Даже если избегать жестких эпитетов, таких как «крах», «распад» или «катастрофа», понятно, что мир, считавшийся «глобальным», перестает существовать и держится лишь на проявлении доброй воли лидеров крупнейших государств мира. Сейчас, на пике пандемии, самые отпетые оптимисты глобализации признают, что до окончания «периода карантинов» еще очень далеко, а многие прежние привычки, да и в целом ход вещей, считавшийся «естественным», может не вернуться никогда. Но ведь ощущение кризиса мира глобализации сложилось еще в 2019 году у слишком многих людей, чтобы быть просто самообманом. Система глобализации, казавшаяся вполне устойчивой, обвалилась быстро, почти мгновенно (свертывание международной торговли и глобальных авиаперевозок произошло всего за месяц) и от относительно небольшого толчка. Слишком многие игроки на мировой арене хотели бы «переиграть» ключевые эпизоды строительства глобального мира, но только Россия говорила об этом откровенно. Остальные страны просто молча действовали в направлении «размягчения» основных «скреп» глобализации, как минимум после глобального финансового кризиса 2008—2009 годов. Главный вопрос сегодня — каковы будут хотя бы базовые черты того мира, который мы будем называть постглобальным. Сможем ли мы использовать для его строительства хоть что-то из старого, глобального мира или придется морально и материально готовиться к тому, чтобы строить здание нового мироустройства на пепелище.
В прямом и переносном смысле.
Глобализация под спудом
Главная проблема в том, что современный мир оказался неспособным эффективно реагировать на риски не только операционно, на уровне конкретных принимаемых решений, но и концептуально. Мир поступательно развивающейся глобализации, то есть глобализации потребительской унификации и социального сближения, оказался в принципе не готов к масштабным кризисам, требующим изменения поведения людей. В этом смысле «коллективный Запад» и его социально-экономические сателлиты в развивающемся мире (которые могли быть одновременно и военно-политическими оппонентами) всерьез поверили в концепцию «конца истории» как конца качественной, системной трансформации человеческого общества и средств управления им. Концепция предусматривала максимально плавную эволюцию, но никак не трансформацию.
Едва ли удивительно, что концепция глобализации — что в американской версии, что в европейском толковании американской версии, что в китайских поправках к американской версии — не предусматривала никакой реальной геоэкономической многополярности, максимум «делегирование» военно-полицейских полномочий отдельным союзникам США в пределах ранее сформировавшихся в рамках американоцентричной (и никакой другой) модели глобального развития, макрорегионов. Формирования новых, более соответствующих потребностям развития, а тем более относительно геоэкономически самодостаточных макрорегионов глобализация не предполагала.
Глобализация не предусматривала никакого качественного, если хотите, структурного развития вообще, сконцентрировавшись на количественной стороне вопроса. И это было, вероятно, главной ошибкой идеологов глобального мира, посчитавших, что социальное «качество», определявшееся этноконфессиональной и социокультурной базой, адаптируется к новым количественным уровням потребления само, стирая различия идентичностей. Отсюда и неспособность США реально сформировать систему, именовавшуюся Chimerica, с Китаем в качестве почти равного, но младшего партнера, а ЕС — пойти на долговременное стратегическое партнерство с Россией, консолидирующей в мягкой форме Евразию.
Вероятно, идеологи глобализации не очень верили в невидимую руку рынка и поэтому попытались ограничить «территорию прогресса» набором понятных и подверженных манипуляциям показателей. Отсюда и тот «официальный» набор ключевых противоречий поздней версии капитализма, едва ли отражавший реальное положение дел.
Противоречие между «системными» игроками глобализации и «ревизионистскими силами», недовольными своим местом в глобализации, главное место среди которых занимали то Россия, то Китай в зависимости от политической конъюнктуры. Важно, что «ревизионистские» силы даже в обрамлении союзников из числа стран «оси зла» никогда не считались реальной угрозой глобализации, а лишь оттеняли ее положительные стороны.
Противоречие между потребителями и производителями энергоносителей. Его тактически планировалось разрешить за счет административного регулирования (отсюда и становившиеся все менее экономически обусловленными европейские «энергопакеты), а в долгосрочной перспективе — за счет некоей новой энергетической платформы, ожидавшейся с конца 1990-х годов, но так и не появившейся.
