Добрые люди разыскали и опубликовали поразительную запись. В конце декабря 1940 года в доме дирижёра Юджина Орманди Сергей Васильевич Рахманинов показывал на рояле хозяину дома своё новое сочинение — «Симфонические танцы». Хозяин — по-видимому, без ведома гостя — рахманиновский показ записал. Понятно зачем: через две недели ему предстояло дирижировать премьерой этого шедевра; переслушать и скрупулёзно изучить игру и пояснения композитора — бесценная помощь в подготовке. Благодаря этому, как теперь бы сказали, пиратскому поступку спустя восемьдесят лет с авторской трактовкой последнего опуса Рахманинова смогли ознакомиться и мы.
Могли бы ознакомиться и легальнее, и гораздо раньше: говорят, СВР предлагал RCA-Victor записать «Танцы» под своим управлением, но компания отказалась, предвидя неотвратимый коммерческий неуспех таких пластинок. Будь наша воля, дело решилось бы иначе, но у компании были свои резоны: годом раньше Третья симфония Рахманинова под управлением автора и вправду расходилась плохо. Но бог с ними, с продажами; интереснее другое. Запись Третьей симфонии, где СВР руководит Филадельфийским оркестром, с тех пор неоднократно переиздана, хорошо известна и сама чрезвычайно хороша, но острого ощущения чуда отнюдь не производит. А подпольная запись из дома Орманди, где СВР руководит только самим собой, — чудо едва ли не сплошь. Объяснения тому можно искать разные, укажу лишь на два: самое простое — и самое, на мой взгляд, главное. Простое состоит в том, что наше ухо очень уже избаловано нынешним уровнем техники. На современной записи, воспроизводимой на современной аппаратуре, симфонический оркестр звучит почти как в концертном зале (мизантропы добавляют: только никто над ухом не кашляет, да мобильники не звонят). На записи того времени, даже идеально вычищенной, звук беднее и площе — и это неизбежно сказывается на впечатлении, как бы тебе ни нравилось то, о чём ты сквозь несовершенство записи догадываешься. А поскольку звук фортепьяно искажался куда менее заметно, чем звук целого оркестра, — ну и так далее.
Главное же состоит в том, что подпольная запись впустила нас в мир, о котором мы столько слышали, — в мир импровизаций гения. Сколько восторженных описаний прочтено об импровизациях Баха или Моцарта, об импровизированных гитарных дуэтах Россини и Паганини, да и о Рахманинове в молодости — об их с Шаляпиным спонтанных концертах в дружеском кругу; и всегда было понятно: ничего подобного нам не услыхать. Нет, создавать впечатление импровизационности — даже и на общеизвестном материале — одна из обязанностей артиста. (И не только артиста. На первом курсе мехмата линейную алгебру нам читал почему-то сам Шафаревич. Линейная алгебра, если кто не знает, немногим оригинальнее таблицы умножения, но во время лекций Игоря Ростиславовича любой из нас мог бы поклясться, что она рождается вот прямо тут, под его мелком.) Но услышать гения, который и сам ещё не знает, что и как сыграет в следующую секунду, мы надеяться не могли — и вот вдруг услышали. Конечно, в полном смысле импровизацией игру СВР здесь не назовёшь: партитура-то, как-никак, лежала готовая. Но его изложение партитуры на рояле — чистейшая импровизация; да ведь и не на одном только рояле. Рахманинов напевает, вполголоса проговаривает какие-то пояснения, притопывает ногой, сам собой дирижирует… Он абсолютно свободен в этом прогоне: передавая сходные в партитуре такты, он «оркеструет» их то так, то чуть иначе — и его «Симфонические танцы» возникают у нас на глазах — и оказываются сложнее и прекраснее, чем в любых слышанных прежде исполнениях. Почему сложнее? Ведь одинокий рояль беднее оркестра? Да, беднее, но и свободнее. Всякая музыка есть производное от человеческого дыхания; но оркестр есть очень опосредованное производное, а у рахманиновского рояля дыхание ясно слышимое и непредсказуемое. Почему прекраснее? Да потому что гений.
