На закате дней, в разгар великой российской революции, проживая в подмосковном Дмитрове, он мог шутя сказать жене Софье Григорьевне (с которой прожил более сорока лет и которой, по вольному обычаю нигилистов-шестидесятников, каждые три года предлагал возобновить их свободный от церкви и государства союз): «Смотри-ка, княгинюшка, наша корова на огород забрела».

Удивительную цельность, принципиальность, великодушие, простоту, чистоту, благородство души Петра Кропоткина как нравственного авторитета отмечали многие современники. «Белоснежным Христом, идущим из России» считал его Оскар Уайльд, который называл его жизнь «совершенной» и посвятил ему сказку с характерным названием «Счастливый принц». С Уайльдом дружно соглашались такие знатоки человеческих сердец, как Ромен Роллан, Вера Фигнер и Бернард Шоу (назвавший Кропоткина «одним из святых столетья»). А Франц Кафка многозначительно и лаконично записал в своем дневнике: «Не забывать о Кропоткине!».

Мне кажется, что при всем значении множества написанных им сочинений (анархист написал свыше двух тысяч работ по многим областям знания) все же лучшей остается книга его мемуаров «Записки революционера», где он раскрывает свою душу и осмысляет траекторию своей судьбы. Кстати, как часто бывает, оборотной стороной выдающихся человеческих достоинств Петра Кропоткина, доброты и отваги, ригоризма и «аполлонизма» были некоторые изъяны его теории: чрезмерный исторический оптимизм, безоглядная вера в людей, недооценка метафизики зла в человеке (как человек Просвещения, он всецело выводил зло из дурных социальных институтов и невежества), органическое неприятие творчества Достоевского, который, по мнению Кропоткина, почему-то зациклился на «патологических и больных типах».

Но верно, конечно, и обратное: исходя из своего мироощущения, Кропоткин создавал масштабные и конструктивные философские и социальные проекты, обладал столь недостающим современности умением мечтать, открывать людям лучшее из возможного в них.

Два выбора, определивших судьбу

Вспомним ключевые выборы — развилки судьбы Кропоткина, спроецировавшиеся на его теоретические построения.

Выбор первый: юный потомок смоленских Рюриковичей, выпускник Пажеского корпуса и паж императора, могущий сделать блестящую карьеру при дворе, но впитавший в себя вольный дух шестидесятников, по доброй воле отправляется туда, куда всегда принудительно ссылали неугодных, — в Сибирь, став есаулом Амурского казачьего войска. «Я уже давно решил, что не поступлю в гвардию и не отдам свою жизнь придворным балам и парадам. Пошлость светской жизни тяготила меня». Подальше от двора, от начальства, от отцовского деспотизма — навстречу вольному ветру странствий, попыткам участия в угасающих реформах! И — новый жизненный опыт, путешествия, открытия, разочарование в реформах и в государстве вообще: «Годы, которые я провел в Сибири, научили меня многому, чему я вряд ли мог бы научиться в другом месте. Я быстро понял, что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины. С этой иллюзией я распростился навсегда». Но там же юный бунтарь увидел множество примеров народной инициативы и «понял значение этой построительной работы в росте общества». Так, «в Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину; я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом». Восстание ссыльных поляков и постыдная перспектива участия в его подавлении заставили Кропоткина уйти с военной службы.

Выбор второй: вернувшись из Сибири и разочаровавшись в реформах государства, Петр Алексеевич с головой ушел в науку. Путешествия, сбор сведений, обобщения. Изучение азиатского материка, работы о ледниковом периоде, пост секретаря отделения физической географии в Русском географическом обществе. Но сочувствие людям, отказ от выгод и привилегий, желание «вернуть долг» страдающему угнетенному народу толкали Кропоткина на новый непростой шаг: уход от науки в революцию за освобождение народа. «Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья… — признавался он. — Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано из рук, сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей?» Знакомство с Первым Интернационалом, с идеями Парижской коммуны, с бакунистами в Швейцарии помогли ему осознать свой анархизм.

Этот выбор определил последующее вступление в кружок «чайковцев», пропаганду среди рабочих, которым Кропоткин, как апостол, нес евангелие Парижской коммуны и Интернационала, затем арест и казематы Петропавловской крепости, побег, эмиграцию, снова годы крепости — уже во Франции — и всемирную славу ученого-энциклопедиста и теоретика анархического коммунизма.

