Сто лет назад, 3 (16) апреля, на митинге у Финляндского вокзала по случаю своего возвращения из-за границы Ленин провозгласил: «Заря всемирной социалистической революции уже занялась… Не нынче-завтра, каждый день может разразиться крах всего европейского империализма. Русская революция, совершенная вами, положила ему начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!» Многие и сейчас усматривают в этом призыве готовность вождя принести Россию в жертву утопии мировой революции.
А 7 (20) апреля 1917 года в газете «Правда» были опубликованы «Апрельские тезисы», которые вождь предложил большевикам как программу действий для перехода к новому этапу революции, который, по его мнению, должен был «дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства». Основные положения этих тезисов заключались в требовании немедленного окончания войны демократическим, не насильническим миром, которое невозможно «без свержения капитала», и в переходе власти в руки Советов, что сделает возможным «устранение полиции, армии, чиновничества» и переход к всеобщему вооружению народа.
И хотя в тезисах не содержалось ранее выдвинутых Лениным известных лозунгов «о поражении своего правительства в империалистской войне» и «превращении империалистской войны в гражданскую», его оппоненты обнаружили их в требовании немедленного окончания войны. И в лозунге Ленина о всемирной социалистической революции, и в «Апрельских тезисах» не только противники большевиков, но и многие соратники вождя увидели странный утопизм. Чтобы отстоять свою позицию в партии, Ленину пришлось приложить немало сил. Но через полгода партия большевиков, принявшая, хотя и не без внутренней борьбы, эти тезисы на вооружение, взяла власть в свои руки и принялась их реализовывать. Хотя и не во всем это удалось.
Мы решили начать беседу, проводимую в рамках наших революционных чтений, с известным российским социологом, автором нескольких монографий, посвященных марксистскому анализу современного состояния России и мира, директором Института глобализации и социальных движений Борисом Кагарлицким, с вопроса: что стояло за этими призывами?
— Все те, кто занимается осуждением большевизма постфактум, говорят, что большевики хотели принести Россию в жертву своей утопии мировой революции. На самом же деле ровно наоборот. Большевики были уверены, что именно мировая революция позволит и поможет решить проблемы России. То есть мировая революция мыслилась как инструмент, с помощью которого будет преодолена в том числе и российская отсталость. Страна получит новые возможности развития уже в рамках нового глобального или, по крайней мере, европейского сообщества, которое они мыслили как справедливое и ориентированное на интересы трудящихся.
Новый патриотизм
— Из-за этого их упрекали в отсутствии патриотизма…
— Никаких противоречий между идеями мировой революции и тем, что мы бы сейчас назвали патриотизмом, не было. Другой вопрос, что само слово «патриот» у левых было чуть ли не ругательным. Но надо осознавать, что тогда, когда говорили о патриотизме, речь шла об очень конкретном типе патриотизма, который предполагал лояльность по отношению к царизму.
Ленин считал себя именно российским социал-демократом, российским политиком, и это означало, что он считал своей задачей борьбу за решение проблем именно своей страны. В этом смысле он, как и все большевики, конечно, был патриотичен.
Заметим, что было достаточно много русских эмигрантов, которые уехали и стали политиками в других странах. Такой вариант поведения у них у всех был. Все это были люди, достаточно хорошо образованные, достаточно хорошо знавшие не просто западные языки, но и западную культуру и политическую практику. Любой из них мог легко влиться в любую западноевропейскую социал-демократическую партию. Тем не менее они этого не делали, они оставались, когда были за границей, эмигрантами и вели трудный, на самом деле, образ жизни. Потому что они себя воспринимали как русских или российских политиков. Для них их полем деятельности, их полем интересов и их сферой, так сказать, преобразования была именно Россия. То государство, которое тогда называлось Российской империей. И в этом смысле они, конечно, были патриотами.
Но, повторяю, изменение России привязывалось большевиками к изменению мира. Уже примерно в 1920 году им стало ясно, что в очень большой степени их надежды оказались неоправданными, и тогда большевикам пришлось очень сильно менять свою политику и стратегию. Именно потому, что они были укоренены в интересы народа России, в ее культуру, они поняли, что нужно сделать здесь и сейчас: не продавливать какие-то меры, продиктованные идеологией, а сделать то, что требовалось, чтобы вывести страну из разрухи, поднять экономику. Отсюда родился НЭП.