Противоречие между сохраняющимися и считавшимися архаическими национальными и этническими идентичностями и необходимостью постнационального и тем более постэтнического долгосрочного развития. Это всячески акцентируемое, в чем принял участие и Фрэнсис Фукуяма, противоречие содержательно заменило ключевой для социальной философии 1970–1980-х годов конфликт глобального «города» и «деревни», сняв вопрос о необходимости сбалансированного развития. Исчезновение из «повестки дня» противоречия «города и деревни» было почти не замечено, хотя именно оно зафиксировало переход к идее бесконфликтного социального развития в парадигме глобализации.
Противоречия между принципами национального суверенитета и глобальными «общими» ценностями, в качестве чего всему миру предлагался окончательно вульгаризированный набор радикал-либеральных методов. Пример политического «двоевластия» в Венесуэле был ценен как раз введением в политическую практику принципа интернационализации понятия легитимности власти. Легитимной власть можно было теперь просто объявить, извне на уровне одной из глобальных коалиций.
Все более обострявшееся противоречие между «невидимой рукой рынка» и интересами крупнейших, как правило глобальных, хозяйствующих субъектов, требовавших поддержки своих проектов и программ развития со стороны государства не только в России, но и в мире в целом. Это противоречие было обострено кризисом 2008–2009 годов, и не признать его было нельзя, особенно на фоне доминирования кредитного роста в большинстве промышленно развитых стран.
Проблема не в том, что в период пандемического кризиса об этих противоречиях быстро забыли, хотя еще полгода назад они казались фундаментальными. Проблема в том, что эти противоречия не играли никакой роли в процессе движения глобального мира к нынешнему периоду полураспада. Если не считать отмеченного последним противоречия между условной «рыночностью» в теории и невозможности обеспечить ее на практике. До известной степени можно сказать, что те глобальные противоречия, которые нам предлагали «разрешать» идеологи глобализации, были если не фантомом, то виртуальной реальностью. А они просто не очень понимали тот мир, в котором жили, и смутно представляли себе грядущее, тем не менее воображая себя его строителями. Они конструировали «башню глобализации», не имея базового понимания того, что происходит у них под ногами. А похоже, и не собираясь это познавать.
Мир глобализации действительно переживал некий «конец истории» или его не вполне удавшуюся имитацию, поскольку мир Запада сам отказался от качественной составляющей в развитии человечества, не понимая, вероятно, до конца, что в любой содержательно герметической системе (а глобальный инвестиционный капитализм, что бы ни говорили оппоненты американской гегемонии из Пекина, был как раз «герметической» системой) всегда найдется щель и откроется течь. Потому что полная конкурентоспособность возможна только в условиях, когда есть конкуренты. В противном случае качество управления системой и ее целостность будет постоянно снижаться.
А конкурентов у США как гегемона не было и быть не могло.
«Накануне», которое проспали
Сигналов о том, что «мир глобализации» находится в кризисе, было множество. Финансовый кризис 2008–2009 годов нельзя считать единственным «звоночком». Это и необходимость ради сохранения темпов глобализации делать все больше уступок Китаю. И нараставшая после мюнхенской речи Владимира Путина потребность решить, искать ли все-таки новое место для России в глобальном мире или же согласиться на ее окончательный развал. Окончательное решение, похоже, «отложили на потом» — на период после окончательной стабилизации антироссийской власти на Украине и неминуемого в этих условиях обвала в Белоруссии. «Звоночком» была и оказавшаяся неконтролируемой архаизация, казалось бы, относительно устоявшихся политических и общественных систем в ходе «арабской весны». Когда на месте модернистских и относительно светских государств начали возникать — часто на средства и с помощью коллективного Запада — сетевизированные и претендующие на глобальность, а значит, и на идеологическую универсальность (ранее это было прерогативой только западного мира) сообщества, на фоне которых по степени антилиберальности и социальной архаичности и Саудовская Аравия, и Иран выглядели оплотами постмодерна. А ведь эти сообщества обладали потенциалом контроля над важными для функционирования американоцентричного инвестиционного капитализма ресурсами и пространствами.
Не будет преувеличением сказать, что глобализация находится в состоянии вялотекущего кризиса примерно с середины 2014 года, когда выяснилось, что глобальная экономическая взаимозависимость, конечно, реальна, но добиться решительных результатов, используя только ее, нельзя даже от России, казавшейся слабым государством и «легкой целью».
