Когда я захожу в палату к Захару Прилепину, отмечаю, что она, хоть и отдельная, но очень маленькая. Две кровати, одна не застелена. У кровати Захара — стопка книг. На столе иконы. Жалюзи на окнах. Темновато.

— Тебя хоть спускают гулять? — вырывается у меня.

— Да я сам не прошусь особо. Не хочу… напрягать.

— Получается, ты здесь все лето света белого не видишь?

— Почему? У меня за окном деревья.

Захар энергично устраивается на кровати, чтобы находиться напротив меня. Прикрывает пледом пестрые от свежих шрамов ноги.

— Я вообще врачам сказал: я, пожалуй, отсюда не уйду. Лет двадцать пять мечтал прочитать всего Тургенева и всего Лескова и понимал, что у меня это не получится никогда. А здесь я уже прочитал всего Тургенева и Лескова читаю четвертый том… Кроме того, мне запретили пользоваться телефонами и у меня есть великолепная отмазка от контактов, я никого не обманываю. Мне перестали звонить журналисты, сочинители концепций спасения России, неизвестные мне доселе родственники, а почту я хочу — смотрю, хочу — не смотрю. Такое счастье!

— Счастье публичного человека, который отключился от матрицы?

— Да-да.

— Это можно писать? Мало ли, люди обидятся…

— Да ради бога! Я так хочу, чтобы все обиделись наконец и оставили меня в покое, — смеется Захар. — Ну и в любом случае люди нормальные не обидятся.

С Захаром Прилепиным мы познакомились на первой для него литературной премии «Нацбест» в июне 2005 года в Петербурге. Меня тогда интересовала не только его проза о Чеченской войне, но и нацболы. Захар сам принадлежал тогда к «лимоновцам» и, узнав об этом интересе, моментально позвал меня на партийные шашлыки. Прилепин с первого взгляда выделялся среди литераторов: молодой, хоть и уже лысый парень — ему не было тогда тридцати, — он говорил быстро, прямо, а решения принимал молниеносно. В писательской среде это было свойством оригинальным и сразу выдавало служивого по природе и опыту человека. Как говорят военные, лучше плохое решение, чем никакого.

В молодости Прилепин служил в дзержинском ОМОНе и командовал отделением, несколько боевых командировок в Чечню. После опубликования того самого первого романа о Чечне, романа «Патологии», его литературная карьера резко пошла вверх. Книги Прилепина получали крупнейшие литературные премии, переводились на десятки языков. Его история выглядела настоящей реализацией «русской мечты»: молодой человек из провинции добивается широкого признания, уверенного достатка, строит дом и крепкую семью.

В четырнадцатом, после начала гражданской войны на Украине, Прилепин отправился на Донбасс — поначалу как журналист и гуманитарщик. Затем познакомился с первым главой республики Александром Захарченко и создал батальон, 4-й ОРШБ Республиканской гвардии, в котором исполнял обязанности замкомбата в чине майора ДНР. В этот период его жизни от сотрудничества с Прилепиным начали отказываться европейские издатели, с ним стали рвать отношения и российские собратья по перу западнической ориентации.

После начала российской спецоперации писатель с мировым именем сначала бросил силы давно созданного им фонда на помощь мирным на освобожденных территориях, а летом 2022 года снова взял в руки оружие.

В мае этого года, вскоре после возвращения из боевой командировки, машина Захара Прилепина наехала на противотанковую мину, установленную украинским диверсантом у дома писателя в Нижегородской области. При теракте погиб соратник Прилепина Александр «Злой» Шубин, сам Захар был тяжело ранен.

В августе Захару Прилепину было присвоено звание подполковника Росгвардии.

Найти героя

— Хочу начать с невеселого вопроса. Сегодня 31 августа, пять лет со дня смерти Александра Захарченко. Ты много о нем писал, причем не всем землякам Александра Владимировича нравилось то, что ты писал…

— Ты знаешь, я ведь ездил после этого в Донецк. И после этих волн хейтерских ожидал реакции: а, явился не запылился! На самом деле не было ни одного человека, который косо посмотрел. Наоборот!

— Была ли у вас с Захарченко ситуация такого рода, когда писатель находит в реальной жизни своего героя?

