Россия вошла в 2018 год, имея анемичный экономический рост, толком не отличимый от стагнации. Зримые достижения страны на международной арене слабо конвертируются в повышение экономической мощи нашей страны. Хуже того, по уровню реальных доходов абсолютного большинства населения за последние годы произошел чувствительный откат назад. Даже восстановление уровня жизни 2013 года ожидается лишь к концу нынешнего десятилетия. И дело не только в изменчивой конъюнктуре сырьевых рынков (она, кстати, в прошлом году благоволила России) или западных санкциях. В гораздо большей степени виновны в этом системные дефекты нашей собственной экономической политики.
Ее эволюция последних девятнадцати лет, считая от разгребания завалов дефолта 1998 года, проходила под знаком исключительно жесткого, почти не знавшего компромиссов противостояния между двумя подходами или системами взглядов, которые можно обозначить как «политика развития» и «политика крепкого тыла».
И хотя доминирующей парадигмой финансовой и денежно-кредитной политики был именно «крепкий тыл» (подавление инфляции любой ценой, минимизация бюджетного дефицита и госдолга, накопление резервов), сейчас, в период разлитой в воздухе апатии и уныния, кажется особенно уместным вспомнить примеры модернизационного реванша.
Мы попытаемся вкратце проанализировать главные отраслевые прорывы последних двадцати лет, так или иначе инициированные государством, сопоставить их по масштабу предпринятых инвестиций, оценить отдачу, учитывая мультипликативные эффекты на смежные отрасли.
В итоге мы выйдем на ключевую гипотезу: именно затухание инерции ранее запущенных и дефицит новых инвестиционных проектов национального масштаба определяют нынешнюю паузу в хозяйственном развитии.
Цифровизация экономики, будучи модной темой, на самом деле профанация настоящего хозяйственного целеполагания. Она дает ответ на вопрос, как делать, но не что делать.
Кандидатов на роль новых модернизационных драйверов российской экономики высасывать из пальца, слава богу, не надо. Они давно известны. Это реновация жилищно-коммунального хозяйства городов и качественный рывок в развитии автомобильной и железнодорожной инфраструктуры нашей протяженной родины.
Углеводородно-трубный суверенитет
Хронологически первым масштабным деянием в русле политики развития в 2000-е годы стало создание сети новых магистральных экспортных трубопроводов (БТС-1, «Голубой поток», ВСТО, ВСТО-2, БТС-2, «Северный поток»), что позволило удвоить физический объем экспорта нефти и диверсифицировать направления экспорта газа, кардинально снизив зависимость от недружественных стран-транзитеров.
Реализация этого амбициозного замысла растянулась без малого на полтора десятка лет (1999–2012 годы, газопровод в Китай «Сила Сибири» сейчас в разгаре строительства, «Северный поток — 2» и «Турецкий поток» согласовываются). Суммарные капитальные вложения в эти важнейшие геополитические проекты оцениваются нами в сумму под 90 млрд долларов (в текущих ценах и обменных курсах соответствующих лет), это деньги «Газпрома», вертикально интегрированных нефтегазовых компаний, «Транснефти» и бюджета.
В результате позиции России как энергетической державы были кардинально усилены. Сегодня никакие меры по глобальному регулированию нефтяного рынка без России невозможны, а «Газпром» остается важнейшим игроком на газовом рынке Евразии.
Не менее важен и мультипликативный эффект, который эта трубопроводная история произвела на отечественное хозяйство. Прежде всего, была с нуля создана целая отрасль — производство труб большого диаметра. Это сделали за десять лет пять российских частных металлургических компаний, потратив на решение этой задачи в общей сложности 14 млрд долларов. Подчеркнем, ни единого рубля бюджетных денег израсходовано не было — бюджетное софинансирование либо субсидирование рассматриваемые проекты не привлекали. Была решена задача, оказавшаяся не под силу даже СССР, который большую часть труб для магистральных трубопроводов закупал за рубежом.
