С профессором Вячеславом Теркуловым, заведующим кафедрой русского языка Донецкого университета, мы были знакомы еще по работе в Донбассе до СВО. Теркулов — местная гуманитарная звезда: выдающийся ученый, харизматичный лектор, интересный поэт и автор песен. Когда я решила сделать интервью с профессором для «Монокля», работа над ним, так вышло, растянулась без малого на год.
В первый раз мы встречаемся для разговора у здания донецкого филфака. На дворе конец августа, в Донецке солнце, ветер и интенсивные обстрелы. Недавно была обстреляна «хаймарсами» администрация главы ДНР на бульваре Пушкина. Туда — не в администрацию, а на бульвар — мы сейчас и направляемся.
— Какие у меня новости? Предварительно поставили онкологию… рак легких, — говорит Теркулов с неизменной своей улыбкой. Так что поначалу даже трудно воспринять его слова всерьез. — Сейчас вот жду результатов повторных анализов. Настроение? Ты знаешь, нормальное. Возможно, я пока просто не осознал в полной мере…
Осмелюсь предположить, что и многолетняя работа во фронтовом городе приучает людей воспринимать подобные новости стоически.
Садимся на террасе одного из ресторанов на бульваре. Несмотря на обстрелы, закрылись не все.
Исследования «языка войны»
— Вячеслав Исаевич, после признания республик Донбасса Россией наверняка оживились отношения с российскими учеными. Скажи, как они строятся, какова реакция российских коллег на ученых из Донбасса? Не секрет, что наше интеллектуальное сообщество неоднородно в смысле отношения к ситуации в Донбассе и на Украине.
— Российская научная интеллигенция по-разному относится. Есть люди, которые поддерживают, их немало… Правда, мне хочется думать, что поддерживают они меня не потому, что я из Донецка, а потому, что я хороший филолог… — посмеивается Теркулов. — Например, у нас великолепный проект с Натальей Владимировной Уфимцевой, называется он «Ассоциативный словарь дончанина». Там дончанам дается список слов, и нужно привести первую к ним ассоциацию, таким образом косвенно выявляется система прототипов, то есть основа мышления, которая воплощается в словесных знаках. Например, ассоциацией на слово «самолет» сейчас для многих дончан будет «беспилотник»…
«Странно, если было бы иначе, — думаю про себя я. — Гражданские самолеты не летают над Донбассом с 2014 года, аэропорт Донецка разбит в ходе боевых действий, а вот с действиями боевых беспилотников так или иначе знаком почти каждый местный…»
— Кроме того, — продолжает Теркулов, — мы сотрудничаем с Южным научным центром РАН, с ними мы делаем беспрецедентный «Словарь языка войны». Там будут все слова, которые вошли в наш обиход с начала войны в 2014 году. Это лингвокультурный словарь, там не только толкования слов, но и дополнительная информация по контексту употребления. В нем также есть раздел «Топонимикон» по всем населенным пунктам, которые подвергались атакам.
«Янычарская история» Украины
До войны профессор Теркулов работал проректором Горловского института иностранных языков. Директором института не стал по причине своей специализации: русистика. «Я был кандидатом, но подвергся достаточно серьезному прессингу со стороны украинского министерства образования и вынужден был забрать заявление. После мне объяснили, что русист на Украине не может быть директором института».
Я спрашиваю, как происходил дрейф Украины в целом и ее научного сообщества в частности к национализму.
Теркулов говорит, что до 2014 года вопрос регионального статуса русского языка в восточных областях Украины обсуждался в том числе с участием ОБСЕ. Было несколько редакций закона о присвоении русскому языку статуса регионального: «прорусский» Колесниченко — Кивалова и проукраинский Яворивского. В законе Колесниченко — Кивалова для статуса регионального необходимо было, чтобы на территории его считали родным 15% населения, в законе Яворивского уже 30%. «Забавно, что по этой версии закона в Крыму украинский язык, как, впрочем, и крымско-татарский, не проходил даже как региональный — меньше 30 процентов носителей». — иронизирует Теркулов.
— Что такое родной язык? Для родного языка есть два базовых фрейма, определения: первое — это язык национальной и культурной самоидентификации, второе— это первый язык, на котором осуществляется общение, обучение и который считают твоим языком твои собеседники, — рассуждает профессор.