— Не думаю. Когда у меня появилась возможность «заехать» в самый верх республики, у меня была задача собрать батальон. С Захарченко нас познакомил Саша Казаков (Александр Казаков, политолог, журналист, в 2014‒2018 годах — советник главы ДНР, сейчас — первый заместитель председателя партии «Справедливая Россия — За правду». — Н. К.), а я тогда был скорее в качестве военкора, хоть и с идеей про батальон. И поначалу я Захарченко подбешивал. А потом что-то в нем перещелкнуло. Он ценил людей смелых и остроумных. И вот, мы куда-то поехали в опасное место, и я его рассмешил раз или два… Я сразу представил Петра Первого и какого-нибудь… Алексашку: мол, этот будет теперь со мною ездить: смешно шутит. Так я около него и остался. К тому же я был вовлечен в мир российских медиа и быстро оформил интервью, упоминания о нем. Тогда у нас был уже в Луганске взвод разведки, и как-то я сказал Захарченко: тебе нужен еще один батальон в твою гвардию? Давай я соберу? Он сказал: собирай.

— А твоя первая книжка про Донбасс, где Захарченко — основной герой, пятнадцатого еще года, как получилась?

— «Все, что должно разрешиться»? Это была моя благодарность Саше Казакову. Ему очень хотелось, чтобы была книжка про Захарченко. При этом, конечно, я по-человечески в Захарченко влюбился, был очарован, от него такая энергия шла… ты меня понимаешь, я думаю, наверняка на тебя схожим образом действовал Ходаковский. При этом я до какого-то момента был уверен, что никаких романов об этом я не буду писать.

— Именно про эту книгу местные говорили: мол, зачем Прилепин записал все, что Захарченко говорил ему за банкой…

— Ну ты же сама журналист, ты же понимаешь, что за банкой говорится самое интересное! К тому же Захарченко эту книгу — «Все, что должно разрешиться» — вычитал. И замечаний у него не было. Если он там что-то преувеличил, мифологизировал, рассказал со своей точки зрения — ну так же еще интереснее. Это документ. Историческая личность проявляется, таким образом, как человек — и мы знаем, как он видел происходящее с ним.

Мысль о романе «Некоторые не попадут в ад» — это было уже после смерти Захарченко — пришла мне в самолете, я там же эту книгу начал и очень быстро написал. Что касается того, что мы нашли героев, — да, безусловно, но в первую очередь героев не в литературном смысле. А в смысле прямом.

А с Моторолой (Арсен «Моторола» Павлов, первый командир батальона «Спарта», Герой ДНР, погиб в результате покушения осенью 2016 года. — Н. К.) получилось так, что он сам мне начал про себя рассказывать. Ему это было нужно. То есть это он нашел своего писателя скорее, чем наоборот… Особенно это проявилось незадолго до его смерти: помню, мы поехали с ним на рынок в Донецке, он хотел мне купить диктофон, чтобы я наши разговоры записывал. У торговца не было, Моторола разозлился: да ты, барыга, как это у тебя нет диктофона?! Я говорю: Мотик, не расстраивайся, у меня память хорошая. Соврал, конечно. Все забыл.

— Тебе не хватает Александра Владимировича?

— Его смерть… это был тот случай, когда я был психически и физически раздавлен. Не брал телефон, не давал комментариев… Как мне жена тогда сказала, мир плебеев победил. У меня тогда как кусок вырвали. Не хватает — ну как сказать? Конечно, он сейчас был бы нужен. Как и Мотор, и Воха (Владимир «Воха» Жогов, командир батальона «Спарта» после Моторолы, Герой ДНР, Герой России, погиб в ходе СВО в марте 2022 года. — Н. К.)… Вся эта генерация командиров. От них такая сила шла!

А еще одна вещь, которую не могу не сказать, хоть никогда не был каким-то мистиком. Это было за три-четыре дня до начала СВО. Мне приснился Саня Захарченко. Будто он хохочет и тормошит меня, счастливый. Я даже в фейсбуке написал: приснился Захарченко, что-то хотел сообщить, что-то будет. День ходил, думал, потом написал: он хотел мне слово одно сообщить, из пяти букв. Слово это, я подразумевал, «война». Пришел он ко мне и сказал: война.

А еще одна вещь, которую не могу не сказать, хоть никогда не был мистиком. Это было за три-четыре дня до начала СВО. Мне приснился Захарченко. Будто он хохочет и тормошит меня, счастливый. День ходил, думал, потом написал: он хотел мне слово одно сообщить, из пяти букв

Часть ответственности за то, что происходит

— Когда все началось 24 февраля 2022 года, у тебя был подъем?