Но ключевой момент их политики и представлений о будущем России состоял в том, что они хотели не просто обеспечить экономическое развитие, но обеспечить экономическое развитие, опираясь на трудящийся класс и интересы трудящегося класса. Они были твердо уверены, что модернизация не просто может, а должна произойти с опорой не на буржуазию, а на другие классы и в интересах других классов.
И в этом ключевая идея как раз ленинского социализма, потому что, обратите внимание, Ленин все время подчеркивал: произошедшая революция еще не была социалистической. Он иногда даже говорил, что революция имеет смысл еще и буржуазный, так как решает задачи, которые в России не сумела решить буржуазия. Он говорил это еще в двадцатые годы.
— Но стоило ли совершать социалистическую революцию и потом от нее отказываться?
— Конечные цели политики Ленина оставались, безусловно, социалистическими. В чем был этот социалистический горизонт? В первую очередь не в том, что нужно национализировать заводы и фабрики. Это средство. Ключевая идея состояла в том, что теперь интерес, который определяет развитие, будет интересом рабочих и крестьян. В этом была ключевая идея всей экономической политики, которая проводилась и в виде военного коммунизма, и впоследствии в форме НЭПа. С одним очень важным отличием: военный коммунизм был диктатурой города над деревней. Потому что большевики были партией именно городского рабочего класса и отчасти городской интеллигенции, которые действительно были готовы деревню обобрать, лишь бы только города не померли с голода. А такая перспектива была реальной в 1918 году.
Но в ходе Гражданской войны происходит понимание того, что, во-первых, если вы не расширите свою социальную базу, вы просто не выживете. И во-вторых, что если мы действительно хотим строить какое-то новое общество в России, то это общество не может быть построено только индустриальными рабочими и небольшой группой модернизированной интеллигенции.
Нужен более широкий фронт, более широкая база, и, соответственно, без крестьянства ничего нельзя сделать. И в этом смысле большевики действительно меняются очень сильно. Меняются и структура, и состав большевистской партии. Тот исторический блок, на который опираются большевики, меняется уже по ходу Гражданской войны. К 1923 году большевизм уже не тот, что раньше.
Место крестьянина при социализме
— А какое место большевики отводили крестьянству в будущем обществе?
— Конечно, модернизация сельского хозяйства была их важнейшей идеей. Ленинскую идею кооперации сейчас воспринимают совершенно превратно. Считается, что через кооперацию Ленин пришел к рынку. Да, большевики готовы были с рынком работать, но волновало их то, что надо сделать, чтобы как-то перейти от «мелкотоварного разгильдяйства», то есть от технологически отсталого сельского хозяйства, к хозяйству технологически передовому. Идея заключалось в том, что раз мы не можем создать крупные предприятия в сельском хозяйстве по политическим причинам, потому что крестьянин не готов, то мы должны сделать так, чтобы крестьяне их сами создали, а мы их обеспечим кредитами, техникой и так далее. И это в итоге будут современные хозяйства. А когда они станут современными хозяйствами, то они сами впишутся в социализм, они органично будут развиваться по той же логике, что и индустрия, и иметь те же потребности, что и индустриальный рабочий класс. Это радикально отличается от того, что сделал Сталин в ходе коллективизации, когда он всех загнал в колхозы насильно, чтобы изъять из сельского хозяйства ресурсы, в том числе трудовые. И эти ресурсы бросить на развитие индустрии.
Но в любом случае здесь надо видеть две стороны медали. Одна сторона — это то, что, конечно, большевики были выразителями идей Просвещения и представителями традиций Просвещения, соответственно, сторонниками развития, прежде всего индустриального урбанистического развития, технического развития.
В результате революции открылись возможности для огромной массы людей, которые раньше были отчуждены от власти, от принятия решений, от преобразований. Они начали прорываться вверх. Причем быстро из разных слоев. Кстати говоря, это и определило в значительной мере и всяческие безобразия, потому что знаете, что будет, когда вы откроете двери и в них устремится толпа? Естественно, кого-то по ходу дела затопчут. Огромная масса людей ринулась овладевать государством. В процессе кого-то смела, своих потоптала.