Говорить, что никто в мире поздней глобализации не задумывался о том, что будет дальше, нельзя. Многие понимали, что «что-то пошло не так». Исключение составляли идеологи «давосского консенсуса». У них все шло «как надо». Пандемия уже становилась фактором экономического развития, а они продолжали действовать в парадигме «нейрофикации человека», за которой уже почти не скрывалась новая волна евгеники. Но эта линия находилась в явном меньшинстве даже среди западных социальных философов и политологов.
И мечтательный певец креативного класса Ричард Флорида, и умерший не так давно один из виднейших западных социологов западного мира Джон Урри, и великий Эммануил Валлерстайн, и даже яростный апологет американской гегемонии Ричард Хаас — все они в той или иной степени признавали тупиковость нынешнего мира, его неспособность к развитию, но почему-то модели у них выходили еще более странные и вряд ли жизнеспособные. Проблема дальнейшего развития глобализации сводилась к трем нехитрым вопросам:
1. Должны ли США раствориться в сетевизированном пространстве «мира без границ», делегировав свое «духовное» (читай: идеологическое) лидерство другим странам, или же суверенитет США будет единственным в мире «без Россий, без Латвий». Это и было наиболее очевидное различие между американскими глобалистами, воплощенными в связке «Клинтоны—Байдены», готовыми пожертвовать и суверенитетом Америки, и Трампом, и стоящими за ним лоббистами. Этот спор странным образом отразился и в российских колебаниях между тем, считать ли «главным противником» весь «коллективный Запад» или сосредоточиться на его ядре — США.
2. Можно ли сохранить принцип догоняющей социальной модернизации, одну из основ глобализации, или же придется, подарив части «золотого миллиарда» возможность неограниченной виртуализированной мобильности за счет минимального гарантированного дохода и защитив «платиновые» сто миллионов дополнительными фильтрами (правда, о санитарных фильтрах разговоров еще не было), просто забыть о существовании большей части человечества, включая часть стран, ранее считавшихся потенциально важными для будущего. Например, о некоторых «драконах» Восточной Азии, да и о части стран Средиземноморья.
3. Каким образом управлять становящейся избыточной потенциально активной частью общества, успевшей существенно нарастить свои потребительские запросы, но не имеющей устойчивого доступа к ресурсам и возможностям заработка. Попытка за счет введения понятия «прекариат» (термин, введенный социологом Гаем Стэндингом взамен обидного «люмпен-пролетариата») объявить это частью «новой нормальности», с сомнением воспринятая даже в период «застоя глобализации», теперь, в эпоху коронавируса, выглядит еще более сомнительной. В остальном же решения пытались искать в дебрях гендерности экономики, сверхфеминизма и попытках придумать новые функции для чисто физически стареющего «креативного класса».
В подобных тяжелых раздумьях прошли последние лет десять. За это время было утрачено даже наследие дискурса о «грядущем столкновении цивилизаций», инициированного Сэмюэлом Хантингтоном, сведенное в итоге к констатации деструктивной роли идентичностей для полноценной глобализации. Поэтому вполне понятно, почему сейчас главной проблемой становится отсутствие полноценного осмысления новой ситуации. Западный мир оказался неспособен осмыслить даже тот тупик, в который зашла глобализация, не говоря уже о стратегических последствиях коронавируса. Ситуация вполне объяснима тем, что в тупике не видно перспективы. Но дело не только в этом, хотя чем дальше, чем более заметным становится то, что суета вокруг «спасения мира» от очередного, пусть даже тяжелого варианта ОРВИ в том числе направлена на то, чтобы увести людей от вопроса, как жить дальше, если привычный мир оказался как минимум несостоятельным. А главное, даже этот несостоятельный мир, основанный на потреблении всего — от товаров до ощущений, уходит безвозвратно, и речь уже не идет о том, что он когда-либо вернется.
Это и называется стратегической неопределенностью. И в этой стратегической неопределенности нашему миру придется жить еще очень долго.
Образы будущего: цифровой бункер против дикого поля
Картина, возникающая по мере знакомства с первыми оценками последствий коронавируса, новизной не поражает и в целом укладывается в модель «катастрофизма», волнами обкатывавшуюся, в том числе через продукцию Голливуда, последние лет двадцать пять. Только теперь компьютерную графику можно легко дополнить кадрами живой хроники, делающими картину грядущего апокалипсиса существенно более убедительной, чем даже участие Брэда Питта в нашумевшем фильме «Война миров Z». В качестве базового образа будущего нам в любом случае предлагали сценарий противостояния, причем сразу же говорилось, что придется стрелять и что противниками будут не совсем люди, но существа, внешне похожие на людей.