— Был комплекс чувств. Был шок. Потому что я сразу понял, что будет катастрофа. Огромное количество жертв, с обеих сторон. За все годы противостояния до этого погибло около тринадцати тысяч человек из числа гражданских, из них двенадцать тысяч пятьсот — на Донбассе. Потому что мы старались не бить по мирным. Наш батальон стоял в четырех местах: всякий раз, когда мы били по противнику, я молился, чтобы никакой снаряд не упал на населенный пункт, по мирным. Ту сторону это особо не волновало. А тут… я понял, что придется брать на душу часть ответственности за то, что будет происходить. И когда мне люди стали писать поздравления 24, 25, 26 февраля, я говорил: вы что? Вы захватили Киев, что ли? С чем вы меня поздравляете? Сейчас начнем брать города, и вы увидите, что это такое…

А потом подумал: ну ты же в этом участвовал. Так что теперь, рвать волосы на всех местах? Участвуй дальше…

И было еще одно чувство: раздражение на политический истеблишмент. Потому что все прошлые годы я ходил по кабинетам: давайте втаскивать тему Донбасса в русскую жизнь, дайте поставим пять спектаклей в театре про это, давайте сделаем гуманитарную государственную программу для донецких и луганских… Просил, умолял, навязывал. Я придумал и провел первые большие рэп- и рок фестивали донбасские, выпустил первую антологию поэзии о Донбассе, даже первая пресс-конференция Захарченко в Москве — это я его привез. И в феврале 2022 года выяснилось, что все то, о чем я говорил, — самое главное в жизни. Тема Донбасса сама к нам пришла.

А какая была паника в первые дни на телевидении! Никто из Думы идти не хотел, боялись. Телевизионщики начали звонить нашей команде, которая в Думу не прошла. Начали звонить Казакову, Михееву, Старикову, Кире Сазоновой — потому что они не откажутся. Это известный феномен: власть может патриотов не взять в Думу, может вытирать о них ноги, но они все равно придут и будут отстаивать интересы России. Потому что а как иначе — «я обиделся и на войну не пойду»?

— Писатель Дмитрий Филиппов, тебе известный, когда уходил на войну, сказал: конечно, мы воюем в известной степени сами с собой, со своим отражением в кривом зеркале… Что ты об этом думаешь? И был ли момент, когда можно было не допустить взаимного кровопролития?

— Как тебе известно, я был одним из самых последовательных «малороссофилов». В свое время, еще после Дебальцево в пятнадцатом году, я написал статью о том, что украинцы отлично воюют и мы с ними еще нахлебаемся. Такой был на меня накат! Егор Холмогоров и остальные, кто не вполне знал, как нам тяжело далось Дебальцево, очень ругались.

А украинцы такие же крутые, как и мы: упертые, находчивые, идут на смерть… Кто еще так может на белом свете? Мне «вагнера» рассказывали, а они много где воевали, что нигде не видели такого противодействия, как от так называемых украинцев. Да и вообще, если подумать: смотришь их списки, каждая пятая фамилия — русская, плюс греческие, татарские...

В четырнадцатом-пятнадцатом, когда брали их в плен, сразу нормальные люди становились. Хоть в ополчение бери. Некоторые пленные, кстати, и шли в ополчение. Неонацистов тогда надо было еще поискать.

Но на второй год СВО, то есть в этом году, я отпустил свое сочувствие к «нашему несчастному неприятелю». Я не стал их ненавидеть, нет. Но мне стало все равно. Если людям все равно на себя, если не хотят они себя спасти — значит, так и будет.

Хотя цифры их потерь я все равно не публикую. Мне они никакой радости не доставляют.

«Я помню чеченские войны»

— Ты задумывался о том, как мы станем послевоенные сращивать раны на новых территориях?

— У меня нет ощущения, что мы не справимся. Мы заезжали в прошлом году в Запорожскую и Херсонскую области. Все довольно просто: самые отпетые враги уехали, осталось мирное население. В половине украинских областей так и будет. Я помню чеченские войны, и помню, какая там концентрированная была к нам ненависть. Она просто в воздухе висела. Спустя двадцать лет приехал в Чечню — все иначе.

Большинство людей, слава богу, нацелены на жизнь. И они будут жить дальше.

— Мне в свое время Александр Ходаковский сказал: Россия должна стать силой, с которой люди попросту смирятся, с ее наличием. И будут жить дальше.

— Конечно. Он-то местный характер знает лучше нас. В России вообще можно каждый регион брать — везде были конфликты. Везде противостояние. От Якутии до Кавказа. Так было не только в России, кстати. Это общий закон. Просто Россия умела с этим справляться без упертого национализма.

