«Девочки же любят кошек, и я люблю. Вот таких»

Елена Лапко — член Союза художников, участница десятков выставок, сборных и персональных, одна из четырёх художниц, которые на стыке нулевых и 2010-х делали перформансы в составе арт-группы «Прачечная». Несмотря на прочную позицию в ростовском искусстве и внушительный список регалий, она остаётся довольно закрытой для публики.

Работы, которые она представила этой осенью на выставке «4300», отличались подходом к пейзажу как к абстрактному искусству. Хотя название отсылало зрителя к протяжённости пути между домом и мастерской автора, техника работ уводила далеко от ростовской фактуры и вообще предметности — и в этом, кажется, особенность нынешнего этапа развития художника. Только во время разговора удалось узнать, как Лапко добивается нерукотворного эффекта наплывания цветов — она после окончания картины растворителем размывает краску, теряя в результате две из трёх работ. Но та, которая всё же получается, действительно производит совершенно особенный эффект.

Наверное, нужно сказать и о том, что особенность Елены Лапко в том, что она не пытается, как многие деятели искусства сегодня, жить одновременно несколькими жизнями в разных социальных ролях. Она достаточно смела и самодостаточна, чтобы быть только художником. «Эксперт ЮГ» побывал в мастерской Елены и попытался собрать её портрет, а также взглянуть глазами творца на городскую среду.

4300 шагов к стабильности

— В описании выставки подчёркивается, что именно 4300 шагов вы проходите от дома до мастерской. Но картины не производят впечатления ростовских пейзажей, узнать в них реалистическую фактуру очень сложно. Так всё-таки вы писали эти пейзажи с натуры или из головы?

— Из головы, и это уже не вполне пейзажи. Они уходят в цветовые пятна, градации. В моих последних работах нет предмета, мне абсолютно всё равно, что писать. Главное — прийти в мастерскую, взять холст и сделать то, что мне нравится. Я пишу эгоистично, для себя, и нахожу в живописи спасение. Для меня выставка «4300 шагов» не столько про физический путь, сколько про мой «домик», убежище, безопасное пространство, частью которого стал и выставочный зал. Поэтому я не дала названий работам, не выдала адреса, не указала на конкретные домики. Но трактовать эти шаги можно очень по-разному, и зритель сам иногда намного тоньше видит.

— Это работы 2022 года?

— Почти все работы этого года. Я запланировала выставку ещё до ковида, разрабатывала несколько направлений. В конце концов поняла, к чему больше тянется рука, оформился замысел. В ноябре прошлого года я провела выставку в «Макаронке» и начала подготовку к новой. Какое-то время в феврале-марте ничего не делала, а потом был очень продуктивный период. Наверное, от стресса — он пробуждает животное чувство, отзывается в холке. Я была уверена, что не успею, но получилось написать даже больше, чем нужно.

— В этом есть что-то от защитной реакции?

— Совершенно точно. Попытка присосаться к земле, спрятаться, как в детской игре в чики-домики, создать иллюзию стабильности. Для всех нас нарушилась наша прежняя жизнь. Всё меняется, мы сами меняемся, надо за что-то цепляться. И что меня удивляет — мир летит, неизвестно, что дальше, а природа настолько равнодушна. Люди суетятся, рисуют, а солнце светит всё так же прекрасно.

— Как вы измеряете успешность выставки?

— Для меня выставки важны тем, что я могу увидеть себя. В мастерской можно посмотреть на одну работу, вторую, по очереди, а выставка даёт оценить собственный уровень. Ну и, конечно, очень важна отдача других людей.

— В этот раз всё случилось?

— Я себе нравлюсь. (Улыбается.)

Эстетические взгляды в развитии

— Вы говорите, что в мастерской есть картины периода, который вы уже перешагнули. Что это значит?

— У меня традиционная школа, членство в Союзе художников. В юности я была увлечена пейзажной, пленэрной живописью. А потом повзрослела, стало скучно. Лет пять я живописью вообще не занималась, делала перформансы с «Прачечной», скульптуры. Сахар, перья, стёкла… И всё-таки поняла, что живопись — стержень моего творчества, без этого мне тяжело. Но сейчас у меня совершенно другая манера письма, я по-другому смотрю на предмет. Оторвавшись от старой школы, стала писать своим языком.

