Бог и космонавтика
Священник Алексей Голубев целует стекло, закрывающее мощи святой Матроны, — просит благословения для предстоящего интервью, чтобы не пошло оно во вред его душе, душе читателя и Покровскому монастырю, в котором отец Алексий служит.
Он выходит из храма, идет мимо очереди, растянувшейся вокруг храма к иконе Матроны, и каждый раз мягко выпрастывает руку вверх, когда кто-нибудь останавливает его для благословения. Идет в сторону красно-белой каменной ограды и у самой ограды сворачивает в маленький храм Петра и Февронии. Не снимая куртки садится на деревянную скамеечку в нескольких шагах от церковной лавки, у окошка, закрытого прозрачной занавеской. В этом храме сейчас проходит венчание.
— Вы узнали, что у вашего ребенка патологии, до того как он родился? — спрашиваю я.
— Да. Но мы все-таки надеялись, что врачи ошиблись, — отвечает он. — Мы надеялись, что он родится либо здоровым, либо не с такими патологиями, с какими он в результате родился. Надеялись потому, что надежда — двигатель жизни. Надеялись на помощь Божью. Надеялись, что Господь, если будет на то воля Его, исцелит этого ребенка. Надеялись, что врачи ошибутся, и они ошиблись — но в лучшую сторону. У нас все оказалось хуже, чем предполагали врачи.
— А теперь надеетесь?
— До последнего буду. Без надежды смысл жизни пропадет. На первом УЗИ врачи ошиблись — допустили, что ребенок родится с ДЦП. Второе УЗИ показало, что все в порядке. А потом супруга приходит с другого обследования вся в слезах: «У нас обнаружили порок сердца». Я начал ее успокаивать: «На первом же УЗИ они ошиблись!». Я не стопроцентно доверяю медицинским обследованиям, не то что не доверяю… не полагаюсь на них стопроцентно. Помимо медицинского фактора есть еще и Господь. Помимо вещественного мира — мир духовный. Почему Господь попустил рождение такого ребенка? Мне это не открывается пока. В любом случае зачем-то это надо. Конечно, это хороший ребенок! Каждое создание Божье — хорошее, в принципе. Любой человек на Земле хороший. До последнего издыхания что-то хорошее в каждом есть. Бог ценит каждую жизнь.
Отец Алексий худощав, пострижен по-поповски, и кажется, что человек с таким лицом мог произойти только из семьи, поколениями служащей в церкви — исповедующей, крестящей и венчающей. На лице отца Алексия появляется такое благоговейное выражение, которое, кажется, невозможно изобразить, а можно только унаследовать.
— И когда люди заболевают тяжелыми болезнями, это свидетельство того, что Бог ценит жизнь? — спрашиваю я.
— Конечно! — спохватывается отец Алексий. — Господь отводит каждому человеку ровно столько, сколько человеку нужно. Нет в этом никакой запланированности: ты проживешь столько-то, а ты — столько-то. Бог смотрит на душу человека и ее готовность перейти в Царствие Небесное. Он забирает жизнь, когда душа наиболее расположена. Но рано или поздно к человеку придет понимание, почему так с ним было.
— И принесет облегчение?
— Не думаю. Да я и не гоняюсь за облегчением.
— Сколько вам лет?
— Тридцать три.
— Вашей жене предлагали сделать аборт?
— Напрямую не предлагали, но очень ругали матушку за то, что она не пришла на второй скрининг. Скорее всего, хотели предложить ей сделать аборт. Да вы у нее сами спросите, она лучше помнит. Но мы решили больше к ним не ходить. А что тут неправильного? Ребенок живой с самого зачатия. Если он родится с какой-то патологией, то, да, он будет мучиться, но Господь даст ему после смерти. Это все делается почему-то… Почему — мы узнаем после смерти. Но духовно живущие люди и на этом свете понимают. Бог на самом деле печется о жизни каждого, Он хочет, чтобы каждый человек был счастлив. Но счастье возможно только с Богом. И Бог дергает человека, пытается до него достучаться: «Ты не туда идешь». Но смотрите, в чем дело: у человека есть еще право выбора как поступать, и Господь уважает право выбора очень. Но Бог прощает все грехи, если понимает, что человек искренне раскаивается.
