Всего две недели спустя после выхода новой книги Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд» все выпущенные первым тиражом 75 тысяч экземпляров были распроданы — небывалый срок для книжного рынка. Сейчас роман допечатывается. Тираж первой книги Яхиной «Зулейха открывает глаза» на сегодняшний день перевалил за 600 тысяч. Ее второй роман «Дети мои» разошелся тиражом 260 тысяч экземпляров. Всего шесть лет назад, когда «Зулейха открывает глаза» только появилась на прилавках книжных магазинов, это было трудно себе представить, несмотря на то что жюри самых важных в России литературных премий — «Ясная Поляна» и «Большая книга» — приняли дебютный роман на тот момент никому не известного автора с распростертыми объятиями и провозгласили его лучшей книгой года.
Но в этот раз литературное сообщество и широкий круг читателей — не такой уж частый случай — оказались едины в своих оценках. Экранизация романа «Зулейха открывает глаза», вышедшая в прошлом году с одной из лучших актрис современности Чулпан Хаматовой в главной роли, сделали этот текст еще и неотъемлемой частью массового сознания. Гузель Яхина, в полной мере вкусив литературный успех, не остановилась на достигнутом, а пошла дальше, и вслед за первым необычайно успешным романом она выпустила еще два текста, которые полностью оправдали читательские ожидания.
В интервью журналу «Эксперт» Гузель Яхина рассказала о том, что ее мотивирует писать тексты на такие сложные темы и как ей удается их сбалансировать, чтобы удерживать читательский интерес.
— Какова природа вашей любви к двадцатым годам прошлого века и откуда желание поместить своих героев именно в этот исторический период? С чем это связано?
— Я бы не сказала, что это любовь. Пожалуй, это очень большой интерес, в какой-то мере трепет, в чем-то восхищение, в чем-то отвержение. Для меня первые тридцать лет советского государства — период, когда начался отсчет истории той России, в которой я живу. Потому что для меня то, что происходит сейчас, — это продолжение советского периода. В том числе потому, что личные истории людей тогда так круто замешались, что травмы советского времени до сих пор отражаются в историях семей и в характере отдельных людей. Я это ощущаю в себе и в своих родителях. В своих бабушках, дедушках я видела эхо того, что происходило тогда, в первые десятилетия советской власти. Мой интерес связан и с этим тоже.
Для любого автора, конечно, это время совершенно фантастических драматургических возможностей. Потому что, с одной стороны, происходят страшные трагедии, бедствия, коллективные травмы, смерть, преступления. С другой стороны — необыкновенная эйфория в обществе, подъем творческой энергии и веры в завтрашний день, в новый строй. Это сочетание очень светлых и очень темных сторон необыкновенно привлекательно. И это то, что невозможно разделить. Потому что одни и те же люди оказывались и убийцами — во время Гражданской войны они убивали людей по ту сторону социальной баррикады, или в ходе продовольственных кампаний убивали тех, кого раскулачивали, у кого реквизировали зерно, или во время продовольственных бунтов опять-таки убивали тех, кто бунтовал. И эти же люди оказывались героями. Они жертвовали собой в прививочных кампаниях, боролись с голодом и за освобождение женщин Востока, эвакуировали детей, спасали их и погибали при этом.
В романе «Эшелон на Самарканд» главный герой Деев именно такой — объединяющий в себе и светлое, и темное начало.
— Как вам удается войти в это время, чтобы создать его образ: это личные впечатления родственников, исторические документы или, может быть, художественные произведения?
— Конечно, я пытаюсь входить в то время с разных точек, стучаться в него из разных дверей. Для себя я разделяю взгляды, которые можно бросать в прошлое, на три разновидности. Взгляд первый — это взгляд свысока, с высоты птичьего полета. Это взгляд ученых, взгляд тех, кто профессионально занимается исторической наукой. В романе «Эшелон на Самарканд» я опиралась большей частью на докторскую диссертацию одного из самых крупных специалистов по голоду в России. Это Вячеслав Александрович Поляков. У него диссертация так и называется «Голод в Поволжье». Я опиралась на нее не слепо. Во-первых, она очень убедительно звучит. Во-вторых, она звучит страстно, это иногда чувствуется в исторических текстах. А в-третьих, и это главное, она соответствует тому, что я сама прочитала в документах той эпохи. И это уже другой взгляд — не сверху, а изнутри.