Донбасский характер — это ощущение, что людей унижать нельзя

— С чем ты связываешь то, что именно Донбасс стал крепостью русского мира? И кузницей таких ярких характеров?

— Не только Донбасс все-таки. Да, так совпало, что именно там были сильные, харизматичные лидеры. Но было движение и в Харькове, они защищали памятник Ленину, брали администрацию… просто их потом обманули, Кернес (Геннадий Кернес, в 2014 году — городской голова Харькова. — Н. К.) этот. В Одессе было сопротивление. В Запорожье стояли «триста спартанцев». Даже в Киеве было сопротивление! «Титушки» состояли не только из купленных Януковичем, там были люди, которые идейно рубились… Просто поломали все это сопротивление.

А Донецк… Тут совпадение ряда вещей. Помнишь, Лимонов с Елизаровым (Михаил Елизаров, российский писатель родом из Харькова, автор романа «Библиотекарь». — Н. К.) как-то обсуждали, почему в Донецке получилось, а в Харькове — нет? И пришли к выводу, что Донецк — шахтерский город, а Харьков — университетский, и там интеллигенция немножко перерефлексировала. Но это немного умозрительно, потому что в Донецке замечательная интеллигенция есть. Разговоры о Донецке как городе гопников меня смешат. Я вырос с настоящем городе гопников, Дзержинске Горьковской тогда области — третий по стране был по подростковой преступности. В Донецке я реалий своей юности не наблюдал.

Так или иначе, вся эта история с самого начала была с характерной южнорусской неспешностью. Даже про Донецк Захарченко говорил: если бы у нас пошло тридцать тысяч в ополчение, порвали бы всех и область была бы наша. А тогда города защищали по нескольку десятков человек. Как Гиви свой Иловайск: приехал с пятнадцатью, десять нашли на месте, еще двое потом пришли. Хорошо, украинцы об этом не знали.

Но на место пятнадцати вскоре пришло полторы тысячи, потом 15 тысяч, а сейчас все 150 тысяч.

— Есть все-таки феномен донбасского характера или нет?

— Есть, конечно. Иной раз думаешь про российские города: а вот Рязань, или Тула, или Новгород Великий, или Нижний Новгород — смогли бы они так тащить?.. Смогли бы, думаю, тоже русские… Но Донецк, конечно, город-герой. И Луганск тоже.

— Ты не связываешь это с тем, что Донбасс, как и Новороссия, в значении «исторический регион» — так называемые территории нового освоения, когда в бывшее Дикое поле съезжались пассионарии, и этот темперамент еще не успел выгореть?

— Тут нужно понимать, что это не казачья история семнадцатого века, а пролетарская история века девятнадцатого. На Донбасс ехали работать, не воевать. До революции Донбасс — это шахтерские регионы в составе двух малороссийских губерний, Екатеринославской и Харьковской. И кусок области Всевеликого войска Донского. Поэтому когда говорят, что Ленин, мол, засунул Донбасс в Украину… что было на самом деле? В Гражданскую, пока Украина хатаскрайничала или самостийничала, Донбасс рубился со всеми за советскую власть. И когда к Ленину приехали делегаты от Украины, они сказали: мы остались с одними селюками, у нас рабочих нет совсем. И он рассудил, в общем, здраво: Украина уже всех заколебала своими бандами, а теперь там еще и рабочих не будет. И включил туда Донбасс, чтобы сбалансировать украинскую самостийщину.

При этом говорить, что Донбасс — регион чисто русский, не совсем верно. Это рабочий в первую очередь регион. Именно пролетарское и советское своеобразие Донбасса было поначалу основным горючим для их противостояния Киеву. Самоорганизация, самосознание… ощущение, что людей унижать нельзя — вот это донбасский характер.

На второй год СВО я отпустил свое сочувствие к «нашему несчастному неприятелю». Если людям все равно на себя, если не хотят они себя спасти — значит, так и будет. Хотя цифры их потерь я все равно не публикую. Мне они никакой радости не доставляют

Мы крутые!

С осени четырнадцатого по восемнадцатый год Прилепин работал, затем служил в ДНР. Уехал он из Донецка в июле восемнадцатого, а месяца через полтора произошел теракт, в котором погиб глава Республики Александр Захарченко. После этого было много разговоров о «потешных полках» главы ДНР — якобы «батальон Прилепина» выполнял внутренние задачи Захарченко и не воевал вовсе.