— А как понять, что раскаяние искреннее?
— Человек переживает переворот, перерождение.
— Вы такое переживали?
— Это слишком личное… Если бы я не пережил, то я сейчас не был бы здесь.
— Священником не были бы?
— Вообще в церкви. Но у меня нет благословения от духовника рассказывать, что со мной было. А в церкви все делается по благословению. Некоторым людям я раньше рассказывал, что со мной происходило, из-за чего я пришел в церковь, но скоро почувствовал себя обворованным. Это образно говоря. Духовник сказал: «Не надо было рассказывать. То было тайной Божьей по отношению лично к тебе. И не все люди ее смогли оценить». Не каждый человек из тех, кому я рассказывал, смог понять в полной мере, что со мной произошло и почему я жизнь на сто восемьдесят градусов развернул.
— И давно вы священник?
— А сегодня какое число?.. Год и… Я священник тринадцать месяцев. В церковь пришел второго марта, когда мне было двадцать пять лет.
— А где вы работали до того?
— В Ракетно-космической корпорации «Энергия».
— А вы что ж, не из семьи священников?
— Нет. Я собирался лететь в космос. Я пошел на это предприятие работать намеренно, там много денег не заработаешь. Но когда я еще учился в МГТУ имени Баумана, мы на предпоследнем курсе ездили по разным космическим предприятиям, общались с космонавтами, и я загорелся полететь в космос.
— Зачем? Там же все непонятно.
— Меня непонятное не пугает! — энергично отвечает отец Алексий, кажется, забыв, что в интервью надо взвешивать каждое слово. — К тому же в космосе все довольно понятно.
— Что ж понятного? Там куча галактик и бесконечность.
— Но мы же не летим в другие галактики. Мы летим вокруг Земли. Хотя и в другую галактику я был готов полететь.
— Но вы бы могли состариться в космосе и не вернуться на Землю!
— Меня это не пугало!
— А березы? А родители?
— Березу можно взять с собой, а с родителями выйти на видеосвязь. Если бы мне тогда предложили полететь на Луну, я бы полетел.
— Даже если б никогда не вернулись?
— А я тогда не отдавал себе отчета, что можно не вернуться на Землю. И сейчас меня это тоже не пугает. С Господом — хоть куда! Духовный мир — он здесь. Здесь и сейчас. Не за пределами атмосферы Земли.
— Когда вы собирались лететь в космос, вы верили в Бога?
— Да. Верил. Но не ходил в храм вообще и не знал, что такое литургия и исповедь. Я много чего не знал. По специальности я инженер-мехатроник. Мехатроника — это сочетание механики и электроники. Ну вот, к примеру, едет танк по полю, а поле неровное, и задача сделать так, чтобы пушка…
В прихожей появляется невеста в белом атласном платье и толпа гостей в серьезных костюмах; кто из них жених, не разобрать. Отец Алексий умолкает.
— Ну а что? — шепотом продолжает он. — Это боевой комплекс страны, и он должен работать. А потом я пошел работать в отдел исследования космонавтов, — еще тише говорит он, чтобы гости, разбирающие с вешалки свои пальто, его не услышали, — начальство передо мной поставило задачу… Ну, грубо говоря, во время полета в космос человек находится в невесомости, а космический корабль движется, и человек движется в корабле. Когда мы движемся на Земле, наша система ориентации срабатывает за счет зрения, слуха, ну еще в мозжечке есть такие волосики, и они отклоняются в разные стороны при движении и дают в головной мозг сигнал, что происходит. Вот почему человека укачивает? У него происходит нестандартное движение волосиков. Но можно посмотреть вперед, и глаза дают сигнал в мозг, что все нормально, и система успокаивается. А в космическом пространстве все по-другому: человек летит в замкнутой капсуле, он не видит, куда летит, перед ним только экран. И мозжечок понуждает организм приходить в такое состояние… Слушайте, я не хочу вам об этом рассказывать. Тут вообще никто не знает, что я собирался в космос. Начальство сделало на меня большую ставку, они думали, что я очень перспективный, и поставили мне задачу — построить усовершенствованную систему информационного отражения.
— А вы?