Лучше, конечно, если это первоисточники: какие-то записки, мемуары, дневники. Внутренняя переписка ЧК/ГПУ или письма крестьян, которые они слали в газеты в то время. И это уже психологический взгляд. На границе взгляда сверху — взгляда научного, который оперирует большими процессами, большими цифрами, и взгляда изнутри — и раскрываются частные судьбы, и на этой границе я начинаю лучше чувствовать время. И конечно, есть еще отдельный взгляд, который я бы назвала взглядом художника, жившего в ту эпоху. Для меня тоже важно: художника — не литератора. Я стараюсь избегать чтения литературных текстов о том, о чем я пишу, просто потому, что их влияние может оказаться слишком значительным. Я говорю о смежных искусствах, например о кинематографе. Работая над «Эшелоном на Самарканд», я смотрела хронику. Это не совсем взгляд художника. Но все же мы, конечно, можем назвать документалистов той поры, того же Дзигу Вертова, художниками. Взгляд художника-кинематографиста или художника-живописца тоже интересен. Сочетание этих трех взглядов дает объемную картину времени.
— Связь нашего времени с тем временем — как вы ее можете объяснить? Что это за связь? Какова ее природа?
— Прежде всего социально-психологическая. Я 1977 года рождения. Я родилась и выросла в Советском Союзе. Я до сих пор вот это советское в себе ощущаю. И я могу говорить о советском времени. Пусть и о позднем советском времени, уже о закате эпохи, о ее сломе. Но тем не менее это было совершенно советское время. Четырнадцать лет я прожила в Советском Союзе. И я говорю об этом с чувством причастности. Для меня то, что происходит сейчас, в первую очередь в социально-психологическом аспекте, — это, конечно, продолжение того, что я видела в детстве.
— То, что происходит сейчас, в какой степени родом из тридцатых, в какой — из позднего Советского Союза?
— Мне кажется, что родом все, естественно, от корней. А корни советского времени — это первое десятилетие советской власти, если посмотреть на то, какие мы сейчас. Мы же живем не дискретно в какой-то отрезок времени. Все-таки мы являемся не только продуктами того, что происходило с нами, но и того, что происходило и до нас тоже. Поясню мысль на примере женской эмансипации. Мне кажется, что в Советском Союзе женская эмансипация вполне состоялась, хотя и состоялась очень странным образом. Но тем не менее я, как девочка из поздней советской эпохи и позже девушка, а после женщина, жившая в традиционном регионе — Татарстане — и позже переехавшая в Москву, ни разу в своей жизни не встретилась с дискриминацией по половому признаку. Более того, я очень была удивлена тому вниманию, которое уделяется этой теме в последние десятилетия. Мне кажется, что советское общество и, соответственно, вытекающее из него российское общество эту тему уже не то чтобы преодолело, оно ее каким-то образом проработало. Но все началось в раннее советское время, в те самые первые десятилетия, о которых мы говорим.
Россия — одна из первых стран в мире, где женщине дали избирательные права. Это произошло весной 1917 года. Потому что Временному правительству нужны были женские голоса. То есть поначалу женщина была избирательным ресурсом. Чуть позже женщина стала трудовым ресурсом: женщины работали наравне с мужчинами. Коммунистическая идеология предполагала равенство мужчины и женщины и продвигала его. Это была очень важная советская идеологема. На ней все базировалось. Женщина получила все права, включая избирательные, а также, что очень важно, право на высшее образование. А также право на легальный аборт — самое главное условие женской эмансипации. Плюс к этому очень страшным образом на этот процесс эмансипации влияла, конечно, история, которая забирала миллионы мужских жизней. Сначала Первая мировая, затем Гражданская война, затем репрессии, затем Вторая мировая война. Женщины были вынуждены занимать мужские места, исполнять мужские функции. Как сказал товарищ Сталин, «Женщина в колхозе — великая сила».
Конечно, одновременно с этим, почему я и говорю о странности феномена женской эмансипации в Советском Союзе, государство задало и противоположный вектор. В 1920 году в России — впервые в мире — были легализованы аборты. Но позже, уже лет через десять, тем, кто хотел сделать аборт, стали ставить препоны. Позже аборты вообще запретили. Возник вектор на улучшение демографической ситуации. Эти два вектора сопровождали советскую женщину почти все советское время. Но при этом никого не удивляли ни женщины — директора заводов, ни женщины-депутаты. И поэтому я утверждаю, что эмансипация в советском обществе, пусть в вывернутой форме, все же состоялась.