Сочетание модернизма и социализма — это, как мне кажется, предопределяло мышление большевиков на протяжении всего периода, начиная где-то с девяностых годов XIX века. Поэтому говорить, что они утописты, на мой взгляд, совершенно неправильно. Уж кем-кем, а утопистами они не были. Они были радикалами. Это разные вещи. Они были радикалами, они выдвигали максималистские требования. Более того, они потом сами от многих этих требований отказывались, когда видели, что они их не могут реализовать. Они старались по максимуму использовать ситуацию.
Преодоление денег как товара
— А разве отказ от денег, провозглашенный в новой программе большевиков, принятой в 1918 году, не утопия?
— К тому времени в результате инфляции деньги уже превратились в бумажки. Но в наше время в мире действительно идет отказ от денег, по крайней мере наличных. Когда мы переходим от бумажек к кредитным карточкам, что это такое? Это на самом деле преодоление денег как отдельного товара.
Большевики говорили, что были бы рады использовать механизм денежной эмиссии для того, чтобы поддержать экономику. Но Временное и царское правительства этот механизм уже задействовали до предела. И не было никакого смысла печатать новые деньги — они ничего не стоили, инфляция была фантастической. Поэтому отказ от денег произошел естественным образом.
Кстати, Кейнс по этому поводу четко говорит в «Экономических последствиях мира», что Ленин очень разумно понял, что бесконтрольная эмиссия подрывает всю товарно-денежную систему капитализма, и начал преобразование именно с этого конца. Ленин его книгу читал и в этом месте подчеркнул: Кейнс молодец, все правильно понял.
Другое дело, что большевики по своей идеологии подходили для этой роли. Когда в стране деньги превратились в бумажки, побеждает партия, которая в принципе считает, что деньги — зло. Очень органично, что именно такая партия в такой момент оказывается у власти. Если для других это была катастрофа, то для большевиков никакая это не катастрофа, мы можем и так работать. И получается «военный коммунизм», когда они начинают проводить целый ряд идей, которые на самом деле не были запланированы, но которые соответствовали их идеологии.
Если вы читаете «Очередные задачи советской власти» — работу Ленина, написанную в апреле 1918 года, — то видите, что это очень умеренная вещь, абсолютно в духе Каутского написанная. Но уже через три-четыре месяца стало понятно, что это не работает: денег нет, товарное хозяйство полностью разрушено, рынок разрушен. Это блестяще описано, кстати, у Михаила Покровского. Деревня с городом никак уже не могут вести нормальный товарообмен. Большевики понимают, что нужно делать что-то нетривиальное, выходя за рамки не только буржуазных, но и социал-демократических политэкономий и инструментария. И решают: у нас есть коммунистическая идея и мы начнем черпать оттуда. Будем применять ее к конкретной сегодняшней ситуации. Между прочим, это очень неплохо работало. Военный коммунизм работал, и очень недурно. Если бы он не работал, большевики бы не удержали власть, войну бы не выиграли. Просто оказалось, что военный коммунизм может работать лишь ограниченное время. И где-то к 1920 году он себя изжил. Те же самые люди, которые поддерживали большевиков в 1919-м, уже к концу 1920 года как минимум начали колебаться, некоторые вообще восставать начали против них, потому что система себя исчерпала. Но в 1919 году все работало. И эти идеи были далеко не утопические. Просто они были, так сказать, ограничены ресурсоиспользованием. У каждой идеи есть граница применимости.
— А если все-таки говорить о перспективе, как им виделось то, что придет на место государства? Они же ждали отмирания государства.
— В этом они были наиболее идеалистичны. Хотя у большевиков-интеллектуалов и большевиков-активистов были разные и мотивы, и цели. Большевики-интеллектуалы, конечно, мыслили революцию прежде всего как глобальный процесс. И действительно были уверены, что Россия подтолкнет преобразование в мировом масштабе. Я думаю, что они видели будущее как союз наций во вполне либеральном ключе. Кстати, вся Европа его видела таким почти до 1914 года. С той лишь разницей, что буржуазная Европа сначала видела этот союз наций, а потом нации начали друг с другом воевать. Но большевики продолжали мыслить в той же парадигме. И объяснили, почему это не получилось: идея-то очень правильная, хорошая, просто буржуазия в силу своей классовой природы не могла это сделать. Но когда пролетарии придут к власти по всей Европе и у них не будет всех этих безобразных буржуазных предрассудков и буржуазного собственнического эгоизма, то они уж точно договорятся об этом союзе наций. Увы, пролетарии не пришли к власти. Поэтому мы не знаем, что было бы. Думаю, что все же они очень сильно все упрощали.
