Недавно в Москве открылась выставка, посвященная русской философии. На гуляющих по Старому Арбату пешеходов смотрят мыслители разных эпох и направлений. Григорий Сковорода соседствует тут со своим потомком Владимиром Соловьевым, Василий Розанов — с Густавом Шпетом, Николай Бердяев — с Сергием Булгаковым, отец Павел Флоренский — с Вячеславом Ивановым, Владимир Бибихин — с Георгием Щедровицким.
Тридцать два фотопортрета, тридцать две биографии. Иные — единомышленники, другие — соперники, третьи — враги, те, кто не мог бы и подумать, что окажется в одном ряду со своим идейным оппонентом. Но с точки зрения истории все они внесли свою посильную лепту в развитие русской мысли, все они представители единой и многоликой отечественной культуры.
О философах на Арбате вспомнили неслучайно — многие из них были биографически связаны с Арбатом и Приарбатьем. Философским, а не только туристическим Арбат остается и теперь, прежде всего благодаря расположенному здесь «Дому А. Ф. Лосева» — научной библиотеке и мемориальному музею, рассказывающему о мыслителе-энциклопедисте ХХ века Алексее Федоровиче Лосеве (1893–1988), философе, филологе-классике, писателе, математике, музыканте, сумевшем в своем творчестве синтезировать в единое целое различные культурные и научные традиции.
Встреча с интересным человеком
В 1971 году профессору Лосеву исполнилось 78 лет. Именно в это время он продиктовал текст, о котором пойдет у нас речь, и назвал его «Невесомость». Диктовать Лосев был вынужден, так как после ударной работы не по доброй воле сначала на лесоповале, а затем каналоармейцем на строительстве Беломорско-Балтийского канала в 1931–1933 годах начал стремительно терять зрение и к концу 1940-х практически ослеп. На протяжении последних почти сорока лет жизни ему пришлось писать все свои труды, включая монументальную восьмитомную «Историю античной эстетики», в прямом смысле вслепую.
На сюжет «Невесомости» Лосева натолкнуло предложение одного из его молодых почитателей дать интервью газете «Советская культура» для рубрики «Встреча с интересным человеком». Газета лосевскую «Невесомость» публиковать отказалась, и она впервые появилась в печати посмертно, в 1996 году. Теперь можно лишь подивиться наивности обоих — и Лосева, и его молодого почитателя, предполагавших, что в советской прессе может быть напечатан подобный текст — предельно странный и предельно смелый.
Прежде всего Лосев задумывает литературную мистификацию — как будто бы к нему приходит брать интервью журналист, человек любознательный, даже начитанный, хотя и недалекий, понимающий все слова буквально, не чувствующий скрытого в них подтекста. Лосев сочиняет не только свои ответы, но и его вопросы и реплики.
Кроме того, автор затевает излюбленную игру — излагает дорогие ему идеи с видимой наивностью, наполняя «чужое» слово совершенно не свойственным ему оригинальным смыслом, порой доводя изображаемое до абсурда, когда уже не понять, серьезен ли автор или лицедействует, он соглашается или возражает, он «за» или «против». Усугубляется все это тем, что главный герой, старый профессор, предстает перед собеседником неким чудаком, то и дело ставящим интервьюера в тупик своими заявлениями, от которых у любого человека голова пойдет кругом.
Маститый профессор то объявляет, что у него не творческие планы, а сплошной балет; то сообщает, что он чувствует себя космонавтом, что обладает невесомостью, что всегда плавал в области безмыслия, но что он считает себя профессионалом по части рождения мыслей у слушателей. Он ничтоже сумняшеся говорит, что «с улыбкой извергается целыми томами», но что все его книги писала любовь, потому что любовь есть виденье идей; что его рассматривают как лекарство против духовного мещанства, что цитат у него тысячи, а «на душе просто и улыбчиво».
Он уверяет теряющегося от подобных утверждений собеседника, что в своей научной деятельности «больше закрывал, чем открывал». Например, закрыл античную мифологию как свод забавных историй для дураков. Затем классическую филологию «как науку мертвую, скучную, никому не нужную», а следом и античную философию «как собрание музейных древностей». В итоге античные философы и поэты у него «и дерутся, и скачут, и прыгают, и плачут, и хохочут, и вообще ведут себя как люди, а не как статуи в музее изобразительных искусств».