И на старости лет Кропоткин, вернувшийся в бушующую революционную Россию с почетным прозвищем «дедушка русской революции», не изменял себе. Ни когда на предложение премьера Керенского занять министерский пост во временном правительстве скромно ответил, что считает «ремесло чистильщика сапог более почетным и полезным». Ни когда на встречах с Лениным, главой нового государства, обличая его за узурпацию и гибель революции, разгром кооперации, заложничество и «красный террор», отверг предложенный государственный паек и издание книг в государственных издательствах.

Пожилой анархист, убежденный в том, что «полиция не может быть строительницей новой жизни» и что большевики показали всем, «как не надо делать революцию», усматривал в торжестве большевистского деспотизма наступление столетней реакции в России и во всем мире.

Пожилой анархист, убежденный в том, что «полиция не может быть строительницей новой жизни» и что большевики показали всем, «как не надо делать революцию», усматривал в торжестве большевистского деспотизма наступление столетней реакции в России и во всем мире

Взаимопомощь как фактор эволюции, или Социал-дарвинизм наоборот

Этика с ее императивами солидарности и сотрудничества стала основой анархического мировоззрения Петра Кропоткина. Он все время выламывался из рамок позитивизма в нравственную проповедь — лучшее, что есть в его философии. Кропоткин, общественный и политический деятель мирового масштаба, все время подчеркивал нравственное ядро любого социального действия.

Так, о легендарном жертвенном хождении в народ 1873–1875 годов (когда тысячи юношей и девушек, бросив налаженную городскую жизнь и привилегии, устремились в деревню, чтобы жить жизнью крестьян, учить и лечить местное население и способствовать его освобождению) Кропоткин говорил: это «одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести».

По убеждению мыслителя, именно этические импульсы являются как одним из главных двигателей истории, так и мерилом ее прогресса. Именно этические ценности определяют и пронизывают все здание анархизма: от критики буржуазно-государственного порядка до построения новых вольных отношений, где нравственные ценности заменят принудительные властные циркуляры.

Общеизвестны универсализм и синтетичность мысли Кропоткина-ученого, совместившего в своих плодотворных исследованиях географию, биологию, геологию, экономику, социологию, историю, педагогику и даже литературоведение. Статьи для Британской энциклопедии, журнала Nature, очерки о России для многотомной книги «Земля и люди» его друга, выдающегося географа-анархиста Элизе Реклю, фундаментальная «народная история» Французской революции, мемуары, анархические брошюры, последняя незавершенная книга по этике — все эти работы, как и саму жизнь Петра Алексеевича, объединяет ценностная доминанта, коренящаяся в его светлой личности и далеко выводящая его за тесные и унылые рамки позитивистского сциентизма. Какие же ценности и лейтмотивы лежали в основе громадного здания кропоткинской мысли?

Вопреки марксистам Кропоткин отказывался от абсолютизации классовой борьбы, выдвигая вперед общечеловеческую солидарность, основанную на «инстинкте общительности», а также на включенности человека в природную среду. Идеи вполне актуальные — как в свете современных антропологических и этологических открытий, опровергающих гоббсовскую мысль об изначальной «войне всех против всех», так и с учетом нынешних экологических вызовов.

В острой полемике с социал-дарвинистами, рассматривавшими борьбу за существование как главный закон природной и социальной жизни со всеми вытекающими следствиями, обосновывающими гибель слабых, иерархию, социальное неравенство и конкуренцию как норму, Кропоткин предлагал свою «поправку к Дарвину» и «социал-дарвинизм наоборот». В труде «Взаимная помощь как фактор эволюции», завоевавшем мировое признание, несмотря на некоторую полемическую заостренность, анархист утверждал, что общество лишь часть природы, а человек — животное и «должен заимствовать свои идеалы из природы». Но в том-то и дело, доказывал он на множестве примеров, что в мире животных борьба соседствует с взаимопомощью. И речь отнюдь не только о социальных насекомых вроде пчел и муравьев, но и о птицах, которые собираются в стаи для перелета на юг, и о бизонах, встающих кругом для защиты от волков.