Западного обывателя постепенно, но последовательно приучали к тому, что он окружен если не зомби, то людьми, в отношении которых не действуют правила «цивилизованного» сосуществования. К слову, и антироссийские кампании, коих с 2008 года была развернуто несколько, в своей основе имели крайне нехитрый посыл: жители России вне зависимости от формальной национальности, религии и социального статуса заражены вирусом (какая ирония, не правда ли?) шовинизма и империализма. А посему не могут рассматриваться «коллективным Западом» как равные, даже если смогли купить гражданство или собственность в одной из подобных стран. В середине 2010-х годов этот подход был быстро и неожиданно для многих в Пекине распространен на китайцев, ранее считавшихся вполне пригодными к «окультуриванию». «Коллективный Запад» ограничивал свои социальные пределы, не всегда понимая, что на деле он начинает создавать основы, чтобы разделяться внутри себя. Но об этом думать не хотелось.
«Образ будущего», проглядывавший сквозь многочисленные, противоречивые и предельно непоследовательные концепции, сводились к следующему.
С одной стороны, возникал некий постчеловеческий мир «состоятельных господ». Они, фактически покупая право на доступ к реальному миру, стремились выйти за рамки человеческой биологии и если не стать богами (хотя, вероятно, эта ницшеанская по своей сути идея и лежала в основе многих утверждений), то бросить им вызов. Эти надежды коронавирус убил первыми.
С другой стороны, возникал мир людей, исключавшихся из процессов социально-экономического развития за счет автоматизации. Они переводились либо в состояние упомянутого выше прекариата, довольствуясь частичной занятостью, либо соглашались получать пресловутый минимальный гарантированный доход в обмен на неучастие в экономических процессах. Но эти прослойки существовали бы уже преимущественно (а желательно — в основном) в мире виртуализированных сервисов, почти одноразовых вещей, а иногда и вещей совместного пользования — от машин до жилья. Но ведь и эту иллюзию — возможность сегрегировать два мира — коронавирус тоже если не уничтожил, то серьезно поколебал.
От «образа будущего», где базовой идеей, доминирующим социально-имущественным сегрегатором становились бы наличие собственности и способность к обладанию реальными потребительскими ценностями, а не их цифровыми суррогатами, не осталось ничего.
Что не говорили публично, но что просчитывалось по многочисленным косвенным признакам, так это то, что глобальная элита, прежде всего финансисты, себя за скобки этих двух миров выводили. Сохраняя доступ к реальному миру, они этот мир ограничивали политическим и экономическим забором, но сохраняли доминирование, решающий голос в определении правил игры в мире цифровом. Обратим внимание, как последнюю пятилетку последовательно сокращались возможности пользователей управлять потребляемым информационным потоком. Нарастающая алгоритмизация социальных сетей, за которой стояли интересы уже не только «хозяйствующих субъектов», но и вполне понятных государственных органов, оставляла «рядовому потребителю», пусть даже и потребителю ощущений, крайне мало места для самостоятельного доступа к информации. А при переходе к гарантированному минимальному доходу этой «свободы информационного маневра» могло и вовсе не остаться.
Но управляли бы этим «цифровым миром» не алгоритмы, а те, кто интенсивно строил для себя «цифровой бункер», отвлекаясь только на борьбу с Дональдом Трампом, почему-то решившим, что в бункере нужно хоть что-то производить из реальных вещей. Географически «цифровой бункер» локализовался бы в США., но имел бы внешние проявления в виде Великобритании, возможно Скандинавии (и очень показательно поведение руководства Швеции в период коронавируса), подмандатной Японии. К нему примыкали бы страны военно-силового «предполья», такие как Польша, которая готова жертвовать стабильностью в Европе, не вполне понимая, что вообще-то жертвуют ею, Саудовская Аравия, искренне считающая, что за деньги можно купить вседозволенность, а также оккупированная Южная Корея, которой просто некуда деваться.
«Цифровой бункер» теоретически мог бы объединить страны, в наибольшей мере подготовленные к существованию в максимально цифровизированной реальности, но за исключением, как казалось США, не имеющих большого потенциала конкуренции в условиях «очного поля боя». Считалось, что их защитят моря и относительно высокий уровень жизни. А современные системы управления дадут возможность контролировать все основные процессы извлечения и монетизации ренты, как бы далеко от «бункера» они ни происходили. Иллюзия «комнаты с кнопками» была усилена технологическим прогрессом, сделавшим реальностью «войны беспилотников». Но если можно воевать беспилотниками и недорого прикупленными proxies (термин, обозначающий даже не союзников, а «союзников без обязательств»), то почему невозможна экономика беспилотников? Тем более что это будет — если учесть, куда двигалась американская экономика времен Барака Обамы, — всего лишь таблица с некими цифрами. Американский производственный сектор превращался в бесконечно исчезающую величину, и его низведение до уровня этнографической величины, напоминавшей миру, что когда-то США были «мастерской мира», было лишь вопросом времени.