— Расскажите о «Прачечной» — что это было?

— Это было объединение четырёх художниц: меня, Маши Богораз, Инны Фёдоровой и Карины Ивановой. Мы делали перфомансы, реже инсталляции. Мой любимый перфоманс был в катакомбах в Аксае. Люди заходили в тёмную подземную галерею под злой лай собаки. Мы отрывали их пуговицы и взамен пришивали военные — наглое вторжение в личное пространство. Я человек нелюдимый, мне тяжело общаться с незнакомцами, и работа с их реакциями меня будоражила. Мы несколько лет очень плодотворно работали, нас возили в Пермь на «Белые ночи» (крупный мультижанровый фестиваль. — «Эксперт ЮГ»). Почему всё закончилось — мы выросли, а ещё слишком срослись и устали друг от друга. Пришлось резать по живому. Вадим Мурин где-то читал лекцию о «Прачечной», у него всё собрано по нашему арт-депо.

— Потом начался, получается, индивидуальный период. Директор МСИИД Марина Приходько интересно охарактеризовала ваш жанр как «пейзаж-впечатление». А как вы его определяете?

— Для меня важно, чтобы было красиво. Чтобы картина соответствовала моему нынешнему вкусу — ведь я меняюсь, и в разное время красиво для меня разное. У меня был анималистический период, была серия портретов. Сейчас я отдыхаю после открытия выставки, но на следующей неделе сажусь за работу — и я не знаю, что это будет.

— То есть особенных отношений именно с пейзажем у вас нет?

— Хочется сказать: «Нет, я не пейзажный художник», — но, наверное, надо признать, что, если я столько лет рисую пейзажи, такие отношения есть. Сейчас это пейзажи на стыке с абстрактным искусством. Я отказываюсь от предметности, размываю, двигаюсь к тому, чтобы убрать всё, кроме цвета и ощущения, выпарить ремесло и оставить нечто более чистое. Технически это выглядит так: я наношу краску, а потом растворяю её специальными средствами, и границы становятся подвижными, они начинают течь, а я пытаюсь этим как-то управлять, но в результате из трёх картин две просто уничтожаются — потому что ничего не получается. Но та, которая получается, даёт такой эффект, когда вообще непонятно, как это сделано. У моих работ нет художественного центра, их даже можно назвать неправильными с точки зрения живописи.

— Пейзажи превращаются в орнамент, правильно?

— Очень хорошо вы сказали. Для меня важно, чтобы каждый квадратик, если разрезать картину, был красивым. Бывает, что есть высказывание, художественный центр, и под него подстраивается остальное, а я обращаю внимание на все фрагменты.

— В современном мире нужна традиционная, реалистическая, живопись? Есть мнение, что она устарела, что к ней обращаются люди, которые чего-то не умеют или которым нечего сказать.

— Всякая нужна, обязательно. И традиционная живопись возвращается, её вновь начинают экспонировать. Наверное, потому, что это нечто естественное для человеческого глаза. Раньше был тренд на минимализм, упрощение, но этапы сменяют друг друга. Старые каноны свергали, чтобы совершить революцию, теперь свергают те, что пришли на смену. Современное искусство основано на концепциях больше, чем на мастерстве, но можно говорить о концепциях, прибегая к мастерству. Я думаю, что одно другому не мешает. Возможно, раньше традиционная живопись считалась дурным тоном, но сейчас есть место и для неё.

Ростов для художника, художник для Ростова

— Ваши работы продаются?

— Коммерческая составляющая мне мешает. Пиар — энергозатратный процесс, на него надо переключиться, им надо заниматься. Я не развиваю соцсети, мало слежу за собой «вне» и не знаю, сколько у меня было выставок, потому что просто не считаю. Поскольку я не продаюсь, я могу делать всё, что хочу.