Трубы потянули цепочку дальше: были модернизированы либо также созданы с нуля многие другие производства — трубоизоляционных материалов, газоперекачивающих агрегатов и много чего другого. Мы приобрели компетенции строительства морских подводных трубопроводов на большие расстояния, задействовали и увеличили мощности компаний по промышленному строительству, в том числе зауральских. Построили с нуля два крупных морских нефтяных терминала — Козьмино на Дальнем Востоке и Приморск на Балтике.
Новейший «зигзаг» углеводородного экспортного проекта — единственный в мире заполярный завод по сжижению газа «Ямал-СПГ», первая очередь которого запущена в строй месяц назад. Если первый СПГ-завод на территории нашей страны, запущенный в 2009 году в бухте Пригородное на юге Сахалина, был фактически офшорным (строился в рамках проекта СРП «Сахалин-2» целиком на иностранные деньги, руками иностранных рабочих и работает на иностранном оборудовании), то «российское содержание» ямальского проекта существенно выше, хотя видны направления, где усилия государства по увеличению его локализации могли были быть более целенаправленными. А кроме того, «Ямал СПГ» носит стратегическое значение, поскольку подспудно при участии частного капитала помогает выстраивать инфраструктуру в Арктике, глубокое освоение которой еще только предстоит.
Электроэнергетика: мощно, но дорого
Еще более масштабным, если сравнивать прямые инвестиционные затраты, хозяйственным свершением рассматриваемого периода стала модернизация электроэнергетики. Продавленная Анатолием Чубайсом реформа отрасли — разукрупнение РАО «ЕЭС России» и приватизация значительной части ее кусков — была вчерне завершена к исходу прошлого десятилетия. Было запущено большинство атрибутов, связанных с дерегулированием и либерализацией рынка электроэнергии. Однако никакого инвестиционного ажиотажа вновь испеченные частные конкурентные игроки отрасли и не думали демонстрировать.
Именно тогда и поэтому был придуман, а в 2010 году юридически оформлен «волшебный костыль» — механизм договоров о поставке мощности (ДПМ). В рамках ДПМ государство гарантировало инвесторам фиксированную доходность их вложений и одновременно предусматривало штрафы за непоставку электрической мощности в срок. При этом уровень этой фиксированной доходности составил в среднем 24% годовых (средняя рентабельность по EBITDA, оценка рейтингового агентства АКРА). Очень неплохая внутренняя норма рентабельности даже для сырьевых компаний и беспрецедентная для инфраструктурных отраслей.
Не удивительно, что столь жирная наживка была немедленно проглочена. В отрасли развернулся форменный инвестиционный бум. Общий объем введенных генерирующих мощностей вырос с 10,8 ГВт в 1999–2005 годах до 20,1 ГВт в 2006–2012-м, то есть удвоился. А общая установленная электрическая мощность с 2008 по 2015 год выросла на 12%, до 235 ГВт, львиную долю прироста дали проекты в рамках ДПМ. Общий объем инвестиций в электроэнергетику в 2006–2012 годах составил 4,175 трлн рублей, превысив в постоянных ценах объем вложений за предшествующее семилетие в три раза.
Ну а заплатили за модернизацию отрасли потребители. Согласно расчетам АКРА, тариф ДПМ превышает тарифы для прочих станций в среднем в шесть раз. Всего только за три года, с 2014-го по 2017-й, оптовые цены на электроэнергию выросли вдвое. Крупные промышленные потребители начали выражать крайнее недовольство таким всплеском цен и стали задумываться об отказе от системы единого энергоснабжения и о создании собственных генерирующих мощностей.