Здесь появляется очень интересный момент: глядя на человека, как ты отличишь украинца от русского? Да никак ты его не отличишь: внешне мы ничем не отличаемся друг от друга. Другой момент: возможно, нам поможет культурная самоидентификация? И тут тоже: даже и до сих пор кто из украинцев верит во все эти шароварные истории, поет народные украинские песни и так далее? Только небольшая группа национально озабоченных людей. А современная украинская культура только начинала формироваться к 2014 году. А вот третий момент важный. Этот тот момент, который действительно может отличить украинца от русского. И этот момент — язык. Таким образом, язык становится тем, что называется манипулятивно значимым концептом. Нужно убедить людей в том, что их родной язык — украинский, следовательно, они украинцы.
Каким образом это делалось? Взяли первое суждение, о том, что родной язык — это язык национальной и культурной самоидентификации. Есть такой университет Сан-Галлена в Швейцарии, у них на сайте вывешены результаты статистических исследований по Украине. И по их статистике оказывается, что родной язык 50% жителей Макеевки — украинский! Горловки — 60%. Это значит, что больше половины жителей этих городов должны говорить по-украински. Но этого не было! Все там всегда говорили по-русски. Так каким образом они посчитали? Да по национальному составу. Записался украинцем — значит, говоришь по-украински. А как определяется родной язык по функциональной модели, где родной — это первый язык, то есть тот, на котором ты мыслишь? Используется методика выбора. Даются, например, две анкеты: одна на русском, другая на украинском. Какую ты выберешь — тот и твой родной язык. И по данным института Гэллапа, более 80% жителей Украины до 2014 года выбирали анкету именно на русском языке…
— Ты в свое время говорил о языке как о ментальной рамке. Что происходит, когда носителя одного языка вынуждают переходить на другой, как происходило на Украине?
— Формируется новая ментальная рамка. При этом она не будет полностью соответствовать ментальной рамке нового, чужого языка, поскольку язык родной в голове у человека отменить нельзя. Она будет смешанной, это будет новая, гибридная рамка. Это будет такая янычарская история — когда детей забирали из семей покоренных народов и воспитывали в них новую идентичность, предполагавшую сохранение исконной ментальности, которую янычар ненавидел.
— Было ли возможно какое-то сопротивление «янычаризации», радикализации Украины со стороны, например, вменяемых интеллектуалов?
— Я был в Киеве во время Майдана… мне нужно было в библиотеку, у меня работа такая. Но я прошелся и по Майдану. Я видел эти дорогущие пехотные палатки утепленные, полевые кухни, инфраструктуру, снаряжение — все это стоит до хрена денег, оно не могло появиться за счет средств митингующих. Любые выступления против подавлялись бы — и, если они происходили, они подавлялись. Люди стали бояться. Что касается тех недовольных, что поддерживали Майдан… я задавал им вопросы. Например: чем тебя лично не устраивает Янукович? Ведь люди выходят, теоретически, когда ущемлены их основные права — экономические, гражданские… Украиноязычных при Януковиче никто не ущемлял, наоборот. Экономически… зарплаты росли, пенсии были хорошие. Они мне отвечали: из-за Януковича нам не дают европейский «безвиз». Так что же получается: ты вышел протестовать, чтобы смотаться из страны?!
Интеллектуал и война
— Почему ты в свое время, в 2014-м, не уехал из Донецка, где стало опасно? Вообще, интеллигент, интеллектуал и война — совместимы или нет?
— Мысли уехать совсем у меня не было, хоть я и уезжал на некоторое время: были определенные обязательства по контрактам. А вообще, знаешь, сколько детей к нам пришло в 2014 году на русистику? В разы больше, чем в прошлые «украинские» годы. Если до 2014 года в школу «Юный филолог» на русское отделение приходило записываться в среднем человек десять, то в 2014-м пришло более ста человек. Прямо скажем, до этого многие абитуриенты и их родители видели мало смысла в филологической специализации по русскому языку. Даже совершенно русскоязычные дети часто шли на украинское отделение. А тогда сразу пришло много ребят — почувствовали будущее именно русского языка. Ты не представляешь, как они работали, эти студенты уже военных лет! И что, их бросить? Двое ребят работают сейчас на кафедре, еще три человека в аспирантуре. Одна из студенток набора 2014-го в сентябре этого года, через три года после окончания магистратуры, будет уже защищать диссертацию в одном из ведущих вузов России. Да и нынешние студенты — гении. Я очень ими горжусь.