Остальные страны, включая страны «коллективного Запада», превращались в конкурентное пространство, где даже очень богатые утрачивали уверенность в том, что каждое новое поколение будет жить лучше предыдущего. Новое «дикое поле», где происходила бы борьба с «зомби», наступающими, как это и принято, с Востока. А люди этого «дикого поля» становились бы неким «расходным материалом», который в зависимости от ситуации можно было бы то раскулачивать, то подкармливать за счет нового «ленд-лиза». Поэтому наплевательское отношение потенциальных жителей «цифрового бункера» к Италии, Испании, Греции, а тем более к жителям других стран вполне объяснимо с точки зрения новых цивилизационных подходов. Но люди в «цифровом бункере» продолжали бы жить, не меняя своего образа жизни, привычек и уровня потребления. Ведь они прикрыты не только «цифровым щитом», но и морями и океанами.
И вот эта уверенность — вероятно, самое главное, что изменил коронавирус…
Узлы трансформаций
Нельзя сказать, что глобализация оставит человечеству некое «дикое поле» и дальнейшее развитие будет происходить как бы «с нуля». Напротив, «развалины глобализации», пепелище психологии бесконечного прогресса, остатки модного урбанизма времен тотальной деиндустриализации городов и социальные рудименты обществ управляемого иждивенчества будут, очевидно, сдерживать любое развитие, а тем более развитие неких новых базовых механизмов организации человеческого общества. Но ключевые тенденции развития глобальных трансформаций можно обозначить уже сейчас.
Начало оформления новых геоэкономических макрорегионов, формирующихся на основе принципов геоэкономической самодостаточности. Вероятно, именно этот аспект следует считать системообразующей тенденцией развития. Но в посткоронавирусном мире эти макрорегионы, похоже, будут формироваться на принципиально различной экономической базе и, в перспективе, с совершенно различными моделями развития. Но все они в той или иной степени предполагают военно-политические и военно-силовые инструменты в качестве консолидирующих. Процесс формирования новых макрорегионов будет, вероятно, самым политически увлекательным и медийно зрелищным, но он же несет наибольшие риски расширения региональной военно-силовой игры, ставшей в последние годы обычной, до существенно более крупных масштабов.
Новый этап конкуренции, ведущий к новому сочетанию, но еще не равновесию государства и сетевых структур, включая, но не ограничиваясь транснациональными компаниями, но также и субгосударственными игроками. Очевидно, что сетевые игроки, почти проигравшие конкуренцию с государствами, получили новый шанс на усиление, в особенности на фоне дискредитации традиционных «институциональных» демократий и явного дефицита лидеров нового типа в весьма ресурсно богатых регионах. Сетевые структуры, главным образом субгосударственные, но не исключено, что и надгосударственные, вполне могут попытаться заполнить возникающий «вакуум управления» и обеспечения. Думается, не будет ошибкой предсказать и усиление транснациональных компаний. История знала примеры крупных и ресурсно значимых пространств корпоративного управления, хотя и преимущественно «колониального типа» (бельгийское Конго, русская Аляска, КВЖД, колонии, «подведомственные» Британской Ост-Индской компании), управлявшихся на корпоративной основе.
Деградация существовавшей последние 75 лет системы международной регулятивности, включая очевидный распад системы международного права на фоне отсутствия выраженного запроса на формирование новых глобально признаваемых правовых рамок. Главный вопрос даже не в том, в каких рамках она будет формироваться. Очевидно, что первично новые правила взаимодействия и сосуществования государств будут возникать на региональной основе. Определяющим будет то, насколько новые правила игры будут вырабатываться через диалог крупнейших игроков в системе международных политических и экономических отношений, а насколько это будет результатом политического и экономического «расползания» правил игры, принятых одним из крупнейших игроков в системе международных отношений и (или) сформированной вокруг него коалицией на сопредельные пространства. Но во всяком случае, вероятно, не будет ошибкой предположить, что это будет наиболее длительный процесс.