— Вы работаете только художником?

— Только художником, всю жизнь. Закончила училище имени Грекова, худграф (художественно-графический факультет РГПУ. — «Эксперт ЮГ»). Побездельничала. Поступила в Союз художников, чтобы дали мастерскую. Мне не приходилось работать на трёх работах, чтобы позволить себе рисовать. Мы могли расписать храм, заработать и поехать в Европу, потом сидеть без денег и голодать; потом расписать гостиницу и поехать в Таиланд, потом опять сидеть без денег.

— Вы не выглядите как человек, который постоянно озабочен выживанием.

— Нам, художникам, не стыдно быть бедными. Для чего многие люди заняты зарабатыванием денег? Чтобы подняться в иерархии. А мы как бы вне этих статусов. Плохим художником быть хуже, чем бедным художником. (Смеётся.) Я могу позволить себе «маргинальное» поведение — одежду из секонд-хенда, например. Мне не нужны хорошая машина, большой дом, мне нужна моя мастерская. Это первичное условие моего существования, и муж мне помогает.

— У вас было искушение уехать из Ростова, чтобы строить карьеру «в центрах»?

— Я очень необщительная, поэтому залезаю на дерево — и чики-домики. Мне нравится Ростов, и он совершенно меня не угнетает. Более того, для меня самое главное в среде — люди, которые меня окружают. Я долгие годы создавала свой круг, и я действительно дорожу им. Больше солнца, меньше солнца — мне, если честно, всё равно. Я и путешествовать уже не люблю.

— Как выглядит Ростов в сфере живописи? У него достойные позиции?

— У нас провинциальный город, и у публики соответствующие потребности. Салонная живопись, копии, работы на заказ… то, что можно повесить в гостиной. Сама грешила. Если искусство настоящее, вероятности на нём разбогатеть мало, выставочных площадок тоже очень мало. Получается, быть художником у нас — самоотверженный труд. Есть города, где другая атмосфера: Пермь, Воронеж, Краснодар. Там молодые, дерзкие сообщества, другие помещения, может быть, более лояльные администрации.

— Что можно сделать в Ростове, чтобы расшевелить культурную жизнь?

— Посмотрите на «Макаронку», они просто совершают подвиг. У них продукт достаточно высокого уровня, их театр получил «Золотую маску» (главную театральную премию в России, за спектакль «Волшебная страна». — «Эксперт ЮГ»). Чтобы сделать выставку в Союзе художников, надо заплатить, а «Макаронка» не берёт денег с художников, ещё и помогает с перевозкой картин. Следует поддерживать ребят, которые делают такие проекты, а их никто не поддерживает. Приходится искать спонсоров, самим работать бесплатно, приглашать актёров бесплатно. Таких мест должно быть несколько в городе, а у нас оно одно — и то на ладан дышит.

— А как появляются такие места? Должны найтись меценаты?

— Меценаты — это хорошо, но прежде всего в сторону искусства должны развернуться власти. Если власти будут более лояльны, и меценаты найдутся. Престижно же развивать спорт, чем искусство хуже? Выгодно быть туристическим городом, а когда город развит в культурном плане, туда тянется поток туристов. Можно развивать уличное искусство, но это не отменяет галерей, выставочных центров, фестивалей — поддержки инфраструктуры.

— У вас была целая серия картин, посвящённая Парамоновским складам, почему вы отдали им столько энергии?

— Это культовое место для Ростова и важное для меня лично. Скажу цинично: там просто бомбически красиво. С этим хочется работать, и мне тема не наскучивает. После выставки я продолжала рисовать Парамоны. Я не общественный деятель, но стараюсь привлекать внимание к проблеме, потому что если убирать такие места, во что превратится город? Парамоны вдохновляют меня как место, которое не принадлежит никому — и принадлежит всем. Я не хочу, чтобы их восстанавливали, если в результате появится пара ресторанов, очередной развлекательный центр. Хочется, чтобы после реставрации там выросло парковое пространство, но не стандартное, а то, которое подчеркнёт особенности архитектуры. Честное и общее.