— Пришлось ли тебе объяснять себе уже начало спецоперации, масштабные боевые действия?
— А что тут объяснять. Война — это плохо. Но она готовилась очень долго. И война эта вынужденная. Я не могу понять людей, которые, например, показывали и с одобрением смотрели по телевизору в прямом эфире казнь человека через повешение — я имею в виду казнь Саддама Хусейна. Потом это варварство в Ливии… Потом у нас… Если ты такой пацифист, осуждаешь войну — наверное, надо осуждать ее везде и всегда. Я не пацифист. Может, к сожалению, но я считаю, что есть войны справедливые. И иногда война оказывается необходимой.
— Ты считаешь, что эта война необходима?
— Я считаю, что нас нужно было защитить. Донбасс нужно было защитить. Это ненормально, когда города находятся под постоянными обстрелами. Хотя сейчас обстрелы стали интенсивнее… но они и до этого были, пусть в основном страдали окраины. Восемь лет — это две Великие Отечественные по срокам. В любом случае, если не хотят войны, тогда, наверное, договариваются. А договариваться никто не хотел.
Жизнь как роман
— Что ты скажешь о языке нашей российской пропаганды?
— К сожалению, я не ощущаю продуманной системы. Скорее это какие-то ситуативные решения. Хотя в России есть исследователи, которые занимаются языком информационного противостояния: Чудинов из Екатеринбурга, основатель политической лингвистики, московская исследовательница Сидорова, красноярская Копнина. Вот их бы объединить для разработки модели… Но, такое ощущение, к ним не обращаются и нет кого-то, кто продумал бы цельную, стройную систему пропаганды, контрпропаганды, противостояния манипуляциям.
— Историк, киновед Михаил Трофименков как-то сказал: пропаганда — это не правда и не ложь, это другая реальность. Согласен?
— Да, совершенно точно. Более того, все, что отражается в языке, — это другая реальность. Мы воспринимаем мир через призму нашего языка и живем больше в реальности языковой, нежели в реальности физической. Физическая реальность ограничена, по сути, физиологическими нуждами и проявлениями. Вся остальная реальность предписана нам языком. Наша жизнь — это художественное произведение. Роман. (Смеется.) Слово формирует реальность, а сформировав, пытается воздействовать на других, чтобы они эту реальность приняли. Но когда эта реальность вступает в конфликт с реальностью другого человека, возникает проблема доверия. Что мы видим хотя бы на примере информационного сообщения вроде «Донецкая фильтровальная станция будет остановлена, запаситесь водой». А люди скажут: да как же мы ею запасемся, если воду не подают который день? Так возникает конфликт реальностей и недоверие к власти и ее рупорам.
— А как ты охарактеризуешь украинскую пропаганду с этими кровавыми тетками, режущими горло пленному серпом, и тому подобным?
— Украинская идеология вообще замешана на войне и смерти, начиная с государственного гимна: «ще не вмерла», «згинуть вороженьки», «душу и тело положим»… Они все время хотят воевать.
— Что в украинском языке детерминировало такую ментальность?
— Язык — это не просто система коммуникации, это система текстов. Вспомни Шевченко того же — он же все время воюет с москалями, жидами и ляхами.
— Так и что в связи с этим делать с мовой?
— В любом случае не насаждать искусственно. Что касается Донбасса, то я не вижу здесь необходимости украинского языка как второго государственного, потому что нет здесь такого серьезного процента людей, которые только на нем могут и хотят отправлять свои культурные и социальные нужды. Здесь, наверное, больше, чем носителей украинского языка, носителей греко-эллинского и греко-татарского языков, на которых действительно говорят целыми селами. Украинский интерферентен, смешан у нас в некоторых селах и не выходит за рамки бытового общения. Что касается Украины, то территории именно украиноязычные — это, скорее всего, четыре западные области.
— Что в тебе лично изменилось за годы войны?