— А я загорелся идеей, начал рыть, перекапывать. Я пытался выносить идею, но она ко мне не приходила.
— Восемь лет прошло с тех пор, да? Вы иногда возвращаетесь в уме к той задаче?
— Редко. Я вспоминал. Можно, конечно, о ней подумать, но это не первоочередно для меня. Первоочередно — служить своему Господу. Я должен максимально выложиться, чтобы и Богу послужить, и людям пользу принести. Я должен исполнять свои священнические обязанности правильней, четче, как того требует церковь, как заповедовали святые отцы. Я должен заботиться о каждом человеке, который приходит ко мне.
— А почему это важнее полета в космос?
— Полет в космос — это эгоистично. Этого я лично, я один хотел.
— Вдруг вы открыли бы новую планету, на которую человечество могло бы переселиться, когда б его окончательно вирус на Земле заел. Вы могли бы спасти человечество.
— Рано или поздно нас все равно какой-нибудь вирус уничтожит. И на другой планете мы так же умерли бы через некоторое время. Какой смысл в этом переселении? Душа важнее планет. Куда ни лети, конец будет один — люди умирают, их душа отделяется от тела. У грешников тело разлагается, а у святых остается нетленным и благоухает.
Первая операция
— Вы страдаете из-за болезни сына? Мучаетесь?
— Моя душа… — четко подбирает он слова, — постоянно находится в ровном состоянии по отношению к моему сыну маленькому. Конечно, я переживаю. И, конечно, мои переживания бывают отрицательными, но бывает, что у меня возникает надежда. Приходит какая-то новость, и появляется надежда, что проблему можно решить, что шанс у ребенка есть и что он наконец получит облегчение и здоровье. Ему уже сделали две операции — одну на сердце, другую на печени. Он родился с двумя патологиями — сердца и печени.
— Что вы делали во время первой операции?
— Молился. Так случилось, что операцию запланировали на второе июля, а в это время проводили очень серьезную операцию одной девочке. Мы были в очереди после нее. Но ее операция длилась очень долго, и нас перенесли на следующий день. А там — в центре Бакулева — есть храм, и я попросил настоятеля, чтобы он второго июля разрешил мне отслужить там молебен. Операцию перенесли, но молебен я отслужил, конечно же. За всех, кто пришел помолиться. Врачи тоже приходили. А на следующий день, когда Костику делали операцию, я крестил ребенка — ему тоже предстояла операция. Я исполнял свой долг. Водичка немножко остыла, и девочка из-за этого больше плакала. А потом, помню… я читал акафист. Вышел из храма, и как раз супруга со своей мамой идет. Говорит: «Закончилась операция». И хирург вышел, сказал, что все нормально. А вторая операция, на печени, была двадцать седьмого августа. Мы с супругой проводили Костю на операцию и пошли в храм молиться.
— Чего вы просили у Бога?
— Чтобы операция прошла успешно — если на то будет воля Его. Я всегда эти слова добавляю. Ну, конечно! Так логично и правильно. У нас может быть одно желание, а у Бога — другое. Были случаи, когда человек вымаливал что-то, хотя у Бога были свои планы на человека. Но Бог давал, потому что человек хотел. А человек потом страдал. Поэтому святые отцы говорят, не забывайте добавлять: «…если будет на то воля Твоя, Господи».
— А что против воли Господа в том, что маленький мальчик будет жить?
— Но мы же не знаем, что с ним будет потом. И как он себя поведет, когда будет взрослым. Насколько душеспастительно он будет жить… Это один из ответов на вопрос, почему дети умирают.
— Легко говорить, когда речь о чужих детях.
— У меня такая ситуация сейчас. Я о себе говорю. Конечно, хочется, чтобы он жил, и когда смотришь на него, берешь на руки… Да, живая вера в Бога защищает любого человека! Мне было бы сейчас намного хуже, если бы я в Бога не верил.
— Вы плакали из-за болезни сына?
— Опять-таки личный вопрос. Мужчины не плачут. Это мои личные требования к себе. Таков я. Ну хорошо, слезы подступали, но не ревел. Ваши вопросы заставляют меня… Я вообще никому тут не рассказывал про космос. Представьте, я буду реветь на глазах у жены — она еще больше духом упадет. У меня не было желания спрятаться и плакать. Зачем? Господь всесилен. Молись Богу, и Он сделает так, как надо.