Конкуренция социальных моделей в условиях крушения социального идеала постмодерна. Не модель потребления, а новая архитектура социальных институтов взамен ставших сейчас неадекватными. Но при деградации большинства социальных институтов как модерна, так и постмодерна, встает вопрос уже не об атомизации глобального социального пространства, но о его хаотизации. Хаотизация общественных пространств прединдустриальных и частично индустриализированных обществ Ближнего Востока привел к быстрому нарастанию архаизации и формированию радикально-исламистских социальных систем (что началось еще до пресловутой «арабской весны», с начала 2000-х годов), вскоре получивших и возможность пространственной локализации. Можно предположить, что еще более тяжелые последствия кризис социальной стороны глобализации будет иметь в Восточной и Юго-Восточной Азии, а также в ряде стран Латинской Америки. И в совокупности с другими факторами кризис социальных аспектов глобализации может оказаться одним из наиболее острых. Еще более интересными в среднесрочной перспективе могут стать процессы распада культурного мейнстрима, носившего в эпоху поздней глобализации откровенно выморочный характер.
Новая роль военной силы в глобальной политике и экономике, однако в условиях существенного сужения значения ядерного оружия и связанных с ним важнейших институтов военно-политических отношений, включая такой фундаментальный институт, как ядерное сдерживание. Вообще, новое состояние военной сферы в целом и особенностей отношений в военно-политической области между крупнейшими военными державами мира должно стать предметом глубокого и очень аккуратного обсуждения на экспертном и политическом уровне.
Новое состояние — и технологическое, и социальное, и политическое — информационного общества как главного интерфейса между национализирующимися общественными и даже экономическими системами и остающимся — во всяком случае, пока, и коронавирус этот аспект явно укрепил — глобальным информационным пространством. Противоречие между глобальностью информационного общества и реальностью экономического, политического и социального «реала», вероятно, будет нарастать, стимулируя объективно национальные правительства к введению различных мер регулирования информационной активности и ограничения глобальной проницаемости каналов коммуникаций. Китайский опыт управления цифровыми коммуникациями доказал свою и операционную, и политическую эффективность.
Глобализация как рудимент и атавизм
Конечно, движение по рассмотренным выше векторам трансформаций не может быть равномерным хотя бы потому, что часть из них не требует никаких особых ресурсов и технологий. Но даже непоступательное движение в этом общем направлении будет означать возникновение нового мира — мира регионов, где пространство глобализированных отношений, рудиментов глобализации сужается до двух принципиальных сфер, которые было бы ошибочно назвать «незначимыми».
Во-первых, остатков глобализированного информационного общества, во многом «завязанных» на сервисно-рекреационный его сегмент (онлайн-игры, агрегаторы новостей, интернет-магазины и проч.), которые становятся объектом конкуренции со стороны условно «национальных» систем.
Во-вторых, глобализированными, во всяком случае, останутся платежно-расчетные системы, хотя они уже на начальном этапе развития постглобального мира переходят в конкурентное пространство, получая в качестве конкурентов сразу несколько новых платежных механизмов разного типа — от их региональных клонов до региональных криптовалют. В данном случае важно то, что этот процесс начался до появления коронавируса — в результате ставшего обвальным распространения США своей санкционной политики на финансовую сферу. Относительное обесценивание доллара в результате «экономических пакетов» Трампа этот процесс только ускорило, но не вывело за линию невозврата.
Рудименты глобализации в процессе трансформаций локализуются во вполне понятных и важных с точки зрения текущих и перспективных экономических процессов сферах. Но их поддержание не требует наличия такого мощного государства-гегемона, как современные США. И уж тем более не требуют изъятия из явно оскудевающих за время пандемии инвестиционных ресурсов ключевых государств индустриального и постиндустриального мира такого объема дани, который предполагала реализация трамповской идеи «Сделать Америку вновь великой». Но если так, то зачем новому миру доминирование США, да еще в такой весьма затратной форме?
Можно задать и еще более острый вопрос: может ли в новом мире вообще остаться устойчивой система только с одним «полюсом», глобальный стабилизационный потенциал которого все больше зависит от внутренней социально-экономической и политической неустойчивости? А она в США ухудшается по мере ветшания инфраструктуры, зацикливания инвестиционных процессов на финансовом секторе и нарастания раздрая в еще недавно казавшейся консолидированной элите. И может ли мир позволить себе еще восемь лет постпандемического переходного периода: четыре года второго президентства Дональда Трампа, когда он будет доказывать всем, что он «великий президент», и еще четыре года следующего президентства, когда с высокой долей вероятности пришедший к власти президент-демократ будет совместно с вашингтонской аристократией и финансовой олигархией пережевывать «наследство Трампа»?