— Надо понимать, кто я такой… Мой друг, писатель и депутат Владислав Русанов, вывел меня в своих романах магом-заклинателем, но на самом деле я попросту книжный червь. У меня удачно совпали работа и хобби, я получаю дикое удовольствие от своей работы. Ну стишки еще пишу, считаю себя развивающимся графоманом. (Смеется.) Как у ученого, у меня стало больше связей, больше контактов среди российских лингвистов. В связи с войной появились новые научные темы. А вообще, война — это просто предложенные обстоятельства. Иногда бывает страшновато. Но, как и любой человек, война — не война, ученый должен работать. Заниматься своим делом. Недавно был у нас тут онлайн-семинар, на связи разные города — Москва, Псков и другие. И тут начали бомбить «Изумруд» (место в центре Донецка, регулярно подвергающееся обстрелам. — Н. К.). Коллеги слышат: что-то гремит — и говорят: может, вы в бомбоубежище спуститесь? Я говорю: у нас тут нет убежища поблизости, да и не набегаешься. Поэтому продолжаем. Если ты не можешь что-то изменить, то нечего об этом и думать.
К вопросу происхождения украинского языка
Продолжение нашего разговора с профессором Теркуловым состоялось более чем через полгода, в Москве. К тому времени Вячеславу Исаевичу подтвердили диагноз, он проходил курс химиотерапии. Встречу он назначил как раз после очередной химии и, при всей своей пунктуальности, немного опоздал: после процедуры стало плохо, резко скакнуло давление. Я предложила перенести разговор, но Теркулов, к тому времени уже освоившийся с болезнью и особенностями лечения (звучит странно, но впечатление было именно такое) встречу отменять не стал.
Первое, на что пожаловался профессор, заказав себе кофе («ничего-ничего, давление уже стабилизировали и сказали, что можно»): его донецких студентов перевели на дистанционное обучение и он жутко скучает по «живым» лекциям: «Я своего рода артист, и кафедра — это моя сцена…»
Затем Теркулов похвастался успехами своих студентов, а после сообщил, что увлекся историей возникновения украинского языка. Я тут же вспомнила заметку Захара Прилепина, в которой он рассказывает, как нашел в каком-то оставленном хозяевами сарае библиотечку украинской литературы и легко прочитал тексты семнадцатого и восемнадцатого веков, написанные, в общем-то, по-русски…
— Потому что не мог он читать тексты семнадцатого и восемнадцатого, да даже девятнадцатого века на украинском! — горячится Теркулов. — По той простой причине, что не было тогда никакого «украинского языка». Впервые это словосочетание было употреблено в начале двадцатого века. А дальше еще веселее: существует шесть основных и до сих пор, впрочем, дискутируемых критериев отдельности языка. Первые два критерия — языковые, ничего особо не подкрепляющие. Первый — отсутствие взаимопонимания и второй — наличие различающих черт. Почему они ничего не подкрепляют? Носители диалектов арабского зачастую не понимают друг друга, также не поймут или поймут друг друга плохо саксонец и шваб, разговаривающие каждый на своем диалекте, но относящие свои диалекты к одному — немецкому языку. А вот сербский и хорватский считаются разными языками, между тем сербы и хорваты прекрасно понимают друг друга. Практически то же и с боснийским: как-то раз я объяснялся на своем ломаном сербском, или сербохорватском, как называли его в СССР, и местная коллега сделала мне комплимент: «У вас неплохой боснийский». И так далее.
Второй критерий — наличие серьезных расхождений между идиомами. Тоже спорный, по вышеназванной причине. То есть языковые критерии, по сути, не работают. Дальше идут социолингвистические критерии. Первый — появление лингвонима, то есть названия языка. Возник лингвоним — возник язык. Потребность в этом лингвониме, когда носители диалекта начинают считать себя отдельным этносом. Иначе говоря, появление лингвонима обеспечено реализацией второго социолингвистического критерия: возникновением общей для определенного сообщества новой этнической самоидентификации. Это два критерия основных, есть еще два вторичных: наличие литературного языка или койне — и наличие официального статуса.
Если говорить о современном украинском языке, то это действительно отдельный язык: все шесть критериев работают. Другой вопрос, когда возник украинский язык. Во всех учебниках пишется, что это произошло в четырнадцатом веке, потому что возникли различия. На самом деле в четырнадцатом веке возникло также различие между северными «окающими» великорусскими и южными «акающими» великорусскими говорами, но почему-то никто не считает их разными языками. Тогда же, или несколько раньше, появилось и знаменитое украинское «гэканье», билабиальный «в» и так далее. Но и про новгородский диалект того периода Зализняк писал, что если бы Новгородская республика не была присоединена к Москве, то возник бы отдельный язык…
— Да, он даже определял новгородский диалект как «язык в стадии формирования»…
— …Но он не возник, потому что Новгород вошел в единое русское политическое, этническое, культурное пространство. Тогда возникает вопрос: когда же возник украинский-то язык? Лингвоним — в начале двадцатого века, определенно, а это значит, что примерно в это время и этническое украинское самоосознание. У меня есть гипотеза, что это название, «украинский язык», было призвано не обозначить уже нечто существующее, а объединить два разных этноса и два разных языка.