Обе мои бабушки относились к интеллигенции. Одна — к сельской, другая — к городской. Одна бабушка была учительницей. А другая бабушка благодаря советской власти получила университетское образование и стала ихтиологом. Вот еще один момент — образование. Потому что в царской России был очень большой процент людей неграмотных. Царская Россия была крестьянской страной — довольно отсталой. А советская власть очень много вложила в образование: сначала ликвидация безграмотности, затем общее образование и позже высшее образование.
Вот это право любого человека получить высшее образование и привело к тому, что у нас сейчас, здесь, в двадцать первом веке, в России достаточно прогрессивно мыслящее общество. Это показывают все исследования. Оно довольно далеко все-таки от традиционных ценностей. Параллельно шел процесс, конечно же, борьбы с религией и насаждения научного взгляда на мир. Он шел волнами, то усиливаясь, то смягчаясь, как это произошло в военные годы, а во времена Хрущева вновь началась яростная антирелигиозная кампания. За десятилетия советской власти сформировалось то общество, в котором мы с вами родились, состоящее преимущественно из атеистов с научным взглядом на мир.
— В какой момент у вас сформировалась эта концепция?
— Не так давно. Просто я уже последние несколько лет погружаюсь в советское время. Погружаюсь и вижу, насколько в нем много хорошего и плохого, если говорить совсем простыми словами. Насколько много в нем прогрессивного и ужасного, страшного. Это сочетание мне хочется разобрать на части. Но оно очень плохо разбирается. Поэтому я попыталась выделить те моменты, которые мне кажутся прогрессивными, — то, что можно поставить советской власти в заслугу, здесь я не побоюсь этого слова. Меня какое-то время назад обвинили в совершенно противоположных вещах. Когда вышел сериал «Зулейха открывает глаза», были те, кто обвинял меня, что я очерняю советское прошлое. И были те, кто, наоборот, говорил, что я приукрашиваю действительность. И я поняла, что в одном и том же тексте люди видят порой противоположные вещи. Но мне самой захотелось в этом разобраться. Потому что у меня нет к советскому периоду ненависти и нет к нему любви. У меня есть очень большой интерес, и я стараюсь сохранять баланс. Я стараюсь понять это время.
При этом, конечно, я говорю больше о трагических событиях. Первый роман — о раскулачивании. Второй — о судьбе немецкой республики на Волге. И третий — о голоде в Поволжье. Но я при этом стараюсь сохранять спокойный взгляд сверху.
— Как вы оцениваете сериал по вашей книге «Зулейха открывает глаза»?
— Мне сериал показался достойным. Я не питала каких-то необыкновенных надежд. Старалась всячески избегать иллюзий. Мне это удалось. Просто потому, что у меня есть сценарное образование. Я понимаю, как сложно адаптировать литературный текст. Даже если он был изначально написан как сценарий. Даже если в нем кинематографические структура и диалоги, все равно это очень сложно. Поэтому я понимала, что будут изменения, что будут какие-то потери, что-то прозвучит совсем не так. И, естественно, как автор я знаю каждую интонацию в любом диалоге, даже в самом крошечном и незначительном. Я знаю все про свое дитя — свою книгу. А фильм — это дитя других людей. И оно не может быть близнецом того, что родилось в моем воображении.
Изначально мы оговорили с режиссером и продюсером какие-то главные вещи, которые мне были важны. Это касается, кстати, и постановок «Зулейхи» на сцене. Мне были важны две вещи. Первое: чтобы этот сериал не стал мелодрамой на историческом фоне. Такие риски, конечно, есть. Мы часто видим на экране, как время превращается в декорацию, на фоне которого происходят очень современные любовные истории. Вот этой мелодрамы в декорациях ГУЛАГа мне очень не хотелось. Мне хотелось, чтобы было уважение к теме раскулачивания, чтобы она прозвучало как тема именно раскулачивания, а не одной частной судьбы какой-то женщины, которую куда-то сослали и которая с кем-то там начала вдруг встречаться. Кроме того, в книге заложен мифологический пласт. И для его передачи на экране был очень важен высокий уровень художественных решений. Это тоже мы оговаривали с режиссером и продюсером.
