепшего старика из ближайшего дома и Павла Иосиповича, а Михаил за ними ухаживал. Кормил по часам, мыл, когда надо, убирался и готовил поесть.
Павел Иосипович протопал из комнатки к туалету. На нем широченные семейки с дыркой на заднице. Рыгнув, поздоровался со мной. Он первый из постояльцев, уже три года живет, и единственный, кого не навещают.
Ольга забрала его из неврологического отделения местной больницы. После парализации Павел не может разговаривать, лишь отдельные слова ему под силу.
В больницу отдал его пасынок. Тем временем выписал из дома: мужчина стал бомжом.
— У Павла Иосиповича есть дети, — говорит Ольга. — Сестра и мама на Украине. Сестра звонит реденько, раз в полгода. С дочками я общаюсь по скайпу, переписываемся в «Одноклассниках». Они разговаривают с ним, бывает. Но напрямую говорят: «Ты нам не нужен, мы тебя не возьмем». Из-за того, что в свое время он ушел из семьи к другой женщине.
Старость
Редкие темные волосы Клавдии Павловны зачесаны назад. Ее бледное лицо обращено к Ольге, взгляд потерянный. Та бережно поднимает старушку с кровати, где баб-Клава лежит большую часть суток.
— Она полностью отключена, — объясняет Ольга, обводя руками вокруг головы. — Нашел — молчит, и потерял — молчит.
Старушка всю жизнь прожила в Питере. Там похоронила мужа и сына. Вместо аварийного жилья ей дали новую квартиру. Второй сын, как говорит Ольга, переписал ее на себя и уехал в Европу.
Одна из сестер привезла Клавдию Павловну в соседнюю деревню. Когда у самой силы иссякли, отдала ее сюда через центр соцзащиты.
— Я ее поднимаю, обрабатываю. Она сама себя не обрабатывает. Мне ее приходится мыть всю каждый день сверху донизу.
Родственники ее навещают. Как-то раз предложили забрать в Петербург. Та на своем языке дала понять, что не хочет. А после плакала, как уехали. Видать, не полностью отключена.
Николай и Павел Иосипович сидят в зале перед экраном. Коля на своем кресле, другой — сбоку на диване. Муж смотрит телевизор в дальней комнате. Ящики вещают в унисон на весь дом: один канал, один фильм.
Из комнаты, опершись на клюку, держась за дверь, появляется Клавдия Петровна. Косится на телевизор.
— Убивають там… страх. Людей, — говорит еле слышно.
Передвигается она чуть быстрее минутной стрелки. На часах половина шестого. Предлагаю помощь, с улыбкой отвечает: «Сиди уж». Кое-как присела на диван рядом со мной.
Ольга перед отъездом в магазин посадила лежачую баб-Клаву на стул. Старушка нашептывает постоянно что-то, бормочет, не разберешь.
Коля встал, когда все уехали. Высунул голову из комнаты, огляделся. Хулигански пошел по дому: теперь он здесь хозяин. Задвинул кресло под стол, где сидела Ольгина дочь, поправил табуретку к дивану и аккуратно ходунки к ней. Он во всем любит порядок и бреется по три раза на дню.
В комнате фальшиво застонало порно, которое смотрит герой бездарного русского фильма 90-х, где свобода опережает талант. Фиолетовые и кислотно-зеленые цвета плохо настроенного телевизора подыгрывают розовым и желтым стенам, блекло-теплому свету люстры.
Павел Иосипович не отрывает глаз от экрана и смеется над всем без разбора. Коля оживляется, но прежде чем хохотнуть, вопросительно смотрит на него.
Порно стонет все чаще, громкость растет. Залепленная мухами лента висит над головой бабы Клавы. Ее беззубый рот дрожит, веки слегка дергаются, глаза мокрые. Если б она могла поднять ладони, давно бы закрыла ими лицо. Но ладони дрожат. Она опускает взгляд в пол, ее лицо в ужасе комкается как газета. Мужчины радуются стонам. Старушка за стенкой бормочет и воет все громче. Сидя на стуле, непрерывно потирает руки. Шум стиральной машинки усиливается, и по полу расходится вибрация.
Сцена фильма сменилась. Трехцветная кошка подбежала к ладоням баб-Клавы. Та гладит ее, хрипит мокрым кашлем.
Ольга вернулась из магазина. Ужин готов. С ложки кормит Клавдию Павловну. Мужчины едят на кухне.
— У меня все по расписанию: часы в часы. Если дашь им, как говорится, волю, они возьмут две. Правильно? Я как-то взяла одного — ноги у него ампутированы были. А он привык к вольной жизни — выпить любил, — объясняет Ольга. — Ему здесь не понравилось. По ночам смотрел телевизор, а днем спал. А мне это надо? И мне нужен покой.
Зрелость
Время от времени ухаживать за бабушкой в дом через дорогу приходил работник из центра соцзащиты. Газом ей пользоваться запрещали: слишком старая — опасно. Продукты покупали соответствующие.