В мае семнадцатого мне довелось побывать на позициях 4-го ОРШБ между Донецком и Горловкой, от командного пункта мы через противотанковое минное поле прошли к окопам. В тот день на позициях было тихо; мне запомнился запах цветущей степи и коза с козлятами, которые паслись прямо на минном поле. А также ощущение веселой уверенности, исходившей от Захара, в общем, всегда, но тут будто выкрученное на максимум, как и цвета, и запахи жаркого донбасского лета.

«Вон там стоит противник, километра полтора до них, — сказал мне боец с позывным Граф (погиб летом 2022 года. — Н. К.), указывая в слегка всхолмленную степь. — Если подняться на ту горку, их будет видно. Но тогда по нам прилетит».

Подниматься на горку мы не стали.

Широкая популярность Прилепина в российских медиа в то время оказала ему медвежью услугу. Здесь позволю себе процитировать несколько строк из своей неопубликованной пока книги о Донбассе: «…батальон Прилепина был поначалу поднят на щит федеральными журналистами, а затем — на смех, уже местными “ополчугами”… “Прилепинцам” и лично Захару в глазах местных повредила несоразмерность их популярности в федеральных СМИ реальному участию в боях, даже позиционных, — хотя бы в силу того, что подразделение было создано уже после окончания “горячей фазы” 2014‒2015 годов и не могло похвастаться легендарными эпизодами вроде обороны Саур-Могилы или боев за донецкий аэропорт. К тому же суровый в своей трудовой и воинской доблести Донбасс все еще живет не по просмотрам на “Ютубе”, но по старой максиме — “Быть, а не казаться”. Прилепин, свободно и талантливо оперировавший этой “медийной реальностью”, завоевал для Донбасса сочувствие миллионов российских обывателей, и… частично растерял поддержку тех, ради кого все это и затевалось: вояк и тружеников той осажденной крепости, в которую превратились Донецк, Луганск и малые степные, шахтерские города».

— Не могу не задать тебе этот вопрос, поскольку начинаются разговоры в духе: мол, Прилепин служит в Росгвардии, которая воюет во втором-третьем эшелоне… Как вы заходили уже в эту кампанию, расскажи — насколько ты можешь об этом рассказать.

— Первоначально мы заходили ротой разведки под ГРУ на харьковском направлении: Купянск, Балаклея, Изюм. У нас сразу были высокие потери. И было много награжденных. Но у грушников есть известные ограничения. А мы хотели расширяться. Росгвардия готова была расширяться, к тому же на том же направлении Балаклеи их СОБРы бились до последнего, то есть они активно участвовали. Поэтому я предложил руководству Росгвардии создать полк… поначалу мы создали батальон. Затем уже появилась договоренность руководства Росгвардии с Шойгу что Росгвардия стоит в десяти километрах от передовой — вся, кроме спецназа. Я начал всем выносить мозги: вы что, я завел пацанов с Донбасса, все мотивированы, все хотят воевать, какие десять километров от передовой? Причем поначалу мы стояли на передних позициях, затем нас сдвинули и мы уже занимались… разнообразной работой. Хотя, тоже: у нас и «хаймарсы» прилетали, и соседей наших ДРГ резали напропалую, то есть это не был санаторий. А сейчас опять передоговорились, нам передают вооружение «вагнеров», и мы полк, который работает на передовой.

Кроме того, моя команда создает еще два подразделения: «Родня» и Батальон Серафима Саровского.

Чтобы было понятно, что мы крутые: когда начался так называемый Марш справедливости, первым по тревоге подняли и вооружили мой батальон.

Высокая доля правды

— Как ты оцениваешь ситуацию с «Вагнером» и их маршем на Москву?

— Ну как… Парней моих подняли тогда по тревоге. А потом — блин, да только что была фотография Прилепина с Пригожиным!.. Надо хоть позвонить, узнать, за кого они будут воевать. (Смеется.)

Надо же было опять попасть в эпицентр истории: вот у меня Завдовеев (Сергей «Француз» Завдовеев, полковник Росгвардии, на июнь 2023-го — командир батальона «Оплот», теперь расширенного до полка особого назначения, в котором служит и Прилепин. — Н. К.) с батальоном Росгвардии, а вот Пригожин, с которым я контактирую. И надо принимать решение. И никого нету во всей огромной России, кто должен встретить Пригожина у этого моста, кроме моих ребят. А я должен отдать приказ. Ну и… приезжают наши, и еще чеченцы там были, на тот мост, где предполагалось встречать «вагнеров», которые шли на Москву… Парни, кто там стоял до нас, сразу выдохнули: ну наконец приехали те, кто умеет воевать.