И эти мои опасения были напрасны. В фильме с уважением показана тема раскулачивания. В первой же серии называются цифры раскулаченных. И это сразу приподнимает историю женщины, которая куда-то едет в санях, на уровень общей истории социального класса, который был очень сильно поврежден, очень сильно покорежен этим процессом. Уровень художественных решений мне тоже показался очень достойным. Эти принципиальные вещи были соблюдены. Это было очень важно. Все остальное — уже частности. О них можно спорить, они могут нравиться или не нравиться.
— Как получилось, что текст «Зулейхи» сначала появился как киносценарий?
— Изначально он был задуман как роман. Просто роман очень долго у меня не получался. А то, что получалось, мне совершенно не нравилось. Это было слабо, это было по-дилетантски. Я сначала училась на литературных курсах. Потом училась в Школе кино на сценариста. И, когда была поставлена учебная задача написать сценарий полного метра во втором семестре учебы, я поняла, что надо написать ту историю, которая сидела у меня в голове и никак не удавалась. И в сценарии она удалась. Она вышла, потому что, может быть, у меня просто есть больше склонность к визуальному рассказу, чем к философствованию. История сложилась структурно: в отдельных сценах и в эпизодах. Я поняла, что это хорошая основа для романа, в котором она и была переписана, а потом из нее получился сценарий для сериала.
— Ставили ли вы перед собой в процессе написания и романа, и сценария цель воплотить их на экране?
— Для меня важно рассказать историю. А каким языком она рассказана — кинематографическим или литературным, это не так уж важно. Роман «Зулейха открывает глаза» был задуман именно как роман. Мне хотелось надеяться, что по нему могут снять фильм. Я об этом думала и мечтала. Но понимала, что мои мечты имеют не так уж много шансов реализоваться. Потому что книга о раскулаченной татарке, о событиях почти столетней давности представлялась мне не очень-то интересной для современного читателя. Мне хотелось на это надеяться, но я не могла этого знать. Поэтому я должна была сделать хоть что-то. Я просто не планировала так далеко. Просто шла этап за этапом. Сначала — хороший сценарий, за который хотелось получить пятерку. Я его сделала. А потом сделать текст, который мне понравится. Его я тоже сделала. А потом попробовать его опубликовать.
Другое дело, что в тот момент, когда книга была издана, я о ней рассказала и ее стали читать, я поняла, что надо отделиться от этой истории и писать уже другую. И все это время, когда снимался сериал о Зулейхе, я писала другой роман — «Дети мои». Это было осознанное решение. Я хотела рассказать еще одну историю, не погружаясь окончательно в один роман и не сливаясь с главной героиней. Потому что, когда на встречах начинают называть меня Зулейхой, это, конечно, забавно, но все-таки мне бы хотелось еще что-то рассказать: не только историю о крестьянке Зулейхе. Мне гораздо приятнее, если роман называют «Гузель открывает глаза». Такое тоже случается. Теперь вот выходит «Эшелон на Самарканд». Он делался два с половиной года.
— Почему вам было важно рассказать историю раскулачивания татарских крестьян?
— Я не писала о раскулачивании в Татарстане. Я, конечно, писала о раскулачивании в Советском Союзе. Для меня это история на двух уровнях. И я их осознавала во время написания. Уровень первый – частная история. Это роман о татарке, раскулаченной в тридцатом году и сосланной из татарской деревни из-под Казани в Сибирь. А уровень второй не имеет отношения к прямому историческому контексту. Это история о женщине, которая перемещается из патриархального мира, из дня вчерашнего в день сегодняшний. Точно так же я понимала, что есть национальная часть романа, а есть общечеловеческая. Вот в национальной части я пишу о татарской культуре, татарском быте с использованием татарской лексики просто потому, что это мой родной мир. Если бы я была не татаркой, а башкиркой, написала бы о раскулачивании в Башкирии или в другом регионе. Но мне было интересно показать эти два мира: мир национальный и мир общечеловеческий. И таким образом вывести мысль, что на грани жизни и смерти национальные вещи отступают: героиня отбрасывает национальные предрассудки и любит мужчину другой национальности. Это серьезный проступок для татарской женщины, отягощенный еще и тем, что это убийца ее мужа. Для меня это история, написанная на татарском материале, но не только о татарах.
— Вы когда-нибудь представляли себе, что однажды окажетесь в той реальности, в которой вы все свое время будете посвящать рассказыванию историй?