Я поясню: есть огромное количество свидетельств того, что жители территорий Западной Руси, вошедших в состав Великого княжества Литовского, считали, что они с жителями Московского царства один народ и говорят с ними на одном языке. Более того, когда Петр Первый проводил секуляризацию, он использовал в качестве основы литературного языка западнорусский литературный язык, который назывался «руська мова» или просто «мова», до какого-то момента был принят в административной системе Великого княжества Литовского, на нем создавалась литература и тому подобное. При этом «руська мова» — это не протоукраинский и не протобелорусский язык, поскольку ею пользовались как литературным все восточные славяне, жившие на территории Великого княжества Литовского. И называли они себя «руськие». И ни в собственных глазах, ни в глазах живших рядом поляков они не являлись отдельным по отношению к жителям Московского царства народом, тому есть масса письменных свидетельств. Более того, когда мы называем событие 1654 года «воссоединением Украины с Россией», мы жонглируем терминами и употребляем, строго говоря, анахронизм, поскольку никакого воссоединения «Украины» с Россией не было, а был переход территорий войска Запорожского в российское подданство.
И вот когда эти территории присоединились к Москве, в Польше возникла идея удержания оставшейся под ее властью части западной, или Червонной, Руси, и таким образом возникло разделение народов. И уже к концу восемнадцатого века те, кто жил на территории Галичины и Волыни, начали, продолжая называть себя «руськими» или «рутенами», называть жителей Российской империи «московитами». Тогда это разделение и возникло. При этом те, кто жил на юго-западных землях Российской империи, назывались «малороссами». Был некий субэтнос, который называл себя «малороссами», при этом малороссы считали себя, конечно же, русскими.
Если посмотреть карту русских диалектов Дурново и других авторов, 1914 года, там говорится о трех наречиях русского языка — великорусском, белорусском и малороссийском. В конце девятнадцатого — начале двадцатого века возникла идея существования отдельного малороссийского языка, а не малороссийского наречия русского языка. Это идея академика Шахматова, которая затем была поддержана проукраинскими деятелями и учеными. Но мы можем сказать, что в двадцатый век вошло два народа — рутены, или русины, которые жили на территории Волыни и Галичины, или Галиции, и малороссы, которые жили на территории Российской империи. И вот в конце девятнадцатого — начале двадцатого века пошел процесс конвергенции двух этих народов, которые, вообще-то, говорили на разных языках. Более того, у них было разное этническое самосознание, никогда ни русины не называли себя малороссами, ни наоборот, и никто из них не называл себя украинцами. Только в сороковые годы двадцатого века начали и тех и других называть украинцами! Есть данные переписей советских, когда русинов спрашивают: «Кто вы по национальности?» — «Мы руськие» — «Вы что, из Москвы приехали? Нет? Тогда вы не русские, вы украинцы». И с малороссами точно так же: было попросту распоряжение советских органов не писать национальность «малоросс», требовали заменять на «украинец». Идея украинства, таким образом, появилась как идея слияния этих двух народов.
— То есть правильно говорят, что украинцев создали большевики?
— В целом да. Хотя начали не они, началось это еще в Австро-Венгерской империи. Не на пустом месте, конечно: были малороссы, которые считали себя субэтносом русского народа, были русины-рутены-руськие, которые считали себя этносом, а воплотилась эта идея через усилия австро-венгерских администраторов, а затем товарищей большевиков. Пока что это гипотеза, но гипотеза, очень неплохо подкрепленная фактами.
«Украинцами называли себя поляки»
— Что касается языка, получается, вся так называемая украинская литература до конца девятнадцатого века написана на русском языке, а украинский литературный язык очень молодой?