— Я ее к себе взяла. Она у меня ночевала, а днем у себя была: кошки у нее там. Когда ее утром поила обычным чаем, она все причитала: «Ой, как вкусно, как вкусно!». Она кроме воды долго ничего и не пила. Не давали.
Ногти на ногах у старушки были почти с мизинец. Оказалось, если их состричь — гораздо удобнее.
Через центр соцзащиты Ольга и находит постояльцев. Над ней есть начальство: проверяет каждую неделю. По бумагам она — помощник. Чтоб стать опекуном, нужно преодолеть бег с препятствиями — суд, экспертизу в областном центре и так далее.
— Даже если оформлять сюда к себе, никакая сила не берет, сколько нужно документов. Я их вожу в больницу — там медиков человек 15 нужно подписать, анализы сдавать.
За каждого из постояльцев Ольга получает чуть меньше семи тысяч рублей. Отдельный договор на каждого. Деньги уходят на продукты, вещи.
— Вот этот опыт я еще в доме престарелых закрепила. Во время отпуска, пока работала на заводе. Я брала еще за свой счет немножко отпуск и уезжала под Москву работать в дом престарелых. Там еще как-то одному человеку предложила: «Поехали ко мне жить». Он такой мужчина хороший был. Но он ко мне побоялся ехать, да и дочь его не разрешила сюда взять.
— Ухаживали в отпуск за стариками — что вами двигало?
— Я сама захотела из-за того, что нужно было где-то подработать, — отвечает Ольга, как бы недоговаривая, оттягивая время. — Просто поехала подработать. Именно в дом престарелых я хотела почему-то. Жалко их до слез было.
— А как вы сделали эту жалость дисциплиной?
— Да я до сих пор никак не могу переварить это. Жалко всех. Была б моя воля, набрала бы сюда полно стариков.
Сейчас она может взять в дом столько человек, сколько жилплощадь позволяет. Но это после приезда телевизионщиков. А раньше ей говорили, что три человека — уже стационарная точка, и надо регистрироваться как частному предпринимателю.
— С завода рассчиталась, как только мне бабушку предложили, которая сама себя не обрабатывает. Муж-то не будет памперсы менять и с ложечки кормить не будет.
В частном доме престарелых очень хорошо, по ее словам. И кормят, и ухаживают. Но чтоб там поселить человека, люди платили 40 тысяч только за проживание.
— Родственникам часто не хочется возиться с родителями. Чтобы отдать их в дом престарелых, документов нужно собрать, как будто в космос. Они не хотят этой ответственности. Им сюда проще: «Ольга Васильевна, возьмешь?». Возьму. Нате, извините за выражение, как говно с лопаты. Таких я не понимаю. Чем они дышат, как?
Молодость
Многие дома в Осинках выглядят оставленными, как старики. Есть полностью разваленные: стоят вдоль разбитой асфальтовой дороги. У некоторых проваленные крыши. Встретить на улице человека — почти везение. Лишь трое мальчишек играют на пяточке возле знака «Главная дорога». Другой и нет.
Ольгина сноха говорит, что если б мне открыли в дальних домах, я бы услышал много грязи о приемной семье Маныч. Люди ищут вторые смыслы, корыстные мотивы.
Сидим на кухне, Ольга разливает кофе. Здесь свежий ремонт, новая мебель.
— У меня договоренность с родственниками. Не со всеми, конечно. Я забираю у них, — она показывает в сторону комнат, — пенсию помимо того, что мне платит государство. Заплатить коммунальные, накормить. Кормлю я очень хорошо. Все пришли не такие, все отъелись, как полагается. Я забираю 75%. А 25% трачу конкретно на них. Павлу Иосиповичу покупаю три блока сигарет — курит очень много. Бутылочку, потому что любит выпить. Ему, допустим, отдай эти 25%, он пойдет и забухает. А он парализованный, какое ему вино? И он согласен, что я ему покупаю в пенсию бутылку. Он ее понемножечку выпивает. Ихни 25% я трачу на ихни нужды.
Из деревенского магазина выходит усатый мужик в кепке. Интересуюсь: мол, всякое говорят про Ольгу…
— Вот у ней жил один наш местный. Он жизнь видел в ней. Умер вот, правда. Сколько родственников у него было, а похороны-то организовала она, — хрипит мужик. — Все поминки собирала она. А эти родственники все — как бы только дом разделить.
— Народ будет всякое говорить. Так всегда, — подключилась продавщица Лидия Павловна. — Но таких людей мало очень. Если кто что и говорит про нее… Она просто очень человек прямой. А прямоту не все любят. Люди завистливые — время такое. Но вот подумайте, такая молодая женщина — и взяться за такое дело: выгребать из-под старух этих. Я бы вот не стала, потому что человек я брезгливый.
Юность
Тихий час окончен. Коля давно на ногах, Павел Иосипович курит на лавке, опершись на бирюзовую стену дома. В дальней комнате поднимаются бабы Клавы.