— Как вы попали на службу в этот монастырь?
— Я был счастлив, когда сюда попал. Владыка ректор рукоположил меня во дьяконы и отправил служить в Покровский монастырь. Я еще студентом несколько раз приезжал к блаженной Матроне. Я считаю, что Господь дал мне большое благо. А мы еще с супругой расписывались в Таганском ЗАГСе. Сначала мы в конце апреля пошли в один ЗАГС, в другой, везде очереди до октября… А нам надо расписаться до венчания. И наконец появилось окошечко — тринадцатого июля, в пятницу. Только мы и еще один человек подали заявление на этот день. Пятница, тринадцатое — это суеверие. Я верующий человек, и было бы неправильно, если бы я отказался от этого окошка. А потом я оказался тут — близко к помощи блаженной Матроны. Да, я очевидец того, как она помогает! Действительно помогает. Такие случаи тут происходят, что становится очевидно: святой здесь помог. Наверное, мне эти случаи надо записывать.
Печень отца
— Сколько денег вам сейчас нужно собрать на лечение сына?
— 28 миллионов 385 тысяч 930 рублей по сегодняшнему курсу валюты. Время не ждет, и средства нужны сразу. Наш Костя в очень тяжелом состоянии. А денег таких, конечно же, у нас нет. Их не то что нет — у меня даже и близко нет такой суммы. Мы с матушкой снимаем квартиру. Ни вся моя семья, ни наши родственники, ни друзья не имеют таких денег. Пообщавшись с некоторыми фондами, мы поняли, что такие огромные средства нам сразу никто не сможет выделить. А времени совсем мало. И вот с помощью Божией появляется незнакомый нам человек — кстати, его тоже зовут Константин, — который, узнав про нашу беду, оплатил обследование полностью. Нашелся и другой человек, который дал гарантийное письмо от своего предприятия. И теперь у нас появилось все необходимое для подготовки к вылету в клинику и проведения обследования. Клиника потребует средства на операцию сразу же после обследования. Человек, давший гарантию, надеется, что мы соберем необходимую сумму сами, так как он идет на большие риски для своего предприятия.
— А в России почему не могут сделать эту операцию?
— У нас в России пересадки печени делают в центре Шумакова. Меня там обследовали и сказали, что по всем параметрам я как донор для сына подхожу. Но проведение операции по пересадке печени усложняет имеющийся сложный порок сердца Кости. Официально нас отправили на дополнительные обследования — из Шумакова в центр Бакулева, но там увидели желтого ребенка и сказали: «Мы опасаемся делать вам это обследование, потому что не знаем, как печень поведет себя после введения контраста. Сможет ли организм его вывести? Если что-то пойдет не так, мы просто не сможем вовремя помочь ребенку…» Параллельно с этим врачи, понимая сложность положения — сложный порок сердца, посоветовали обратиться в клинику Сен-Люк в Бельгии, с которой мы уже связались в конце ноября. Врачи нам всегда попадались хорошие — с сочувствием относились к ребенку и порой на свои деньги покупали редкие для России препараты. Лечащий врач из РДКБ тратил свое нерабочее время на разговоры по телефону со мной. А еще с нами была такая ситуация перед второй операцией… Стало понятно, что ребенок нуждается во второй операции, и знаменитый на всю Россию хирург Разумовский сам позвонил в центр Бакулева и говорит: «Привозите ребенка ко мне в Филатовскую больницу, я сделаю операцию». Ребенка подготовили к транспортировке, подготовили выписку, вызвали скорую. И тут неожиданный звонок из департамента здравоохранения Москвы: «Мы запрещаем вам оперировать ребенка. При проведении операции высока вероятность смертельного исхода»… И кому я, простой священник, могу все это рассказать? Вот только вам… И вот еще — я не хочу никого из Минздрава осуждать. Но лично я считаю, что каждый должен поступать так, чтоб ему не стыдно было как минимум. Господь заботится о том, чтобы как можно больше людей спаслось.
Медицина и вера
— А как сотрудники больниц реагируют на то, что вы священник?