«Вагнер» в итоге остановился за полчаса до этого моста. Гражданская война! Помню, Быков издевался над «Доктором Живаго», что там все со всеми сталкиваются на каких-то перегонах… А сейчас понятно: так оно и есть. Нас не так много, поэтому мы все время друг с другом сталкиваемся. Лбами.

— Известно, что ЧВК «Вагнер» играла разнообразные роли в событиях на Донбассе, еще до СВО.

— Да. Сначала они берут Луганский аэропорт, потом они ликвидируют Бэтмена (Александр «Бэтмен» Беднов, командир одноименного отряда в ЛНР, некоторое время — министр обороны ЛНР, затем начальник штаба 4-й бригады ЛНР. В декабре 2014 года на Беднова было заведено в ЛНР уголовное дело по ряду тяжких статей, Первого января 2015-го он был убит при атаке на колонну, предположительно бойцами ЧВК «Вагнер». — Н. К.). Это служба государева. У них тоже присяга — своего рода. И ты же понимаешь, что там разные вещи происходили, поэтому нельзя сказать, что Бэтмен — супергерой народный незапятнанный, а «вагнера» его ни за грош убили?.. Вообще, все, что касается алкоголя, времяпрепровождения и передела собственности, — все это на войне происходит безобразно.

— В связи с этим: как ты считаешь, какую часть правды следует являть людям? Сколько правды о переломных периодах в жизни народа человек не вовлеченный может воспринять и оценить адекватно?

— Можно сообщать очень высокую долю правды. Но она должна быть сообщена с любовью и с пониманием контекста. Конечно, людям долго придется объяснять, что на войне иногда стреляют в том числе и в своих… Человеку вне ситуации это понять трудно. Мне, человеку изнутри, очевидно, что мотивы основные здесь не жажда наживы, не садизм… не то, что мировая либерда и пропаганда вражеская на них навешивала. Мужчины с оружием, на войне — конечно, бывает и бывало всякое.

— Но ты же знаешь, что ЧВК «Вагнер» — структура с достаточно специфической этикой даже внутри себя?

— Да, я в курсе. Они суровые. Как войско Чингисхана. С высокой дисциплиной. Но я не был изнутри именно ЧВК «Вагнер» и деталей не знаю. Так или иначе, участников ЧВК это устраивало. Они не разбегались. Сейчас… возник стихийный мемориал Уткина и Пригожина в Нижнем Новгороде. И туда приходят «вагнера», совершенно трезвые, и тихо плачут. Матерые мужики — плачут. Таких мало подразделений, бойцы которых придут и не сдержат слез у знамени части и портрета своего командира.

— Нет ли здесь своего рода измененного, сектантского сознания?

— Нет. Сколько раз я встречал «вагнеров», а в мое подразделение их пришло много, — это нормальные мужики. Собранные, четкие, люди порядка… если что, проблема какая-то, спокойно говорят: сейчас ногу прострелю.

— То есть предупреждают?

— Да-да… (Смеется.) Не сразу стреляют. Говорят очень спокойно, трезво, без истерики… при этом понятно, что сейчас именно это они и сделают.

Государство у нас одно, и не следует слишком сильно его трясти

— Не секрет, что у людей, особенно тех, кто непосредственно соприкоснулся с конфликтом, раздражение вызывает пропагандистская риторика, например, на центральных телеканалах. Ты человек, причастный и войне, и пропаганде; как это можно поправить?

— Мы можем, конечно, еще раз поругать бюрократическую систему, где живой голос не прорвется, а инициатива наказуема… Но, признаться, я не вижу особо длинной линейки людей, которые могли бы взвешенно и компетентно излагать правду в телеэфире… Да, возможно, стоит блок на некоторые фигуры — на Пургина (Андрей Пургин, пророссийский активист, первый председатель Верховного совета ДНР. — Н. К.), например, или на Пашу Губарева, но тот же Губарев берегов-то в принципе не видит… А Ходаковский вроде бы появлялся на ТВ и говорил правду непосредственного участника.

Как человек, вхожий к Соловьеву, я могу сказать, что они постоянно ищут, кого бы пригласить. Установки «давайте скроем всю правду от людей» — нет. Но я должен сказать, что тут еще и стадный инстинкт определенного рода работает, как в детском саду… Стоит в студии человек пять и один за другим повторяют: «Яблоко сладкое, яблоко сладкое». И ты начинаешь думать: а может, действительно оно сладкое? Тебя вроде позвали, вокруг приличные люди, а ты сейчас встанешь в позу и произнесешь монолог Чацкого… Как-то неудобно.