— Нет. Я очень давно, с детства, хотела связать жизнь скорее с кино, а не с литературой. С литературы все началось, и позже интерес пошел в сторону кино. Это было очень давно — в советское время. В девяностые годы все эти мечтания казались пустыми и не обещавшими ничего хорошего. Потом я об этом забыла. Но теперь есть то, что есть сегодня. Я этому рада. Посмотрим, что будет дальше. Просто не могу сейчас загадывать.
— Расскажите, как вас и ваши книги принимают за рубежом?
— Я рада, что книги переводят. Это, конечно, огромная радость. По образованию я учитель немецкого языка и работала переводчиком. Не письменные переводы делала, а устные, но все же. Тема наслоения, соприкосновения разных культур очень для меня волнующая. Каждый перевод — это всегда какой-то внутренний праздник. У первого и второго романов сложилась счастливая судьба в смысле переводов. Они есть, их много. У «Зулейхи», наверное, порядка сорока. Не все еще вышли, но большинство. А у «Детей моих», по-моему, порядка четырнадцати. Вышли, может быть, половина из них. Мне жаль, что из-за пандемии очень многие планы отменились. Особенно это коснулось переводов второго романа — «Дети мои», он называется во всех переводах как «Дети Волги», потому что я не смогла рассказать сама об этой книге за рубежом и как-то помочь ее продвижению.
Но тем не менее эти переводы состоялись. Я рассказывала довольно много о первом романе. Поэтому могу поделиться впечатлениями о том, как воспринимают роман о Зулейхе. В каких-то странах даже не приходится глубоко вводить в исторический контекст, потому что все знают о переселениях, о ссылках, о раскулачивании, о реквизициях. Для жителей стран бывшего соцблока это очень близкая тема. На встречах люди рассказывали, как с их родными происходили события, подобные описанным в романе. В каких-то странах действительно нужно больше рассказывать о том, что такое репрессии, что такое раскулачивание и ссылка. В западных странах я чуть больше уделяю этому внимание. В восточных странах мифологическая тема «Зулейхи» воспринимается как родная. Рассказывая о книге в Иране, к примеру, я обнаружила, что все сказочные существа, описанные в тексте, — родные для иранского читателя. Потому что просто они в татарской мифологии были заимствованы из персидской. И поэтому кораническую легенду о Юсуфе и Зулейхе мне там не пришлось никак пояснять. Мне о ней сами читатели рассказывали. В Иране книга была воспринята совсем не так экзотично, как, допустим, в России. Потому что все-таки для читателя не из Татарстана первая часть — экзотическая.
А что касается романа «Дети мои», то могу сказать, что в Германии я встретилась с очень неожиданной реакцией в среде российских немцев, переехавших на постоянное место жительства в Германию: они роман обсуждали очень эмоционально.
— Какие новые профессиональные навыки вы приобрели в работе над романом «Эшелон на Самарканд»?
— Новизна была связана не с теми инструментами, которыми я пользовалась, не с какой-то писательской техникой, а с темой. Потому что тема голода в Поволжье — очень тяжелая, нечеловеческая. И, погружаясь в этот материал, я чувствовала, что он располагает к очень серьезному разговору. И был риск упасть в трагическое, страшное. И, отдавая уважение этому материалу, я хотела просто рассказать всю правду. И одновременно понимала, что это будет очень тяжелое чтение. А хотелось, чтобы роман читали. Потому что, когда рассказываешь страшные вещи, книга не всегда может быть прочитана. Взять, к примеру, роман «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. В нем много невероятно страшного материала. Я знаю нескольких людей — книгочеев, интеллектуалов, опытных, даже профессиональных читателей, — которые не захотели его читать. Они отложили роман после первых тридцати страниц — не смогли пройти через материал.
И вот моя задача заключалась в том, чтобы облегчить читателю прохождение через полный ужаса материал. Поэтому я старалась подобрать такие ключи к этому тексту, чтобы он увлекал, в каких-то местах даже развлекал. Потому что я понимала, что это уравновесит тяжелую тему, даст читателю шанс время от времени выныривать из тяжелого текста. Очень многое я кинула на эту чашу весов. Там две любовные истории, одна очень развернутая — от первой встречи героев до их расставания. Вторая линия подана в более лирическом ключе, менее заметная.