— Чем человек проще, тем с большим уважением. Я это заметил, и пока не берусь объяснять, почему это так. Почему-то там, где больница победней, больше верующих. А в одном отделении, где делали операцию Костику, один хирург был пономарем, а другая пела в церковном хоре. Я им говорил: «Хоть богослужение у вас собирай!» В каких-то больницах я встречал полное равнодушие к тому, что я священник. Но плохо ко мне никто не относился. Одни реагируют на то, что перед ними священник, другие никак не меняют своего обращения. Но в центре Бакулева, когда других пап не пускали в палаты, я проходил в палату к своему ребенку и причащал его. Понятно, что сотрудникам деваться было некуда: священникам разрешено проходить. А я и папа, и священник! В общем, чем ниже у человека должность, тем больше вероятность, что он подойдет и благословение возьмет. То отделение, в которое мы сейчас едем, — одно из самых верующих. Врачи благословения не берут, хотя я их понимаю: они на работе. Но уборщицы берут!
— И вот вы просили Бога, чтобы он помог вашему ребенку. А не получилось. И что вы в своем внутреннем монологе сказали Богу?
— Ничего… — отец Алексий крестится. — Господи…
— Я не вижу поблизости ни одного храма. Это вы на мой вопрос перекрестились?
— Нет. Вон храм, — он показывает вбок, где еле виден вдалеке храм. — Храм Надежды, Любови, Веры и матери Софии. Ропот на Бога — это богомерзкие вещи. Правильно всегда говорить: «Господи, слава Тебе за все. Благодарю Тебя». Если такое случилось, если Бог попустил болезнь ребенка, значит, ребенку это во благо. Не нам рассуждать, что хорошо для его души. Тело болеет, душа очищается. Святая Матрона тоже родилась слепой, а в семнадцать лет у нее отказали ноги. Но ни одного ропотного слова от нее к Богу не было. Она еще и за других людей такой крест понесла. И за такое расположение сердца Господь и дал ей исцелять и пророчествовать. Если человек болеет, надо лечиться. Но болезнь — это не то, что уродует человека, это не крах всего.
Золотой Костя
Во дворе больницы священник вынимает из багажника пакеты. Идет размашисто по лужам, он, вообще, все делает с торопливой энергией, как будто спешит расходовать силы, скопленные когда-то для полета в космос. Надев бахилы и получив пропуск, он сворачивает в больничный храм, переделанный из коридорного отсека, и там скрывается в алтаре. Откуда-то хорошо слышны женские голоса, заходящие через стенку в храм раскатистыми. У входа стоит детская коляска с крошечной девочкой в белом платочке. А с другой стороны от него – поддон, похожий на форму для приготовления кекса. Он засыпан песком до краев, и в самом его углу плавится желтыми каплями маленькая свечка, поставленная за упокой чьей-то души. Отец Алексий выходит из алтаря, держа в вытянутой руке бордовый мешочек, висящий на веревке у него на шее. Мешочек расшит крупными цветами из золотых ниток, и цветы сверкают, когда их ловят лучи солнца из окон, мимо которых проносится отец Алексий, шурша пакетами и бахилами. На бегу наплывают коридорные отсеки, высокие окна, детские рисунки на стенах.
— Это Святые Дары — Тело и Кровь Христовы, — говорит он, глядя вниз на мешочек. — Кровь жидкая, я несу так, чтобы она на крышку сосуда не попала, чтобы ни капли не обронить. А кто-то в чаше с Кровью Христовой видел плавающего младенца. Такое бывало! Господь такое попускал! Я так несу, чтобы, когда я буду открывать, не дай Бог, не капнуло, — говорит он прерывающимся от быстрой ходьбы голосом, но мешочек в его руке не шелохнется — как космонавт в капсуле, которому идеально наладили систему ориентации. — Это святыня. Ею нельзя капать. Святой Иоанн Кронштадтский вообще однажды пролил Кровь. Зашел парень и начал закуривать перед иконой Спасителя, — продолжает он, не сбавляя скорости по долгим длинным больничным коридорам. — Иоанн Кронштадтский ему замечание сделал, а тот его взял и ударил. Часть Крови расплескалась. Иоанн Кронштадтский в море плиты выбрасывал, на которые она попала, чтобы никто их не попирал — не наступал туда, где святыня пролилась… Господь поругаем не бывает, — заканчивает он, давя на кнопку лифта.