Новые геоэкономические макрорегионы: первый шаг к многополярности через эпоху «сражающихся царств»
Регионализация была объективной тенденцией, возникшей и развивавшейся до пандемии. И еще год назад именно регионализация рассматривалась как тенденция, конкурентная по отношению к глобализации в классической ее трактовке. Но пандемия привнесла в эти процессы много новых элементов. Главный из них — что «первичной» становится не экономическая регионализация, еще способная развиваться по эволюционному сценарию, а политическая. Пандемия заставила элиты принимать политические решения и менять на их основе экономическую систему даже там, где «невидимая рука рынка» еще вчера считалась единственно верной. Пандемия заставила отложить — неясно, надолго или навсегда, — мягкую силу и вспомнить о «жесткой».
Но при первичности политического измерения в регионализации шансы на эволюционность развития становятся существенно более низкими. Причина, по которой новые геоэкономические макрорегионы будут, скорее, формироваться на основе политического, а порой и политико-силового потенциала, крайне просты: в мире конкурентности без правил важно не просто выстроить относительно самодостаточные технологические и в целом экономические цепочки на региональном уровне и не только обеспечить их ресурсами и инвестициями. Важно защитить их политически от становящейся все более неправовой конкуренции со стороны других крупных игроков мировой экономики, способных для достижения своих целей использовать различные силовые методы: от ЧВК до контролируемых вооруженных «оппозиционных» формирований, как это делает Реджеп Эрдоган в нижней части спектра конфликтов, и от перекрытия проливов и попыток перехвата грузов, как это могут сделать крупные военно-морские державы, до точечного уничтожения объектов инфраструктуры «неопознанными беспилотниками» — в верхней.
До известной степени политика Трампа может быть расценена как попытка сформировать расширенный макрорегион с ядром в виде США и внешними продолжениями — Японией и Великобританией в качестве «плана B» на случай, если удержать доминирование через контроль финансовой системы окажется недостаточным. Но наибольший интерес представляют попытки формирования принципиально новых макрорегионов, пригодных для трансформации в «полюсы силы» будущего многополюсного мира.
Сегодня наиболее важные и интенсивные процессы строительства новых макрорегионов мы наблюдаем в трех случаях:
— Юго-Восточная Азия, где США не оставляют попыток, прикрываясь торговыми войнами с Китаем, сформировать противостоящую ему экономическую и политическую коалицию, переформатировав АСЕАН из экономического сообщества в более политически активную региональную коалицию. Вероятно, в данном случае коронавирус внесет свои коррективы и позиции Вьетнама как центра этой потенциальной коалиции несколько усилятся, особенно если Ханою удастся ограничить негативное политическое влияние коронавируса на развитие страны и на ее связи с соседними государствами. Серьезным преимуществом Вьетнама является сильный военный потенциал, недостаточный для противостояния Китаю, но вполне адекватный, чтобы превратить эту страну в военно-политическое ядро нового макрорегиона;
— Восточное Средиземноморье. В 2019 году этот регион был наиболее очевидным примером назревающего переформатирования. Его базовыми элементами становились и новая логистика, и интенсивная конкуренция за контроль над энергетическими ресурсами при широком использовании военно-силовых методов. Венцом процессов был «идлибский гамбит» Эрдогана, оказавшийся на первый раз неудачным. Особенностью этого региона является то, что Россия после февральских событий на севере Сирии обладает полноценным правом решающего голоса в процессах переформатирования региона, вероятно даже большим, нежели Иран. Проблема в том, что регион не является ресурсно самодостаточным и может играть самостоятельную геоэкономическую и тем более геополитическую роль только при условии внешней поддержки и включения в более длинные экономические цепочки;
— Персидский залив, где идет — пока еще в нижней части спектра конфликтов — спор о том, где будет находиться «управляющий центр» этого региона и куда будет направлен вектор его развития. Это связано с тем, что Персидский залив является наиболее целостным потенциальным новым макрорегионом, обеспеченным ресурсами и имеющим доступ к многовекторной логистической сети. И в данном случае коронавирус может сыграть существенную роль, ослабляя потенциал Ирана как центра консолидации региона, но только при условии, что Саудовская Аравия и проамериканские нефтяные монархии Персидского залива смогут удержать внутреннюю стабильность.