Но то, что Ленин сделал, создавая СССР, это в миниатюре проект того, что большевики хотели сделать со всей Европой, со всем миром. В этом смысле СССР мыслился сначала как прообраз мирового государства. Но поскольку так получилось, что он оказался во враждебном окружении, то Советский Союз должен был трансформироваться в полноценное государство.
Oсвобождение труда
— А каким им виделось будущее устройство общества? У Маркса была такая идея — преодоление труда. Это очень трудная идея для понимания и реализации в условиях технологического уклада девятнадцатого века, хотя сейчас она кажется все более понятной и реализуемой.
— Философские работы Маркса, в которых эти вопросы поднимались, даже не все образованные марксисты успели к тому времени прочитать. Некоторых текстов совершенно не знали, потому что многие из них были опубликованы уже после нашей революции. Скорее всего, Ленин просто этого не читал.
Ранний Маркс в то время не был на первом плане. Обратите внимание, что группа Плеханова называлась «Освобождение труда», и социал-демократы в первую очередь ставили перед собой задачу освобождения труда от эксплуатации. А задачи преодоления отчуждения и преодоления труда как такового, как обязательной подневольной вынужденной деятельности, труда как проклятия, по библейским понятиям, — конечно, этого в их концепции не было.
У Ленина есть мысль, что труд должен стать добровольным. А идея Маркса состояла не только в том, что труд должен стать добровольным, он должен стать в радость, стать игрой. Ницшеанские и марксистские мотивы здесь сходятся.
Но почему он станет игрой? Потому что будут созданы такие технологии и такая организация экономики, что людям будет интересно работать. И они это будут делать, с одной стороны, ради общего блага, с другой — ради самореализации и творчества. Какая это будет технология, Маркс не знал, потому что ее не было. Он чисто философски, абстрактно предвидел, что нечто такое будет появляться. Здесь он абсолютно гениален: он предсказал некоторые вещи, которые в его время не только не существовали, но даже концептуально не помысливались. Это никому еще не приходит в голову, а Маркс начинает что-то такое угадывать. Просто по логике развития самой человеческой цивилизации.
Такие философские прозрения у Маркса были, но Ленин в этом смысле был гораздо прагматичнее, это не его стиль мышления. У Ленина с философией вообще были очень сложные отношения. И конечно, Ленин себя не мыслил философом. Это уже советская традиция сказалась, что если уж он велик, то должен быть велик во всем. Если он великий вождь, то и великим философом должен быть. Но Ленин прекрасно понимал свою роль как теоретика политики. Он даже, в общем, не претендовал на роль экономиста. Бухарин — тот претендовал, хотя Ленин в экономике разбирался лучше Бухарина.
Если же говорить о видении большевиками ближайшей перспективы, то, пожалуй, еще до 1927 года они мыслили в перспективах будущей мировой революции. И я как раз думаю, что это и было их главной проблемой — самостоятельное развитие страны не было ими проработано никак, ни на теоретическом уровне, ни на уровне практических воплощений. Они действительно очень долго верили, что немецкий рабочий класс, совершив свою революцию, а это считалось неизбежным, не просто поможет, но даст образцы правильной политики. Германия — страна передовая, продвинутая и технологически, и интеллектуально, урбанизированная.
Вот почему для них большое значение имела война с Польшей: все силы бросить на войну с Польшей, прорваться к Германии и помочь там революции. И получить наконец все.
— Насколько актуальным оставалось то, что было заложено в самом начале в «Коммунистическом манифесте»? Ведь он оставался вроде как документом, на него продолжали ссылаться — или это уже был исторический документ?
— Нет, он не был историческим документом. Он и до сих пор не является чисто историческим документом. Даже Международный валютный фонд в одном из своих докладов привел цитату из «Коммунистического манифеста», используя ее для объяснения процесса глобализации. Там ведь запрогнозирован и описан процесс глобализации, в общем, правильно. Как часть всей картины будущего общества. Тенденции, которые мы сейчас наблюдаем, очень похожи на предсказанные Марксом. Более того, они сейчас кажутся более близкими к реальности, чем то, что могли видеть в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы двадцатого века, когда мир был еще полностью в рамках индустриального развития.
Конечно, сейчас никакого постиндустриального общества нет, это все миф. Но, по крайней мере, отдельные технологии, отдельные тенденции уже позволяют видеть, как может развиваться постиндустриальное общество. И мы видим: то, что Маркс предсказывал, к чему он стремился, так или иначе реализуется.