По злой иронии судьбы угроза дефицита генерации оказалась сильно переоцененной. Многие, вероятно, еще не успели забыть «крест Чубайса»: график, который настойчиво пропагандировал Анатолий Борисович, где растущая кривая прогнозного потребления пронзала стагнирующее предложение. Генеральная схема развития генерирующих мощностей 2006 года в самом консервативном варианте прогнозировала рост потребления электричества в стране к 2016 году на 20% — с 1002 млрд кВт·ч в 2007 году до 1200 млрд кВт·ч. В реальности же в 2016 году потребление электричества в России составило лишь 1014 кВт·ч, прирост за десять лет составил жалкие 1,2%. А предложение генерирующих мощностей, как мы видели, существенно выросло. Помимо ДПМ, с учетом ввода мощностей атомных электроблоков, строительство которых за эти годы получило господдержку, сейчас на рынок атомной генерации вышли мощности Ленинградской АЭС, Ростовской АЭС, второй блок Нововоронежской АЭС. Таким образом, инвестиционный бум в энергетике принес еще неожиданную проблему: энергомощностей стало слишком много, и сегодня рынок озабочен выводом устаревших, неэффективных энергоблоков, а не вводом новых мощностей.
Крест Чубайса превратился в раздвинутые ножницы. На самых разных уровнях, включая полпреда президента в ДВФО Юрия Трутнева и министра природных ресурсов РФ Андрея Донских, выдвигаются предложения использовать избыточные генерирующие мощности за Уралом для майнинга криптовалют. Несостоявшаяся хозяйственная трагедия выродилась в откровенный фарс.
Однозначно негативно трактовать сложившийся избыток мощностей было бы близоруко. Во-первых, мы получили надежный запас, превышающий технологически нормальный уровень 15%. Во-вторых, мы получили возможность выводить из эксплуатации устаревшие неэкономичные и неэкологичные мощности. Но, повторяем, плата за модернизацию отрасли, на наш взгляд, оказалась избыточно высокой.
Более того, макроэкономическое значение инвестиций в электроэнергетику ограниченно. Причина — недостаточный прогресс в деле импортозамещения в энергетическом машиностроении. Так, в России до сих пор отсутствует отработанная технология производства газовых турбин большой мощности. Единственный проект более 100 МВт — газовая турбина НПО «Сатурн», которая все еще не доведена для надежной промышленной эксплуатации.
Казалось бы, придумывая столь льготный для инвесторов механизм, как ДПМ, государство могло бы обременить этот инструмент разумными условиями, стимулирующими инвесторов комплектовать новые мощности российским оборудованием либо, если готовых российских решений нет, хотя бы делиться доходами, инвестируя целевым образом в НИОКР отечественных энергомашиностроителей. Но, увы, столь тонкие инструменты промышленной политики нам еще лишь предстоит освоить.
Вираж «русской иномарки»
Еще одним важным фокусом адресных отраслевых решений государства в последние пятнадцать лет был (и остается) автопром. Если в энергетике инструментом, породившим инвестиционный бум, были ДПМ, то в легковом автомобилестроении «выстрелил» режим промышленной сборки, запущенный в первом своем изводе памятным постановлением кабинета министров № 166 от марта 2005 года. Именно этот режим, связывающий воедино таможенные льготы для импорта автокомпонентов с четкими обязательствами по объему производства машин и графику повышения уровня их локализации, за минувшую дюжину лет фактически реанимировал важнейшую отрасль обрабатывающей промышленности.
В рамках этого механизма Минэкономразвития России заключило 27 соглашений о промышленной сборке с ведущими мировыми автопроизводителями и 150 соглашений — с производителями узлов и агрегатов.
Российский рынок легковых автомобилей до недавнего времени входил в пятерку крупнейших и на пике продаж (в 2012 году) составлял 71 млрд долларов. Не удивительно, что уже к 2010 году семь из восьми мировых грандов авторынка выстроились в очередь и построили свои автосборочные производства в России (см. «Теперь они все здесь», «Эксперт» № 18 за 2010 год). Сегодня в России 17 действующих автозаводов, где выпускают легковые автомобили 21 бренда. Еще один завод строится компанией Haval в Туле. В 2018 году этот китайский автоконцерн намерен закончить стройку. Предполагался, но откладывается по срокам другой общий автосборочный завод, в Липецке, китайских компаний Lifan и Changan.