Сняв куртку в отделении, отец Алексий врывается в палату. Пакеты падают на пол из его рук. Он стоит у входа и смотрит на кровать, на которой сидит темноволосая женщина в длинном светлом платье в мелкий красный цветочек. А рядом с ней лежит младенец — желтый. До того желтый, что кажется, его покрасили. Отец Алексий замирает, и в этом миге каким-то образом становится понятно: он собирается с силами, чтобы изображать неунывающего отца семейства, но что-то в первый миг вхождения в палату пронзает его — от кровати до порога.
Во время причащения отец Алексий хочет остаться с младенцем наедине.
Врачи и квоты
— Сегодня у меня свой ребенок болеет, и я хочу уйти к ней после работы пораньше, а не как обычно, в ночи, — говорит врач Юлия Аверьянова. — Но давайте я вам расскажу немножечко про наше отделение. Мы уже очень давно занимаемся лечением детей, и программа лечения выстраивалась на протяжении последних двадцати лет... У нас уже есть пациенты, которым двадцать лет и больше. Им сделаны такие же операции, какая была сделана Косте. Операция заключается в том, что в возрасте до трех месяцев мы открываем неразвитые желчные протоки ребенка и налаживаем пассаж желчи в кишечник. У Кости есть еще одна проблема — тяжелый порок сердца. И это камень преткновения для проведения трансплантации. Как правило, мы трансплантируем этих детей в России, но очень долго решается вопрос между кардиологами и трансплантологами. Кардиологи и кардиохирурги считают, что Косте никакие вообще операции на сердце больше не нужны и что ему можно делать трансплантацию. Но трансплантологи пока отказываются. Потому что такие операции — всегда риски. В ситуации с Костей дорог каждый час. Семья очень активная, и они сами обращаются повсюду. В Шумакова прошли обследование — папа как донор подходит. Сейчас у Кости печень не работает. Мы делаем все: поддерживаем его жизнь в условиях неработающей печени. Родителям посоветовали обратиться в бельгийскую клинику Сен-Люк. Как только ребенок будет обследован, они поймут, смогут ли взять его на трансплантацию. Сен-Люк — это огромный госпиталь, в котором есть и трансплантология, и кардиохирургия. Еще раз повторю — это важно, — наши российские кардиохирурги считают, что никаких операций на сердце ребенку делать не надо, а надо делать трансплантацию печени.
— Простите, я не очень поняла… А если кардиохирурги не считают, что Косте нужна операция на сердце, то почему трансплантологи не берут его и не оперируют здесь, в России?
— Потому что у трансплантологов другое мнение. А в Сен-Люк ребенка берут пока только на обследование, но ребенок тяжелый, его нельзя катать туда-сюда. И когда семья туда приезжает, ее просят, чтобы у них уже были средства на проведение операции. Чтобы не терять время, которого у ребенка нет.
— У Кости есть шансы?
— Да. Такие дети хорошо трансплантируются. И если операции проходят без осложнений, то, в принципе, у них очень хорошие шансы.
— Когда им медики во время беременности сказали, что у ребенка патологии, как они должны были поступать?
— Так, как они поступили, — родить этого ребенка. У нас тут пациенты в основном с врожденными пороками развития. И это все замечательные хорошие дети. Их просто надо лечить, и все. Есть пороки, несовместимые с жизнью, но Косте можно помочь.
— Давно вы работаете?
— Двадцать лет.
— Вас все еще задевают детские страдания?
— М-м-м… Меня задевает, когда мы не можем помочь, да. У меня позиция такая: бороться за каждого ребенка! И я как мама хочу, чтобы так же отнеслись к моим детям и ко всем людям на земном шаре! Надо бороться за каждого человека до последнего. А за Костю мы очень переживаем, потому что время идет. Вдруг не успеем? У нас, к сожалению, уже были такие случаи. Дети были обследованы, но в ожидании квоты… — это слово Юлия Валентиновна произносит с еле заметным отвращением. — А что такое кв-вота? Это бумаж-жка! Под Новый год заканчиваются квоты, и тяжелый обследованный ребенок остается тут на Новый год, хотя трансплантологи готовы его принять. Но не могут — потому что закончились кв-воты… Пойду, — говорит она. — А то всех полечила, а своего — нет.
