Помню, тогда я подумала: интересно, насколько хватит энтузиазма у этого молодого человека; реалии Донбасса периода «глубокой заморозки» и «безальтернативных Минских соглашений» никак нельзя было назвать жизнеутверждающими: серая правовая зона, бедность и постоянные украинские обстрелы.

Но Коробов-Латынцев остался в Донецке, обзавелся семьей, а затем принял лейтенантские погоны Народной милиции ДНР и стал преподавать философию в ДонВОКУ — Донецком высшем общевойсковом командном училище, досрочный выпуск которого в этом году отправился прямо на фронт. За время службы в Донецке Коробов-Латынцев выпустил книгу «Философ и война» и еще несколько сборников эссеистики и прозы, а недавно стал одним из инициаторов подписания так называемого Соглашения Дарьи Дугиной, которое призывает деятелей патриотического толка «отложить раздоры» и «сообща соработничать нашему государству, нашей армии, нашей общей Родине». Среди подписантов соглашения — ученые, общественники, деятели культуры, военкоры и просто неравнодушные граждане.

Мы беседуем с Андреем в помещении научного отдела ДонВОКУ, который он с недавних пор возглавляет.

— Вы, как сказали, «дипломированный этик», кабинетный ученый, причем с некоторыми перспективами в столичной академической среде. Что это были за перспективы?

— Самые обыкновенные перспективы остепененного преподавателя: отработать два года непрерывно в университете, затем подаваться на доцента, преподавать, писать статьи и книжки… Правда, я их и здесь пишу, хотя по большому счету академическая жизнь осталась в прошлом.

— Не секрет, что наша интеллектуальная прослойка преимущественно придерживается либеральных взглядов и настроена не слишком патриотично. Как вышло, что вы, человек этой среды, оказались в Донецке да еще и в звании лейтенанта Народной милиции ДНР?

— Да, в московской университетской, академической среде все обстоит так, как вы сказали. Но все же та среда, из которой я вышел, — это так называемая воронежская школа этики. Это Владимир Петрович Фетисов, Владимир Владимирович Варава. А этика и наш современный российский лживый либерализм несовместимы. С точки зрения этики наш либерализм несостоятелен. Я вышел из той среды, где мои поступки и жизненные решения абсолютно логичны. Кроме того, я нужные книжки вовремя прочитал, занимался Достоевским. А Достоевский, конечно же, сейчас без конца бы печатал «Дневник писателя» в поддержку нашей армии, собирал бы помощь.

Достоевский многое объяснил мне в нашем русском бытии, государственности. Достоевский дает такую систему координат — политическую, этическую, онтологическую, — которая дает возможность сориентироваться в нынешней действительности. В том числе о войне он много верных вещей сказал, правильно выстроил отношения войны с ключевыми экзистенциалами, такими как судьба, свобода, смерть. Например, он сказал, что бытие только тогда есть по-настоящему, когда ему грозит небытие. Глядя на Донбасс, я понимаю, что русское бытие здесь сосредоточилось не просто так, а потому, что оно испытало серьезнейшую угрозу небытия. И очень многие люди, русские пассионарии, услышали этот зов и приезжали все это время в Донбасс чтобы «подлинно экзистировать», как говорят философы, то есть испытать это подлинное бытие, причаститься живой жизни.

Кроме того, в Воронеже очень развита и правоконсервативная среда, например это Станислав Хатунцев, знаменитый исследователь Константина Леонтьева, Аркадий Юрьевич Минаков, замечательный историк, исследователь русского консерватизма. Я с ними много общался и по роду деятельности, и просто многому у них учился. И хоть сейчас я не назвал бы себя человеком правоконсервативных взглядов, мне ближе евразийский вектор, но я отдаю должное всем, с кем мне приходилось сталкиваться и у кого учиться. Поэтому никакого внезапного поворота, прозрения, превращения из Савла в Павла у меня не было. Хотя, надо сказать что для многих наших людей путь в Донецк оказался подобен пути Савла в Дамаск — вспомнить, например, Андрея Бабицкого, абсолютно порядочного человека либеральных взглядов, который из этого либерального «лагеря» ушел и остался в Донецке, жил здесь, работал и почил, Царствие Небесное.

— Поясните пожалуйста ваше утверждение о неэтичности современного российского либерализма.