Три иностранные компании стали выпускать в России двигатели. Моторы для Renault и Nissan делают на мощностях АвтоВАЗа, Ford в альянсе с российской Sollers запустил производство атмосферных бензиновых двигателей на отдельном заводе на территории ОЭЗ «Елабуга» в Татарстане, а Volkswagen производит свои силовые агрегаты для моделей Polo, Rapid, Jetta, Octavia и Yeti в Калуге.
Надо отметить, что инвестиционную активность иностранных автопроизводителей в России стимулировали не только федеральные власти. Немалую долю успеха в локализации сыграли и регионы. Большая часть производств автомобилей и компонентов рассредоточена в ОЭЗ — это Елабуга, Калининград, Калуга, Тольятти.
Объем инвестиций иностранных автопроизводителей в 2005–2015 годах составил, по оценке Минэкономразвития, 180 млрд рублей (в текущих ценах), производителей автокомпонентов — еще 37 млрд рублей. За этот период было создано 25 тыс. рабочих мест. По итогам 2017 года около 60% российского рынка легковых автомобилей составили иномарки, собранные в России (в 2005 году — 10%).
Конечно, проблемы в отрасли остаются, и серьезные. Затяжной четырехлетний кризисный спад спроса привел к пересмотру планов. Отдельные производители приняли решение уйти из России (GM), другие пересмотрели производственные программы и модельный ряд выпускаемых автомобилей (например, Toyota и Volkswagen). С огромным трудом идет процесс выстраивания полнокровной, конкурентоспособной в международном масштабе отрасли автокомпонентов, тем более что иностранным производителям объективно проще воспользоваться продукцией уже имеющихся зарубежных поставщиков (чем грешил, например, экс-глава АвтоВАЗа Бу Андерссон). Сильно связывают руки в части госрешений в автопроме обязательства, принятые на себя Россией в рамках присоединения к ВТО.
Тем не менее надо признать, что первый, самый трудный этап реанимации легкового автопрома в стране уже позади.
Передышка: захотелось зрелищ
Следующей по времени и сопоставимой по масштабу инвестиций серией модернизационных решений государства стал ивент-девелопмент — сначала для саммита АТЭС во Владивостоке 2012 года, затем Олимпиады в Сочи 2014 года и, наконец, еще продолжающийся процесс подготовки футбольного чемпионата мира 2018 года. Инициатива и усилия по заведению всех трех ивентов в Россию исходила от президента Владимира Путина и датируется 2007 годом (по саммиту АТЭС и Олимпиаде) и 2009–2010-м (футбольный чемпионат).
Суммарные расходы только на первые два мероприятия оцениваются примерно в триллион рублей в текущих ценах. Еще шестьсот с лишним миллиардов «скушает» ЧМ-2018, но итоговая сумма инвестиций будет ясна только через год.
Безусловно, подготовка ко всем трем мероприятиям преобразила инфраструктуру мест их проведения. И преображает — недавно открылся первый (если совсем строго, то второй — после заполярной Сабетты, обслуживающей промузел «Ямал СПГ») гринфилд-аэропорт в постсоветской России — ростовский Платов, в рамках подготовки города к футбольному чемпионату. Построены не только спортивные объекты экстра-класса, но и дороги, мосты, гостиницы. 600-тысячный Владивосток и 400-тысячный Сочи обзавелись системами канализации, перестав сливать нечистоты в море. Но сказать, что ивенты создали новые производства, отрасли или технологические направления, конечно, нельзя.