Другой вопрос, нужно это людям или нет, насколько люди захотят сами идти по этому пути. Скажем, в «Коммунистическом манифесте» под влиянием Энгельса написано про уничтожение семьи. И многим это кажется утопией. Но ведь действительно той семьи, которая существовала в викторианскую эпоху, уже нет. Современная семья как минимум другая, она уже радикально трансформировалась. Она не исчезла, но стала другой. А может быть, еще через сто лет она станет совсем иной. Отношения детей с родителями, отношения образования и социальных институтов с родителями и детьми — это все по сравнению с теми временами очень сильно трансформировалось. Сейчас очень многое из того, что тогда делалось в семье, делается вне семьи. Делается с помощью общества, системы образования, государства и так далее.
При этом мы все-таки видим, что людям в какой-то степени семью сохранить хочется. Не только потому, что это какая-то традиция или нас так воспитали. Мне кажется, что для Маркса и Энгельса семья была прежде всего экономическим институтом. И в этом смысле она вполне может отмереть. Но она ведь имеет еще определенную эмоциональную нагрузку, психологическую нагрузку, определенную нагрузку отношений.
— Я думаю, что Маркс этого не имел в виду.
— А отмирание семьи как института экономического может сопровождаться ее эмансипацией, высвобождением в качестве института эмоциональной человеческой близости, взаимопомощи межличностной и так далее.
И потом, ведь Маркс и Энгельс никогда не говорили, что знают ответы на все вопросы. У них есть очень важная мысль, которую, кстати, у нас в Советском Союзе категорически не хотели принимать и которую антикоммунисты не хотят принимать. Она состоит в том, что социализм не некая конструкция, которая противостоит капитализму, а способ решения тех вопросов, которые капитализм поставил, но не может решить внутри себя. Поэтому надо капитализм преодолеть. И в этом смысле капитализм создает социализм.
Царская Россия тоже ставила правильные вопросы модернизации, технологического развития, все основные положения плана ГОЭЛРО уже имелись в наличии. А что мешало этому? Само государство, элита — они оказались неспособны принципиально, по своей природе, по своей логике поведения реализовать даже те цели, которые сами были готовы провозгласить.
Приходится начинать сначала
— Есть ли сейчас в мире серьезные политические силы, которые исповедуют идеалы «Коммунистического манифеста»?
— У Маркса есть замечательная цитата, я все время ее повторяю: когда идея не может опереться на интерес, она всегда оказывается посрамленной. Сейчас в мире, с одной стороны, очень велик запрос на марксистские идеи и на марксистскую концепцию, хотя бы просто в аналитическом смысле. Поскольку методологически стало понятно, что Маркс и его традиция очень много дают для понимания общества.
Это всегда было понятно, но сейчас мы в очередной раз наблюдаем рост этого понимания и интереса к этим идеям. Но, с другой стороны, понятно, что классическая левая разрушена. И мы сейчас находимся в ситуации пересменки, когда новые левые партии и движения только зарождаются. Думаю, это произойдет не так, как было в 1918 году, когда коммунистические партии возникали за счет раскола социал-демократии. На мой взгляд, они вылупятся из массовых популистских движений. И будут массовые популистские движения, которые себя не воспринимают как левые. Раньше было абсолютно очевидно, кто слева, кто справа, — идеологические рамки были абсолютно ясны, а сейчас такой ясности нет.
С другой стороны, социальный протест сейчас сильнее, чем когда-либо за много лет, по крайней мере в старых развитых индустриальных странах. В течение пятидесяти лет мы не видели в индустриальных странах такого уровня социального недовольства, такого уровня социального протеста, такого градуса социальной борьбы… Но эта борьба идет не под левыми лозунгами — это абсолютный факт. И его нельзя не признать. И нужно не ругать «неправильных» рабочих, «неправильных» крестьян, «неправильных» фермеров или даже «неправильных» лавочников, потому что «неправильные пчелы делают неправильный мед». А нужно понимать, что только из этого движения вылупится рано или поздно новая генерация левых организаций. И это будет сложный процесс кристаллизации и осознания себя, похожий на то, что происходило в Европе в 1840–1850-е годы.
— Это как движение к Первому интернационалу, в каком–то смысле?
— В каком-то смысле да.