— У наших либералов есть, разумеется, своя этика, но если говорить о ее состоятельности и состоятельности их идеологии, то я вижу что они неспособны выстроить понятную непротиворечивую систему. Яркий пример — ситуация с Крымом. Вот есть наши либералы, которые по самой своей сути должны выступать за свободу. При этом если вы спросите их про Крым, они вам скажут: Крым надо отдать Украине. То есть Крым, который голосовал, выразил таким образом свою волю, волю людей быть в России, его надо отдать. То есть эти люди, жители Крыма, они что, холопы, получается? Которых отдают вместе с землей? Получается, наши либералы плевать хотели на свободу крымчан. Получается, им важна не свобода, а важно проявить лояльность глобалистскому Западу.

В современном российском либерализме очень много лжи и чувствуется дефицит интеллектуального ресурса — например, спорить с ними очень сложно, потому что они не в состоянии воспринять рациональные аргументы. Они любят называть нас «орками», но, если вспомнить орков у Толкина, это существа без воли, которые слепо выполняют волю хозяина, и в этом смысле как раз люди, называющие себя «либералами», на них похожи. Вообще, они скорее псевдолибералы…

— Есть определение «компрадорская интеллигенция».

— Еще лучше Достоевский сказал: «Наши либералы — это прежде всего лакеи». Так они себя и проявили и в отношении Крыма, и Донбасса, и в отношении спецоперации. Как только Россия и ее народ проявляет свою субъектность, наши «либералы» начинают вопить. Они и есть главные противники и русской свободы, и свободы как таковой. Поэтому то, что сейчас происходит: закрытие «Эха Москвы», аресты каких-то академических деятелей в том числе, — это, похоже, единственный способ взаимодействия с ними. Запрещать и депортировать. Они сами этого добились, к сожалению.

— То есть метафоры вроде «философского парохода» вас не смущают и не пугают?

— Дело в том, что на так называемом философском пароходе, на самом деле на двух, высылали таких замечательных серьезных мыслителей, как Бердяев, Трубецкой, отец Сергий Булгаков, Иван Ильин. А назовите мне хоть кого-нибудь из нашего «либерального лагеря», кто хоть отдаленно напоминал бы Бердяева или того же Новгородцева. Среди наших либералов нет настоящих интеллектуалов, которые способны были бы объяснять действительность. Поэтому не будет никакого «философского парохода», будут крысы с корабля.

Свобода как экзистенциал очень интересная штука

— Что такое, в вашем понимании, интеллектуал?

— Это человек, способный оперировать достаточно сложными идейными конструкциями, причем не только в академическом поле, но и применительно к жизни народа и государства, способный употреблять свои знания и способности на благо народа и государства. Не боящийся ввязаться в то, что мы называем политикой. В противоположность интеллигенту, который существо кабинетное, сопереживающее мировой скорбью.

— Тут позвольте с вами не согласиться, достаточно вспомнить определение еще из советских учебников — «русская революционно-демократическая интеллигенция». Оно уже предполагает активное участие в общественной жизни.

— Тут нет противоречия. Они подготавливали революцию, но не они же ее осуществляли.

— Или советская интеллигенция диссидентского направления — тоже были весьма активны. Не здесь, мне кажется, водораздел проходит.

— А где?

— Мне кажется, исторически интеллигенция в России сформировалась как довольно замкнутая прослойка, противопоставлявшая себя государству, со своими внутренними стереотипами и правилами мысли и поведения. В том числе отсюда их несвобода, и интеллектуальная тоже, а не только в том, что они присягнули некоему внешнему «господину». То есть мне кажется, что понятие «интеллигенция» крепко связано с некоей клановой общностью, а интеллектуал — это прежде всего человек свободный.

— Да, интеллектуал может быть и одиночкой, этаким партизаном, по Эрнсту Юнгеру. Еще мне всегда нравилось определение Мамардашвили, чем интеллигент отличается от философа: если интеллигента в подворотне зажмет бандит и скажет «кошелек или жизнь», он подумает, что надо отдать кошелек, чтобы сохранить жизнь такого замечательного человека, который читает книжки, знает языки и так далее. Философ же выберет кошелек, пусть даже в этом кошельке может ничего и не быть, и так оно обычно и есть… он выберет кошелек как маркер своего достоинства. Не допустит, чтобы с ним произвели какое-то рабское действие. Потому философ и настоящий интеллектуал и не боится ввязаться в политику как в борьбу идей и не будет оглядываться на правила общности, тусовки.

— Вернемся к категории свободы. Вы не раз говорили, что основные правила философии — это свобода и честность. Сами вы при этом уже четвертый год носите погоны и, получается, приняли на себя серьезные ограничения свободы. Как философ в вас уживается с этими ограничениями?