Были ли альтернативы выбранной ивент-тройке? Безусловно. Скажем, именно в середине прошлого десятилетия решался вопрос о месте строительства европейского токамака — экспериментального термоядерного реактора ИТЭР, одного из крупнейших в мире международных научно-технологических проектов, инициированного СССР в 1985 году. Технологический и образовательный мультипликатор от заведения стройки ИТЭР в Россию были бы — при всей нашей искренней гордости за сочинский спортивный праздник — существенно выше. Но мы выбрали то, что выбрали, а ИТЭР «уехал» во Францию. По просачивающейся в СМИ информации, были и другие международные мегасайенс-проекты, которые мы могли, но не захотели или не удосужились затянуть в Россию.
Впрочем, еще не поздно. Кажется, Минобрнауки вспомнило наконец об этом направлении деятельности. Согласно заявлению замминистра Григория Трубникова, в ближайшее время в стране должны быть созданы два мегасайенс-центра — установки НИКА и ПИК для проведения уникальных экспериментов в области физики элементарных частиц. По мнению Трубникова, в стране должно появиться еще около десятка таких центров, при этом бюджет способен потянуть инвестиции примерно в 15–20 млрд рублей в год для параллельного сооружения нескольких таких мегаустановок в России.
Госкорпорации: противоречивые итоги
Реконструируя логику экономической Realpolitik прошлого десятилетия, нельзя не отметить и важнейшие структурные решения. В 2006–2007 годах государство, пытаясь оседлать инвестиционный бум, решило занять командные высоты в стратегически важных отраслях путем создания госкомпаний и госкорпораций — ОАК, ОСК, ОЗК, «Ростех», «Росатом» (консолидация ракетно-космической отрасли потребовала существенно большего времени, завершившись, по крайней мере формально, созданием ГК «Роскосмос» лишь в 2015 году). Их ключевыми задачами стала интеграция и кооперация ключевых активов, выработка и реализации единой госстратегии, организационная, управленческая, технологическая и кадровая модернизация вошедших в их периметр предприятий.
В эти же годы были образованы ключевые институты развития в сфере долгосрочного нерыночного финансирования (ВЭБ) и поддержки технологического развития («Роснано», РВК).
Давать единую оценку успешности всех госкомпаний бессмысленно — результаты работы слишком различны, от более или менее удовлетворительной (ОАК) до откровенно провальной (ВЭБ).
Кризис 2008–2009 годов закономерным образом загасил доминанту развития. Снова пахнуло ужасами 1998 года (банковский сектор был на грани системного кризиса, парализован фондовый рынок), власти стали заботиться о тылах. Два ведущих объекта поддержки — банки и население — были спасены государством от серьезных катаклизмов.
Перевооружение: новая боеспособность и импульс умной экономике
Следующая мощная волна госинвестиций была запущена, как только хозяйство страны более или менее оправилось от кризиса. Речь идет о программе перевооружения армии. Стоившая кресла министру финансов Алексею Кудрину, сопротивлявшемуся масштабному росту военных расходов, циклопическая госпрограмма вооружений на 2011–2020 годы имела общую смету в 20 трлн рублей. В том числе в первые пять лет программы планировалось потратить на закупку вооружений и НИОКР 5,5 трлн рублей. Точная цифра фактических расходов неизвестна, но она близка к плановой.
Результат этого решения не только кардинальный рост боевых возможностей наших Вооруженных сил (после двадцати лет топтания на месте, а кое-где и откровенной деградации), но и колоссальный импульс для развития отечественного производственного потенциала оборонного и двойного назначения.
Ожили и перевооружились тысячи предприятий, КБ, научно-исследовательских и проектных институтов. Сгенерирован серьезный спрос на прикладные научно-технические разработки, передовые ИТ-продукты и решения, новые материалы. Но сейчас эта волна иссякает: новая госпрограмма вооружений на 2018–2027 годы существенно скромнее действующей — многое уже модернизировали, страна уточнила и сфокусировала свои оборонные приоритеты, усилились бюджетные ограничения. Президент поставил перед ОПК жесткие задачи по диверсификации и конверсии.