Замуж или в монастырь
— Как мы с отцом Алексием познакомились?
Надежда держит на руках Костю. Когда свет выключен и солнце погасло за окном, младенец, лежащий у матери на руках в однозначно хорошем настроении, не кажется таким уж желтым.
Рядом у соседней кровати в большой люльке спит двухмесячная девочка. Ее мать — рядом, на кровати.
— Ну, просто так получилось, — в тишине сгущающихся сумерек говорит Надежда, — что я поехала в Санкт-Петербург к Ксении Петербуржской, но была одним днем. А когда вернулась, мне еще раз предложили съездить на экскурсию. А отец Алексий — мы с ним были еще не знакомы, — должен был ехать в Грецию, но его поездка отменилась. И он нагнал нас уже в Новгороде. Я на него посмотрела и подумала: «Неужели это он?» А неделю назад я молилась у Ксении и просила, чтобы моя жизнь уже устроилась: либо я замуж выхожу, либо ухожу в монастырь.
— Какой выбор у вас небогатый был… — говорю я.
— Я считала, что в жизни уже пора определиться, нельзя же эгоистично для самой себя жить. И родственники настаивали, чтобы я вышла замуж, все ахали: «А вдруг она в монастырь уйдет?!»
— И вот вы встретились… А потом?
— А потом он взял у руководительницы поездки мой номер телефона и начал писать, причем непонятно было — с намеком или без. И мы с ним договорились, что сорок дней в одно и то же время будем читать акафист Божьей Матери.
— Выпытываете подробности нашей жизни? — в палату всовывается голова отца Алексия. Он говорит таким шутливым тоном, что все смеются, и на миг кажется, что эта семья счастлива. Особенно из-за младенца, который внимательно слушает мать, иногда улыбается и дрыгает ногой в такт ее рассказу, как будто хочет сказать: «Ну, рассказывайте, рассказывайте, что там было дальше». В его руке катетер, от которого тянется прозрачная трубка к медицинскому прибору.
— И вот мы с ним договорились читать акафист и читали его, — продолжает она. — А на сороковой день он мне звонит и говорит: «Я только что у духовника был, и он меня благословил с тобой встречаться».
— А если б не благословил, что вы зря девушку совместным чтением обнадежили?! Она бы обиделась и в монастырь ушла!
— Нет, мы читали акафист с тем намерением, чтобы Господь определил, наш этот путь или не наш, — защищается отец Алексий, и на секунду снова кажется, что все хорошо. — А может, Божья Матерь дала б ей благодать — она бы не обиделась и пошла дальше жить.
— На самом деле, — не без смешинки говорит Надежда, — у меня так и было. Он мне говорит: «Духовник меня благословил встречаться с тобой», а я ему отвечаю: «А у меня бабочек в животе нету…» Он: «Какие еще бабочки?!»
— Бабочки — это вообще не главное, — серьезно говорит отец Алексий.
— И он продолжил мне написывать дальше — о погоде, о природе…
— Я мало тебе писал о погоде. Я тебе в основном по делу писал.
— Да. Спрашивал: «Читала ли ты Феофана Затворника?» — говорит Надежда, и на этом месте хохочет даже соседка по палате. — «Что есть духовная жизнь, — продолжает Надежда, — и как на нее настроиться?» Он дал мне книжку и говорит: «Ты почитай, потом поймешь, почему я тебе ее дал». Начала читать, а Феофан Затворник, оказывается, письма писал молодой девушке, а она тоже была, как я, портной… Думаю — ну понятно, почему отец Алексий мне эту книжку дал!
— Она тоже не знала, выходить ей замуж или в монастырь идти, — вставляет отец Алексий. — В целом это полезная книга. Она твой путь определяет. А бабочки — это уже вторично!
— А когда вы узнали, что он собирался в космос, что вы сказали? — спрашиваю я.
— На меня большее впечатление ответ его мамы произвел, когда она об этом узнала. Его мама сказала: «Все люди как люди, работают. Тебе чего не работается?!»