— Я же их добровольно принял. Свобода как экзистенциал тоже очень интересная штука. Обыкновенно люди понимают свободу как «свободу от», это глубоко западное понимание — свобода от государства, от морали, от нации, от гендера, и вот теперь уже от себя как от человека… Это некая кульминация — человечность как категория морально устарела, надо и от нее теперь освободиться. Русское понимание свободы принципиально другое. Это «свобода в чем-то», как экзистенциал она должна сопрягаться, например, с судьбой. Это одна из важнейших стоических практик, которой и я стараюсь следовать. Никто из нас не уйдет от судьбы, от рока в античном понимании, и стоики говорили, что неразумного судьба тащит, разумного она влечет. Поэтому мудрец должен свободно избрать свою судьбу, в этом случае она перестает быть чем-то роковым и страдательным и становится той судьбой, которую человек выбрал сам. Да, на горизонте судьбы всегда маячит смерть как еще один важный экзистенциал, и от смерти, как и от судьбы, мы не уйдем... Но, встречая смерть на этом горизонте, мы ее встречаем иначе, чем обыватель, который знать не знает про судьбу, потому что о ней не думает, и знать не знает про свободу, потому что его несет какой-то поток. И одновременно на этом горизонте, куда нас влечет судьба, мы там Родину можем встретить, мы там женщину можем встретить, открыть возможность подвига и жертвы.

Я свободно избрал службу, служение, меня никто не заставлял... мне предложили надеть погоны и присягнуть государству, я это сделал. Я для себя здесь ограничений вообще не вижу — наоборот, так реализуется моя свобода.

— Интересно, что когда-то в интервью «Эксперту» директор Новгородского археологического центра сказал, что в республиканском понимании свобода — это «свобода для», то есть свобода определенного действия.

— Да, это как отрицательная и положительная формы одного понятия. Русская свобода как раз и реализовывалась в служении своему народу, государству, в этой связи она требует, конечно, определенных затрат интеллектуальных и душевных, и она, конечно, опаснее. В «свободе от» человек сразу находит себе товарищей, это проторенный маршрут, а «свобода для» еще неизвестно в чем может выразиться и во что вылиться.

— Вам могут возразить, что, например, Алексей Навальный выбрал «свободу от», а в итоге оказался в колонии...

— Это сложный вопрос с Навальным, я до сих пор не понимаю, как так получилось, что человек душу продал.

Опыт приближения к войне –особый опыт

— В своей ситуации жизни в воюющей республике и военной службы — вы что-то открыли для себя как философ?

— Разумеется, опыт приближения к войне — это особый опыт, который нельзя приобрести в Москве или в Воронеже. У меня нет опыта непосредственно воевания на данный момент, что будет завтра — не знаю, что мне прикажут, то и будет... Но я приблизился к феномену войны, конечно, и это дало мне определенный экзистенциальный опыт. Одно из важнейших приобретений — это возможность продолжать нравственное существование, которое стояло бы для меня под большим вопросом, останься я в Москве или в Воронеже. Продолжать этическое существование в мире с самим собой. Знаете, как в романе Алексея Иванова «Сердце Пармы»: один из персонажей говорит, что все духовные болезни у нас лечатся любовью к Родине. И опыт Донбасса как опыт предела, столкновения с кровавой жутью под названием «государство Украина» как раз учит Родину любить, как бы кондово это ни звучало. Помогает определиться и понять, за что мы стоим, понять ценность собственного государства, и это очень большие дары. Многие люди жизнь проживают, так и не поняв этих вещей. Как Гераклит говорил: война — отец всех вещей. Она может убить, может все отнять, но она и очень ценные духовные подарки делает.

— Вы говорите о духовных открытиях, которые война может дать человеку, но мы же понимаем, что война нынешняя страшна и трагична помимо смертей еще и тем, что это война, по сути, братоубийственная. Как вы, философ, объясняете себе ее необходимость или неизбежность?

— Если говорить о спецоперации, то она, конечно, была неизбежна. Я вообще считаю, что еще в четырнадцатом надо было все это осуществлять. Конечно, я не стратег, и если случилось так, как случилось, наверное, были причины. Но если говорить об онтологии войны, то войны же случаются не потому, что мы, люди в целом, такие кровавые сволочи. Да, человек не самое приятное существо, но войны существуют вовсе не потому, что человеку хочется убивать, и даже не потому, что люди делят ресурсы. Глубинные причины войны — в мире идей. Платоновский «мир идей», если вспомнить, это вовсе не мир идиллий, где идеи существуют в гармонии друг с другом. Идеи друг другу противоречат, соперничают, они существуют в пространстве агона, соревнования. И постольку, поскольку существуют люди, которые сохраняют связь с этим миром идей, поскольку они готовы их отстаивать, сражаться за них, погибать за них и убивать за них, постольку и существует конфликт. Как отцы Церкви говорили: и на Небесах, и на земле, постоянно идет борьба.