На подходе формирование ядер еще как минимум двух геоэкономических макрорегионов, способных существенно изменить геоэкономическую картину мира, если процесс формирования будет доведен до логического конца.
Первый из них — южноазиатский. Его основой в отсутствие реальных конкурентов будет Индия, превращающаяся в один из наиболее реальных претендентов на статус полноценного постглобального «полюса силы», хотя и ограниченного ракетно-ядерными потенциалами Китая и Пакистана, однако не имеющая, в отличие от Китая, столь жесткой зависимости от состояния мировой торговли и последствий пандемии коронавируса. Главным экономическим ограничителем в данном случае становится нехватка энергетических ресурсов и логистическая несамодостаточность пространства, что существенно замедляет формирование макрорегиона.
Во-вторых, в случае дальнейшего ослабления Евросоюза как экономической системы и утраты им влияния на сопредельные территории вполне возможно формирование принципиально нового макрорегиона на базе ряда регионов Западного Средиземноморья, стран Западной Африки и ряда островных территорий в Атлантике, обеспечивающих исключительно выгодную конфигурацию региона с точки зрения логистики. Если этот макрорегион сможет оформиться, несмотря на недостаточность ресурсов и промышленного потенциала, то это может быть прообразом некоего нового Карфагена — торгово-военной цивилизации, особенно с учетом исторического опыта соответствующих территорий (не будем забывать прецедент «алжирских» пиратов Средиземноморья XVIII века).
Оценивая процессы формирования новых геоэкономических центров силы, важно отметить два любопытных обстоятельства: новые центры геоэкономической, а затем, вероятно, и геополитической консолидации посткоронавирусного мира будут развиваться на основе разных моделей. И впоследствии это может привести к формированию различных моделей развития того, что справедливо будет назвать «посткапитализм». Но на этапе формирования ни один из этих центров, как «первой», так и, условно, «второй» очереди не может возникнуть без прямого использования военно-силовых инструментов. Так что «эпоха сражающихся царств» нас, вероятно, все-таки ждет.
Задачи России в посткоронавирусную эпоху: выбирая последовательность рисков
Было бы большой ошибкой считать, что пандемия коронавируса должна заставить нас отложить дискуссию об образах будущего и процесс социально-экономической модернизации нашей страны. Более того, сложившаяся ситуация дает возможность вести эту дискуссии, конечно, не с чистого листа, но с пониманием того, что незыблемых догм, своего рода социальных, экономических и политических «красных линий» просто не существует. Это было бы не так страшно, если бы одной из этих «догм» не было «международное право», соблюдать которое, даже применяя его внутри себя, Россия пыталась до самого последнего времени. Вероятно, теперь процесс отказа от догм, унаследованных от периода «ограниченного суверенитета» нашей страны, пойдет быстрее.
Для России участие в процессе глобальных трансформаций и в борьбе за место в многополярной системе мира определяется двумя важнейшими факторами. С одной стороны, это геоэкономическая несамодостаточность, невозможность претендовать на статус центра силы в нынешних геоэкономических границах, даже с учетом ликвидации наиболее опасных технологических и инфраструктурных уязвимостей (что происходило с разной степенью успешности с 2014 года), а также очевидного прогресса в освоении арктических пространств, (что сняло реально существовавшую в начале 2000-х угрозу интернационализации Арктики). С другой стороны, реальным ограничителем потенциала участия России в формировании многополярного мира является невозможность решения геоэкономических задач на нынешнем уровне внутреннего пространственного развития и при нынешнем уровне социальной несбалансированности страны.
Иными словами, задача превращения России в участника глобальной конкуренции за влияние в многополярном мире не может быть решена только на внешних площадках и за счет внешних площадок. Речь должна идти о необходимости нового освоения и разумной, технологически опережающей реиндустриализации России со сдвигом фокуса промышленного развития на юго-восток страны.
Социальная целостность страны должна стать главным критерием успешности ее развития и предпосылкой к реализации геоэкономического потенциала. Главной задачей становится ускоренная выработка новой социальной модели развития, основанной не только на принципах разумного государственного патернализма и социального солидаризма, но и на стратегическом управлении социальными изменениями. Где здесь найдет для себя место — и найдет ли в принципе — «невидимая рука рынка», еще только предстоит выяснить. Но то, что российское государство должно переосмыслить с помощью общества само себя, включая свою роль в формировании постглобальной экономики и социальной сферы, ясно уже сейчас.