— Ну, если быть честным, и современный русский литературный язык очень молодой, он начала девятнадцатого века. Да, русский литературный язык существует с одиннадцатого или скорее с двенадцатого века, когда появляется светская литература на нем. Но современный русский литературный — это начало девятнадцатого века. Даже в вузах учат, что современный русский литературный — от Пушкина до наших дней.
— Так же, как древнеанглийский, среднеанглийский и современный…
— Примерно. Но также существовал тот самый западнорусский литературный язык, основанный на «руськой мове». А что касается украинского языка, то когда, например, Шевченко говорит «на Вкраїнi милiй», то он употребляет здесь не этническое, а географическое понятие. А современный украинский литературный язык — это язык, который формировался на основе малороссийского наречия, зафиксированного, например, у Котляревского.
Вообще, когда говорят о существовании украинского языка с четырнадцатого века, то надо понимать, что западнорусский литературный язык назывался даже не язык — «мова». А что такое «мова»? По виду это польское слово, это фонетически развившееся по принципам польского языка слово «молва» в значении «разговорная речь». Есть только два славянских языка, которые называются «мовой»: украинская мова и белорусская мова. То есть вряд ли это самоназвание, скорее поляки называли так речь восточнославянского населения, не считая ее полноценным языком.
— А что отличает западнорусский литературный язык семнадцатого-восемнадцатого веков от литературного великорусского того же периода?
— Только полонизмы и некоторые фонетические особенности, многие из которых также имеют польское происхождение. На западнорусском, или «руськой мове», например, были написан и «Букварь», и трактат «Выписка о истине» Быковского, и проповеди Прокоповича. И он оказал влияние на светский литературный язык империи восемнадцатого столетия. Вообще, его история интересна: это же был один из официальных языков Великого княжества Литовского, в этом качестве он использовался и малороссами, и белорусами, и русинами. Считается, что в разговорной речи уже тогда существовали диалектные различия, но как это проверишь? Когда в Речи Посполитой произошел запрет на использование литературного западнорусского, он достаточно быстро стал мертвым, не разговорным. И то же малороссийское наречие уже развивалось естественным путем на территории Российской империи. Что неудивительно: если послушать казачьи песни или сибирские народные песни, там язык тоже будет отличаться от общепринятого литературного. Что сделал Котляревский? Он написал интерпретацию «Энеиды» малороссийским крестьянином. И вслед за ним начали так писать. То же и у Шевченко, у которого стихи на мове основываются, видимо, на народной песенной культуре.
— А что с запретом западнорусского литературного, как это произошло?
— Тут надо понимать, что Великое княжество Литовское состояло по большей части из вошедших туда западных земель Руси. Даже не Киевской Руси, этот термин придумал в девятнадцатом веке Максимович, а до него никто Русь Киевской Русью не называл. И естественным образом язык этих земель использовался в делопроизводстве. А когда возникла Речь Посполитая, пришли поляки, начали управлять, возникали «древние украинские города» Ивано-Франковск и Тернополь, основанные краковскими коммерсантами по королевскому патенту, полякам стало неудобно использовать «руську мову» в официальных документах.
Их можно понять: они руководили и хотели это делать на своем языке. Поэтому польский король и сейм потребовали переведения делопроизводства на польский язык. Вот, кстати, закономерный, но при этом явный пример полонизации западнорусских земель. А когда говорят о «русификации» и приводят в пример сожжение «Евангелия Учительного» Кирилла Старовецкого, написанного якобы на украинском языке, то это полный бред: написано оно было на той самой «руськой мове», а сожжено вовсе не из-за языка написания, а потому, что оно предлагало православным католическую идеологию: там шла речь о Чистилище, были цитаты из католических апокрифов и так далее, и в Москве судили-рядили, да и признали его в итоге еретическим и «папистским». Что еще интересно: самоназвание «украинцы» впервые появляется в контексте «шляхты украинской» — так называли себя поляки, которые жили на западнорусских территориях и воевали с гайдамаками.
— У тебя сейчас такая ситуация: ты своего рода странствующий профессор — то Москва, то Питер, то Донецк. Какие у тебя ощущения от перемещения между городами нашей наконец хотя бы частично объединенной Родины?
— В Москве есть то преимущество, что здесь вода всегда есть. И не стреляют. И продукты можно заказать на дом. А так — какая разница, где жить? Лишь бы жить было интересно.
В начале лета этого года профессору Теркулову сделали операцию по поводу онкологии в одной из московских клиник. Операция прошла успешно.