Та, что Петровна, внимательно вышивает кружева, сидит на постели в халате, склонив голову. Рядом кошка на простыне мурлычет, щурится от дневного света. Остального мира как будто нет для баб-Клавы — только спицы и нитки. Но стоит мне погладить кошку, как старушка расплывается в детской улыбке.
Ольга осторожно поднимает с кровати Клавдию Павловну, держит за обе руки, та смотрит ей в лицо. Кресло-каталка в зале. До него полтора метра, но идти долго.
Ольга бережно сажает бабу Клаву.
— Дочь говорила, выброси это старье, — она показывает на потертое зеркало, висящее над головой старушки; на нем наклейки замасленные, давно выцветшие. — А я не могу. Знаешь сколько ему лет? Больше, чем мне. Мне 48. Ему уж лет 70 — от родителей досталось.
Физически ухаживать за постояльцами Ольге не трудно: в детстве ее и братьев родители не баловали. Все деревенские идут праздновать Первомай, а они растряхают навоз. На 9 Мая — сажают картошку. В семье и сейчас хозяйство есть: куры, коза, перепелки. А раньше было две коровы, три поросенка, телята, овцы, кролики. Зажиточно, в общем.
Заботиться о стариках, говорит Ольга, сложнее морально. А все же ищет еще двоих. И тогда в ее доме людей будет почти как в юности.
— Но вы ж говорите — и так тяжело? — спрашиваю.
— Ну и что. У меня было пять братьев, я шестая, плюс родители — восемь, и еще бабушка. Девять человек. Ведь как-то жили, справлялись.
В доме много старых вещей, мебели. На стене в зале рядом с висящим ковром — цветные портреты Ольгиных папы и мамы, под ними два брата.
— Они мне, — кивает Ольга в сторону комнаты баб-Клав, — как-то больше всего напоминают родителей: те погибли в автокатастрофе. Мне только-только исполнилось 18 лет. Разбились на дороге возле кладбища. У меня жизнь закончилась, как их не стало. До 18 лет я ни в чем не нуждалась, а потом… Никто не мог мне подсказать, делаю верный шаг или неверный.
Глаза Ольги краснеют. Мокрый голос слегка дрожит и тускнеет.
— Обидно мне за тех детей, которые привезли сюда своих мам и пап. Хорошо, что хотя бы не в инвалидный дом, государственный, где 50–70 человек и три сиделки.
Детство
Дом оживает с приходом внучат, заполняется смехом и визжанием. Четырехлетний Артемка, белобрысый и разговорчивый, протягивает мне ладошку: «Давай дружить».
Мы сидим на кухне. Ольга говорит, что внучка дружит со стариками, особенно с Клавами. Мальчик встал на стул, теперь он выше нас.
— А ты дружишь? — спрашиваю. — С Колей, с бабушками?
— Не-е, — тянет он. — Не дружу я.
— Колю любит, очень Колю любит он, — вставляет Ольга.
— Играешь с ним?
— С тобой только играю, — отвечает Артемка.
— А с ним нет?
— Он не хочет со мной играть. А бабушки старенькие. Они не умеют играть.
Внучка Вика ползает по бабушке, не слезает, целует ее то и дело. С Артемом Ольга строга. Тот пытается увести меня, чтобы я дал ему фотоаппарат. Она резко: «Ты слышишь, мы разговариваем? Все, свободен!». Дисциплина везде.
— Всегда хотела, чтоб сын был, — говорит Ольга, поглаживая белобрысую голову мальчика. — Во время вторых родов умер.
От бабушки внук уезжать не хочет, так что родителям приходится уносить его на руках.
Клавдия Петровна, опершись на клюку, сидит в зале. Вынужденно смотрит в экран, ее челюсть расслаблена. Идет советский приключенческий фильм. В углу комнаты за компьютером — младшая дочь Ольги.
— Смотри, какая невеста, — говорит мне баб-Клава, кивая в ее сторону, тепло улыбаясь.
Старушка здесь четвертый месяц. Пока еще не совсем привыкла. Раньше жила неподалеку, в деревне Урюсево.
Ольгина сноха вошла в комнату, дочь вскочила, они крепко обнялись. Клавдия Петровна улыбнулась и тут же снова погрустнела. Отвернулась обратно к экрану.
— Вы о чем-то мечтаете? — спрашиваю ее на ухо, где слуховой аппарат.
— Да, — отвечает она, распуская лучи вокруг глаз.
— О чем?
— Хочу, чтобы…
Разбился ее хрупкий голос. Глаза делаются влажными, беззубый рот напряженно переминается, губы ходят. Взгляд застыл. Брови опустились. Ее дочь, хоть и навещает, но давно перебралась в Москву. Последние лет 30 баба Клава жила одна.
Смотрю на нее вопросительно. Чуток улыбнулась, махнула на меня ладонью.
— Вон, кино смотри. Лошадок бедненьких гоняют.