Вот как формулировал Кропоткин свой знаменитый биосоциологический закон взаимопомощи как фактора эволюции: «Хотя между различными видами и в особенности между различными классами животных ведется в чрезвычайно обширных размерах борьба и истребление, — в то же самое время в таких же, или даже в еще больших размерах, наблюдается взаимная поддержка, взаимная помощь и взаимная защита среди животных, принадлежащих к одному и тому же сообществу. Общественность является таким же законом природы, как и взаимная борьба… Более того, как фактор эволюции, то есть как условие развития вообще, она, по всей вероятности, имеет гораздо большее значение, чем взаимная борьба, потому что способствует развитию таких привычек и свойств, которые обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида, при наибольшем благосостоянии и наслаждении жизнью для каждой отдельной особи, и в то же время при наименьшей бесполезной растрате его энергии, сил».

Тот вид, который способен организовать свою жизнь на началах максимальной солидарности, оказывается более приспособленным для развития, а ход эволюции прямо пропорционален уровню организованности данного вида на началах взаимной помощи.

Рассматривая, вслед за Дарвином и Спенсером, прогресс в обществе людей как частный случай природной эволюции, Кропоткин распространял этот закон не только на развитие животного мира, но и на историю человечества. А отсюда неизбежно следовал вывод: человеку как природному существу присуща врожденная нравственность (то есть стремление к кооперации и солидарности), которая, впрочем, искажается авторитарно-иерархическими социальными учреждениями, и прежде всего государством.

Рассматривая анархизм не просто как некую социальную доктрину или движение, но как органическую часть природной и народной жизни, стремящейся к максимальной свободе и самоорганизации, философ констатировал, что народные массы на протяжении веков строят на основах взаимопомощи горизонтальные связи и учреждения (род, обычное право, община, полис, цех, город-коммуна Средних веков). Между тем государство, напротив, разрушает эти связи, выстраивает иерархии, разобщает и атомизирует людей, насаждая повсюду отношения власти и конкуренции.

Революция не по Робеспьеру и не по Дзержинскому

Всецело доверяя природному и народному творчеству, Кропоткин утверждал, что «свобода — наиболее верное средство против временных неудобств, проистекающих из свободы». Именно развитие в обществе духа инициативы, свободы и солидарности Кропоткин считал сутью революции, двигателем и мерилом прогресса.

Он обращал внимание на вольные союзы и ассоциации в современном обществе — ростки анархического будущего в настоящем, — хотя бы отчасти построенные на небуржуазных, невластнических и неконкурентных принципах самоорганизации, бескорыстия и солидарности: артели, кооперативы, профсоюзы, библиотеки, муниципальные учреждения. Именно развитие и распространение в обществе таких начал, ценностей, практик и учреждений, выработка нового сознания означали для философа важнейшую подготовительную часть революционного процесса.

«Исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пушек, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах, — писал Кропоткин. — Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей, ибо в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции» (курсив авторский. — П. Р.).

«Главное, что требуется для успеха всякой революции, — справедливо констатировал анархист, — это революционность мысли: способность выступать на новые пути жизни, способность изобрести новые формы борьбы и суметь понять те неясные указания на новый строй, которые дает народная жизнь. Всякая революция есть эпоха прогресса в человечестве, и прогресс обусловливается, прежде всего, созидательным творчеством».

При этом Кропоткин категорически отрицал абсолютизацию и институционализацию террора якобинцами и большевиками, указывая, что это лишь сеет страх, подавляет свободу и убивает душу революции — творческую инициативу людей: «Будучи орудием правителей, террор служит прежде всего главам правящего класса; он подготовляет почву для того, чтобы наименее добросовестный из них добился власти… Робеспьер привел к Наполеону».

Таким образом, целостная личность и продуманная философия анархизма Кропоткина пронизана темой сочувствия людям, солидарности и взаимопомощи. Именно нравственный выбор определил его жизненную траекторию. Именно нравственные ценности сформировали его анархическое учение. И именно о нравственности он писал свою итоговую книгу «Этика».

Вячеслав Маркин, автор нескольких книг о Петре Кропоткине, справедливо подчеркивал: «Слово “совесть” было последним написанным его рукой словом. Так получилось. И это слово — ключевое для понимания образа Кропоткина, его идей и деяний». Лучше и не скажешь.