И кинематографические приемы, какие могла, я тоже бросила на эту чашу весов. Там сцены часто построены очень кинематографически: острые конфликтные диалоги, не так много размышлений, а больше именно экшена в стиле, свойственном приключенческим романам. Сюда же и мифологическая форма романа: основной персонаж Деев в чем-то античный герой, который идет к цели и совершает подвиги, а в чем-то он, может быть, Иван-дурак. И мифологическая форма описания этого путешествия дает читателю надежду на хороший финал. На то, что все-таки этот путь завершится не самым печальным образом.
Плюс все, что касается мира детей. Мир беспризорного детства двадцатых годов — это не только болезни, истощения от голода и смерть, а это и сбивание в стаи, и вожачество. Это очень интересные психологические феномены с необыкновенно интересной лексикой, с придумыванием слов, с какими-то песенками, ритуалами — настоящий мир, который было бы жаль не описать. И я нашла столько деталей, которые мне показались настоящими драгоценностями: очень много настоящих фраз беспризорников в мемуарной литературе и в подшивках газет тех лет. Некоторые сцены я специально выстраивала так, чтобы эти фразы прозвучали. В романе этот детский мир противостоит тому ужасу, который творится вокруг. Работа по уравновешиванию тяжелой темы — это было, наверное, не то чтобы новое, но то, что я осознавала как творческую задачу. Я этим занималась очень серьезно. Точно так же, как и сшиванием правды, которую показываю, с вымыслом. В романе очень много правды. Начиная с фраз беспризорников, которые я уже упомянула, и заканчивая конкретными деталями. Например, тот сыпной пункт на миллион пудов зерна под Урмарами, который я описывала, существовал на самом деле. Женские бунты, описанные в романе, тоже были на самом деле. Большой эпизод с путешествием главной героини комиссара Белой в Чувашию полностью списан с мемуарной книги борца с беспризорностью Аси Давыдовны Калининой. И мне важно было сделать так, чтобы стыки между правдой и вымыслом были очень гладкими, чтобы читатель их не почувствовал.
— Каковы ваши впечатления о том, как устроен писательский мир, тот, который принял вас с распростертыми объятиями с вашим первым романом? По каким законам он живет?
— Писатель — профессия одинокая. Он занимается в основном работой за письменным столом или размышляет во время прогулок. Я человек не очень общительный. Конечно, я участвую в литературной жизни, если меня приглашают и если я не занята написанием текста. Последний год эта жизнь, скорее, мерцала. Очень надеюсь, что сейчас она снова задышит, по крайней мере начиная со второй половины марта у меня намечены уже живые встречи в книжных магазинах.
У меня есть периоды, когда требуется концентрированная работа, продумывания, начитывания, погружения в тему. И эти периоды не терпят какой-то внешней суеты. А любая встреча — это все равно эмоциональный всплеск. И, если хочешь что-то написать, я знаю это про себя, надо, чтобы у меня был спокойный период. Тогда внутренняя жизнь идет гораздо интенсивней. Поэтому стараюсь делить свою жизнь на периоды спокойного написания и периоды активности, когда я с большим удовольствием хожу на встречи с читателями, езжу на книжные ярмарки, если приглашают.
— Как вы начали сотрудничать с фондом «Подари жизнь»? Что послужило поводом для вашего знакомства с Чулпан Хаматовой?
— «Зулейха»
— Уже в процессе съемок сериала?
— Это было раньше. Мы вместе с Чулпан поехали в Петербург выступать в библиотеке имени Маяковского. Там проходили «Открытые диалоги». И в рамках этих диалогов мы пообщались с Чулпан о романе, о Казани, о казанской школе. И тогда выяснилось, что я представляла себе Чулпан в этой роли и очень хотела ее в ней видеть. И она была не прочь ее сыграть. Тогда мы познакомились. Наверное, это было в 2016 году. Съемки начались намного позже. На мое счастье, все сложилось. И канал «Россия» захотел пригласить Чулпан. И Чулпан захотела сыграть в фильме по тому сценарию, который был уже готов. И после того, как фильм уже был снят, Чулпан пригласила меня в фонд.
К сожалению, пандемический год затормозил очень многие процессы. Но все равно за этот год у меня сложилось впечатление, что это совершенно особенный мир. Я увидела, что, как и в моем романе «Эшелон на Самарканд», очень разные люди, разных политических взглядов и из очень разных сфер, которые иначе никогда бы не пересеклись, в фонде пересекаются, чтобы помочь детям. И я хотела бы помочь этому фонду. Теперь это очень важная сфера в моей жизни.