— Ну а какие идеи у нынешней Украины? Мне кажется, там, наоборот, идет упрощение и примитивизация всего.

— Да, идеи зачастую должны упроститься, чтобы овладеть массами. Но украинский идейный конструкт существует. Да, он построен на комплексе обиженного младшего брата, на агрессии, даже ненависти, но он есть, и мы с ним столкнулись. Есть идея украинского национализма, даже нацизма? Есть. Вступает она в конфликт с русской идеей как гуманистической, общечеловеческой даже? Вступает, никуда от этого не деться. Другое дело, что, может, неправильно уравнивать русскую идею, которая естественна, обладает историей и масштабом, и украинский идейный конструкт, который искусствен и носит характер, скорее, инструментальный.

— По опыту и дискуссионному, и практических наблюдений я заметила, что украинство как идея приводит к архаизации общества и дроблению его на все более мелкие фреймы — от идеи политической нации к идее нации этнической, а дальше мы уже наблюдаем, как тот же батальон «Азов» воюет с жителями Мариуполя, потому что они для него не свои, они противопоставлены ему как некоей военизированной общности, спаянной изнутри и отдельной от остальных.

— Это как раз естественное развитие национализма как идеи, которая не может привести к положительным результатам, поскольку национализм — это низший уровень идентичности. Он возникает тогда, когда никакая другая модель идентичности — идейная, религиозная, культурная — не работает. Вот, например, я славянин, православный, сибиряк, но моя идентичность не ограничивается этим, она сложнее. Я могу встретить славянина, а он окажется нацистом каким-нибудь. А могу встретить брата-бурята, и он будет мне ближе, потому что у нас много общего, помимо разной этничности.

— Вы сказали, что идеи должны упроститься, чтобы овладеть массами. Но тут же есть опасность что вот этот сложный русский симбиоз, вбирающий в себя разные признаки, будет бит тем же национализмом по принципу «ты собеседнику умные аргументы, а он взял сковородку и хрясь тебя по голове». И кто тут в итоге окажется в выигрыше — не тот ли, кто первым взял самое простое орудие?

— Понятно, что и наши, например, националисты испытывают симпатии к той же Российской империи скорее эстетического характера. Потому что, если ты националист, ты не можешь быть за империю в принципе, ведь она по определению вбирает в себя разные этносы. Вообще, империя всегда одна, это как катехон, имеющий сверхзадачу и удерживающий мир от зла. Сегодня империя — это мы. Националисты думают, что мы осуществляем какую-то русскую ирреденту, а я считаю, что мы осуществляем миссию космического масштаба и ведем за собой бурятов, калмыков, остяков, чеченцев не потому, что мы такие хорошие как нация, а потому, что все эти народности чувствуют, что мы решаем эту задачу вселенского характера. Я ее называю «великое русское исправление имен», но здесь вопрос не в терминах, а в том, что мы несем общечеловеческую справедливость. Как Бердяев говорил: русские тем более национальны, чем менее они националистичны. Те вселенские задачи, которые мы осуществляем, это и есть наши национальные задачи. Иными словами, миссия русских — спасать мир.

— А если конкретнее? Вот мы сейчас «денацифицируем» Украину. А что мы предложим взамен?

— Мне вспоминаются строки Владимира Соловьева, который говорил про идею народа, что это не то, что народ о себе думает во времени, а то, что Бог думает о нем в вечности. Запад идею свою прописал в каких-то текстах, и это именно то что эта цивилизация о себе думает во времени. А нам ближе то, что Господь думает о нас в вечности, поэтому нам нашу идею и выразить сложнее. В этом загадка русской идеи. Может, и не стоит ее формулировать, может, она и должна остаться такой, апофатичной.

При этом я глубоко убежден, что нельзя менять один национализм на другой, «плохой украинский, малоросский» на якобы «хороший великорусский». Мы должны предложить нечто большее. Западный проект, который сейчас доминирует, — это проект античеловеческий. Как говорят уже многие философы, на Западе сейчас наступила «усталость быть человеком». Весь этот либерализм, глобализм, трансгуманизм — все это грани одной идеи, в которой человек — это нечто морально устаревшее. В этом и состоит суть современной западной цивилизации — в освобождении от государства, от Бога, от гендера, затем и от человека вообще. От этого мы избавляем Украину и, скажу больше, от этого придется освобождать и остальной мир. Да, мы сейчас возвращаем свои исконные земли, это так, но в то же время спецоперацию нельзя сводить к локальной ирреденте, это нечто гораздо большее.