Химера цифровизации и реальные альтернативы
Сегодня все инвестиционные драйверы, к запуску которых было так или иначе причастно государство, либо исчерпаны, либо несопоставимы по мощности и мультипликативным эффектам с прошлыми. Вся модернизационная программа обустройства Крыма, включая идущее полным ходом строительство уникального транспортного перехода на полуостров (подробнее см. «Мост воссоединения», стр. 60), тянет примерно на полтора десятка миллиардов долларов, а этого недостаточно для получения значимых макроэффектов.
Сегодня нужна новая волна. И, казалось бы, правительство нащупало нерв развития и внушила президенту идею: нашу экономику перевернет цифровизация. Была оперативно сверстана и утверждена соответствующая госпрограмма, не обеспеченная, правда, никаким финансированием и загадочным образом в своих целевых приоритетах вообще обошедшая цифровизацию промышленности (подробнее см. «Цифровая реальность», «Эксперт» № 29 за 2017 год).
Цифровизация, бесспорно, модная тема. Но это псевдорешение. Это решение на тему как делать, но не что делать. Как делать — вопрос вторичный. Сегодня ни одно производство, ни один процесс не обходятся без того или иного участия, хотя бы опосредованного, информационно-коммуникационных инструментов и технологий.
А вот что мы — страна — будем делать? Есть ли у нас общенациональный не культурный, не идеологический, а вполне себе хозяйственный проект, только реализуя который можно повысить производительность труда в 1,8 раза (или даже существенно больше) и создать 25 млн высокопроизводительных рабочих мест (или даже существенно больше)?
Более или менее очевидный кандидат на роль нацпроекта — обустройство российских городов и поселений. Модернизация ЖКХ, утилизация мусора, обычная и ливневая канализация и тысячи других «мелочей», не осуществив которые мы не сделаем нашу повседневную жизнь достойной граждан великой страны, как бы эта жизнь ни была напичкана всевозможной «цифрой».
Примыкает к первому второй глобальный проект — дорожный: кардинальная модернизация федеральных автотрасс и строительство трех ключевых высокоскоростных железнодорожных магистралей от Москвы — на Санкт-Петербург, на Адлер и на Екатеринбург через Казань.
Оба проекта потребуют триллионных инвестиций, они рассчитаны на годы и имеют — особенно жилищно-коммунальный — колоссальные мультипликаторы. Но вот заминка: в отличие от перепробованных инвестиционных волн, модернизировать ЖКХ по решениям сверху из федерального центра невозможно. В силу имманентной географической распределенности и гигантского количества акторов задача модернизации ЖКХ в принципе не решается в рамках действующей финансовой системы и парадигмы денежной политики.
И речь идет не столько об избыточно жестком бюджетном правиле или раблезиански высокой реальной процентной ставке — нужны принципиально другие механизмы работы рынка капитала. Речь идет о создании рынка «народных» облигаций, деньги от которых, а потом и отдача привязаны к конкретным модернизируемым или вновь создаваемым объектам инфраструктуры. Нашу идею профессиональные финансисты встретили почти поголовно в штыки, указав десятки причин, почему раскрутить рынок инфраструктурных облигаций в национальном масштабе сегодня никак не получится. Нашелся лишь один человек, который поверил в эту идею. Его зовут Александр Семеняка. В его послужном списке — создание рынка акций «Газпрома» и рынка ипотечных облигаций, каждый из которых дорос до пяти процентов ВВП и создал тысячи рабочих мест по всей России.
Итак, мы можем уверенно сказать: существуют методы финансовой инженерии, которые позволят структурировать «народные» облигации таким образом, чтобы учесть, сбалансировать и защитить интересы всех участников процесса, прежде всего розничных инвесторов. Общий эскиз нового инструмента и план его раскрутки был дан на страницах «Эксперта» (см. «Заем “Обустроим Россию”», № 24 за 2017 год).