— Не хочется людей обижать?

— Ну да. Поэтому уходишь к себе в блог и там говоришь то, что считаешь нужным. И самое главное, они, медийщики, очень четко понимают, где допустимая доля правды, а где флажки: дальше идет информация, которая может нанести вред государству. Соловьев тот же понимает.

— Зачем же он то и дело кричит какие-то безумные вещи вроде снесем всю Прибалтику к едреным тюленям?

— А вот посади тебя в студию на целый день и заставь говорить все время, ты еще и не то закричишь! Или посади в студию Стрелкова с его алармическими заявлениями, тоже до добра не доведет. Нужна какая-то середина, какие-то люди, готовые говорить правду и при этом понимать, что государство у нас одно и не следует слишком сильно его трясти.

— Раз уж сам упомянул: что ты думаешь насчет ареста и обвинений в адрес Стрелкова?

— Не вижу никаких причин держать его в тюрьме. Не вижу никаких причин смолчать о том, что Стрелков годами и незаслуженно оскорблял дорогих мне людей — например, Александра Захарченко. Причем не только, когда он был жив, но и после его смерти — когда ответить ему точно никто не может. Равно как и, например, Евгения Пригожина. Не нахожу это ни разумным, ни своевременным.

Донбасс — это рабочий в первую очередь регион. Именно пролетарское и советское своеобразие Донбасса было поначалу основным горючим для их противостояния Киеву. Самоорганизация, самосознание… ощущение, что людей унижать нельзя — вот это донбасский характер

Убили — но не убили

— Не могу не спросить про обстоятельства, которые привели тебя сюда. Ты предполагал, что нечто подобное может произойти?

— Очень давно предполагал. Жил внутри этого ощущения, что может случиться… Не скажу, что это было бытом, но — на расстоянии вытянутой руки.

— Как справлялся?

— Фатализм. Просто не думал. Волновался только из-за семьи. А так — у нас же большинство убитых легендарных донбасских командиров погибли при покушениях, Мамая только убили на передке. И мы еще знаем не про все покушения. Неприятель в этом смысле работает, черт его побери, эффективно.

— То есть ты не предпринимал специальных мер безопасности?

— Я думал, что моя удачливость меня спасет. Что Господь за мною присмотрит. Но… отец у меня умер в сорок семь лет, от сердца. И когда началась война, мне как раз стукнуло сорок семь. Я никогда себя в этом смысле не накручивал мистикой, но почему-то, когда я дошел до отцовской даты, у меня появилось ощущение, что этот год я не переживу. Думаю: как-то надо исхитриться… И все время были знаки какие-то. Один хороший питерский художник подарил картину, мой портрет, я смотрю и вижу, что человек-то на нем изображен — мертвый. Я ее перевернул к стене лицом, думаю: вот, блин, нарисовал уже, неживого. И вот когда мы почти до конца отработали последнюю командировку, «фейсы» мне говорят: тебя по Луганской области ищут минимум четыре группы, у них на уровне Буданова (начальник ГУР Украины. — Н. К.) приказ, что ты должен быть убит. Я позвонил Завдовееву и говорю: давай я не буду судьбу за усы дергать, вы выходите двадцать пятого, а я выеду на пару дней пораньше. Выехал, думаю: ну нормально, уже май, в июле у меня день рождения, до него как-нибудь дотяну в деревне… Пару дней дома прожил. Когда очнулся, первое, что я мысленно произнес: «Ну вот… Убили — но не убили. Господи, спасибо, я все понял». И пополз из машины.

Я понял тогда, что весь этот год я знал, что к этому иду. Но жизнь же тебя закручивает… вот у меня батальон, теперь уже полк, я же от него не денусь никуда. Жизнь тебя закручивает, и ты идешь к тому, что тебе предопределено.

Страдание уменьшается с каждым днем

— К тебе быстро «скорая» приехала?

— Нет, у нас же там темный лес… Один мой телефон при взрыве разбился. Ну, другой телефон мне с трудом нашли, я набрал эсэмэску своим: Сашу убили, я ранен. Слава богу, у меня дома есть всегда кетонал, мне принесли, я проглотил две таблетки. Потом нашлась женщина-соседка, медик, сделала укол обезболивающий. При этом говорит: одну ногу вам, скорее всего, не спасут.