— Ну, она просто не понимала… — бормочет отец Алексий, — она думала, что это опасно.
— Но когда отец Алексий сказал, что решил идти учиться в семинарию, — продолжает Надежда, — его мама сказала: «Лучше б в космос полетел…».
— Смех смехом, а история не знает сослагательных наклонений! — говорит отец Алексий.
Он забирает Костю и качает его, стоя в узком проходе палаты. Кладет его на кровать. Вечереет сильней.
— Мне на УЗИ сказали, что у нас мальчик, и с пороком сердца. А я была уверена, что у нас девочка. Я думала, мы назовем ее Ксения. Роды мне вызывали искусственные. Это происходит так: ты приходишь в родовую, тебе сначала вводят какой-то гель, чтобы начались сокращения матки, потом через сорок минут околоплодный пузырь лопают — и начинаются схватки. И дите у меня там пять часов без вод лежало, а я все не рожаю и не рожаю! У врачей рабочий день закончился, а я все не рожаю. Тогда мне сказали: «Ложимся и тужимся». И так мы родились. Зато у них все по графику — ребенок родился в тот день, когда реаниматологи и все специалисты были на месте. Сначала меня настраивали, что ребенок проживет пять минут максимум, — она закрывает одной рукой лицо и плачет. Отец Алексий опускает голову. Между ними лежит их желтый младенец, улыбается, тянет палец в рот и дрыгает ножками. Становится видно, как на самом деле сильно переживает отец Алексий, несмотря на предупреждение — показывать эмоции не в его характере. — В хоспис предлагали, — говорит Надежда из-под руки. — Спрашивали — кесарить тебя или нет. Ну как зачем… Если не кесарить, он сам пусть у тебя там умирает, но ты сама родишь и останешься здоровой, — она тяжело плачет. — Но мне в тот момент одно было важно: ребенок должен родиться живым, его надо покрестить, чтобы мы могли… за него молиться… — она рыдает. Просыпается маленькая девочка в люльке, плачет громко, и Надежда убирает руку с лица. — Костик родился, я спрашиваю: «Все хорошо?!» Они говорят: «Да, все отлично». Я подумала: «Все неправда! УЗИ не подтвердилось. Мой ребенок — здоров!» Я лежала два часа, как надо, на животе. Потом встала узнать, что с ребенком. Меня отвели в реанимацию, сказали, что порок сердца подтвердился. Потом все и началось… Он не желтый — он золотой, — говорит она.
Отец Алексий порывисто встает. Берет ребенка на руки. Ходит с ним по короткому узкому проходу. Молодая мать укачивает свою двухмесячную девочку, и какое-то время в палате слышны кряхтенье младенцев и женский голос, тихо бормочущий колыбельные звуки.
— А вот подрясник она мне сшила, — бодрым голосом говорит отец Алексий, показывая на подрясник, а потом на Надежду.
— А в Бакулева вообще было такое… — возвращает Надежда смешинку в голос. — Это сюда отца Алексия пускают в любое время. А там пап не пускали. Ну я и не говорила, что он священник. Он приходил, приходил… Священников же пускают. И тут старшая медсестра поняла, что это наш папа. И говорит: «Ну вы батюшку тогда оденьте как положено — тапки, маска. Священник же — ваш папа!»
— А вы знаете, какой вопрос вы мне не задали? — озабоченно поворачивается ко мне отец Алексий. — Некоторые же люди вам зададут такой вопрос: «Зачем вообще лечить детей с такими серьезными пороками?»
В палате на миг замирают все взрослые, и даже соседка — мама девочки. Она перестает качать, и я чувствую, как и ей важен мой ответ. Его не ждут только младенцы, продолжающие заниматься своими делами. Я могла бы сказать, что такой вопрос негуманен и мало найдется людей, способных его задать. Но говорю другое.
— Да, это логичный вопрос. Но с чего бы мне задавать его вам? Я задала его врачу.
— И что она сказала? — вскидывается отец Алексий.
— Что такие дети — хорошие и замечательные, что их надо просто лечить. Она сказала, что после операции у них очень хорошие шансы.
В палате воцаряется облегчение, граничащее со счастьем. Но только на миг.