Машина ехала за мной три часа. Когда приехала, я понял, что еще три часа обратного пути — я живым-то не доеду. И меня осенило: у нас же в области вроде вертолеты есть, звоните… Набрали губернатора, он в один миг все решил. Через полчаса меня уже оперировали.

— В тебе изменилось что-то после покушения?

— Не знаю. Наверное, изменилось… Но столько всего уже за эти годы поменялось, что… знаешь, все эти похороны бесконечные — от них все выгорело внутри, так что и не ясно, где еще что-то может выгореть. Так или иначе, меня это не повергло в хандру или депрессию. Конечно, никакими словами не сформулировать, как мне плохо без Сани Злого, как я мучаюсь о нем… Вся эта история, конечно, чудовищна: они пришли ко мне в дом практически, они убили Сашу, я только что высадил дочь свою маленькую из машины… Но я ни одной минуты не рефлексировал, просто очнулся и начал жить как жил: работать, читать, писать. Все ходили, присматривались ко мне… мало ли что. Я это говорю не чтобы сказать, что я крутой, просто — а как иначе? Какой смысл в тоске? Не скажу, что у меня крепкие нервы, хотя…

— Удачная биохимия мозга?

— Наверное, да. А еще болевой порог высокий. Врачи удивлялись. Тут один молодой служащий, здоровый мужик — катался на самокате, разбил пятку, она у него треснула. Сделали операцию, склеили — а он все кричит, просит обезболивающее. Коллеги ему говорят: тебя надо к Прилепину отвести, у него две пятки взорваны, не считая всего остального, а он песни поет. Я, кстати, за собой этого не знал: мне просто не особо больно. Поэтому я быстро стал от уколов обезбола отказываться: мне их делают, а мне от них только хуже — ну и зачем? Только морфин мне нравился, но у меня его скоро отобрали… Прикольная штука — так прет, я сразу Булгакова вспомнил.

Чтобы снизить пафос выбранного слова, Захар смеется.

И ворочается на своей койке, в полулежачей позе древнего римлянина. В начале разговора предупредил: «Устану — скажу… мышцы на спине пока толком не отросли, долго сидеть тяжеловато». Я тогда еще спросила, можно ли снять кусок разговора на видео. Реакция молниеносна: «А вот этого бы не хотелось, извини… Антураж не тот — ты же сама понимаешь, я не должен выглядеть больным».

Сейчас за окном уже стемнело, глаза собеседника поблескивают горячечно.

При первом знакомстве, без малого двадцать лет назад, меня поразили глаза Прилепина, холодной прозрачности: в них не просто отражался, но умножался солнечный свет. Тогда, после «партийных шашлыков», мы с новыми знакомыми, «лимоновцами», поехали провожать его на Московский вокзал. Захар вскочил в вагон — едва ли не на ходу, поезд отчалил, и меня настигло чувство, что сегодня я познакомилась с одним из самых удивительных людей в своей жизни.

Потом чувство это как-то затерлось — так же, как выгорели теперь глаза Захара. Ушли в тусклый цвет стали.

Сейчас мне жаль даже не того погасшего света юности. Жаль даже не Захара на больничной койке. Жаль — себя. Из-за того, что были моменты, когда я была всерьез готова усомниться в этом человеке. Готова была принять мысль: то юношеское еще прозрение о нем было ложным. И сам он фальшивка.

Да, за эту точку зрения высказывались умные, талантливые люди. Тот же Эдуард Лимонов. И не только он. На словах я чаще всего находила в себе силу сопротивляться. Но сомнение проникало все глубже, подобно ржавчине.

Бесило самолюбование Захара. Бесило его окружение, не знающее меру лести. Подверстать к этому ощущению реплики «шоумен», «просто пиарится» — просилось само собой.

К тому же бывали и реальные между нами разногласия.

А сейчас… слушаю его, и быстрый, шершавый голос собеседника будто сдирает с души накипевшие за двадцать лет пласты непонимания.

Потому что невозможно не видеть: в очень трудных обстоятельствах, шутка ли — четыре месяца переломанным на больничной койке, с личным кладбищем за спиной — Прилепин, в общем, тот же, что и всегда. Сам шутит и смеется моим шуткам, неизменно хвастается и объявляет себя счастливым в ситуации, где другой человек лез бы на стенку. Во всем этом — игра сильного, оригинального, подлинно широкого русского характера. Игра — но без грана фальши.