Среди всего этого фейерверка эпатажа, иронии и сарказма Лосев, как бы между делом, вполне серьезно рассказывает о том, что он готов считать собственными научными достижениями. Он вспоминает о своей первой книге, завершенной в 1918 году, в 25-летнем возрасте, «Античный космос и современная наука», где он показал, что теория относительности Эйнштейна лишь математически более точно описала то ощущение неоднородности пространства и времени, которое явственно запечатлено уже в античных текстах. Что платоновская идея — это тело, движущееся с бесконечной скоростью и потому одновременно равное нулю в своем объеме, но и охватывающее все точки в бесконечности, так как с такой скоростью двигаться ему дальше некуда.
Лосев подчеркивает, что, пролив немало крови и пота, сумел научно обосновать, казалось бы, очевидное — то, что крошечная Древняя Греция — зародыш всей европейской культуры, включая всю ее философию. К своим заслугам философ относит и борьбу против объективного идеализма, отстаивание тезиса о неразрывной связи имени вещи с самой вещью, тезиса, легшего в основу его книги 1927 года «Философия имени».
Не менее значимым он считает и то, что в многотомной «Истории античной эстетики» и в «Эстетике Возрождения» решил почти невыполнимую задачу — представил эстетику в виде точной истории терминов и понятий. Лосев обращает особое внимание своего вымышленного собеседника на то, что в итоге всех трудов ему удалось доказать практическую пользу античности для Нового времени и современности, особенно для социального общества.
Об одном лишь он сожалеет на старости лет — что не сумел «выработать достаточно безумной теории, чтобы объяснить историю». Но тут он, пожалуй, снова несколько лукавит: безумной теории он, может быть, и не выработал, но его оригинальная концепция исторического процесса — одна из интереснейших и актуальнейших во всем его философском наследии.
На передовой истории
Над смыслом истории и ее внутренними пружинами Лосева подталкивала задуматься сама окружающая действительность. Еще подростком в родном казачьем Новочеркасске он увидел первую русскую революцию 1905 года и навсегда запомнил зарево ее пожаров. Случайность или судьба, но он всегда оказывался на передовой истории.
Летом 1914 года студентом Московского университета приехал в научную командировку в Берлин и, когда началась Первая мировая, вынужден был бросить занятия средневековой схоластикой в Берлинской королевской библиотеке и спасаться бегством, чтобы не оказаться в числе интернированных российских подданных. И тогда в вокзальной суматохе первая из серьезных научных утрат — украден чемодан с рукописями. Трагедия для молодого ученого и глубокое разочарование для берлинского воришки, обнаружившего в чемодане ворох бумаг на непонятном ему языке!
А дальше — война как страшный перманентный фон юношеских лет, фон, с которым надо заново научиться жить. Сначала мировая, а после революции 1917 года — гражданская, с сопутствующими ей холодом, голодом, эпидемиями, одна из которых погубит его мать, Наталью Алексеевну, оставшуюся в родных новочеркасских краях.
На фронтах воевать Лосеву, потомственному казаку, чьи предки недаром награждались георгиевскими крестами, не пришлось, но ему немало пришлось воевать на фронтах культурных, научных, духовных. Все 1920-е годы он активно ратует за право на свободу научной мысли и за независимое от советского государства положение церкви. Молодой профессор, сотрудник Московской консерватории и Государственной академии художественных наук не только выступает с десятками докладов, издает одну за другой философские книги, но и принимает монашеский постриг вместе со своей супругой и единомышленницей Валентиной Михайловной Соколовой.
И в итоге вновь оказывается на исторической передовой, правда, иного типа: сначала на Лубянке, куда вывезены и все изъятые у него рукописи, а затем в одном из первых исправительно-трудовых лагерей на Беломорско-Балтийском канале. А тут и Вторая мировая война, а следом и Великая Отечественная. 22 июня 1941 года он, московский житель, умудряется встретить в Полтаве и вместе с другими беженцами, испытав все тяготы первых военных дней, кое-как добирается до столицы, где ему предстоит в очередной раз потерять всё — квартиру, библиотеку, рукописи: дом на Воздвиженке, где он жил, взлетит на воздух в одну из первых московских бомбежек.
Но о том, чтобы остаться в Полтаве и дожидаться врага, видеть в нем своего освободителя от советского режима, Лосев, несмотря на свое неприятие советской системы, несмотря на свои зачастую резкие суждения о лености русского человека и на свое блестящее знание немецкого языка и немецкой культуры, не мог и подумать — недаром еще в юности так полюбились ему строки Василия Жуковского: «О родина святая! Какое сердце не дрожит, тебя благословляя!»
Ни эмиграция, ни коллаборационизм были для него невозможны. Жить на родине, видеть воцарившуюся в ней неправду, страдать ее страданием было нелегко, но таков был его осознанный нравственный выбор. А все вокруг заставляло думать не только о жизни и смерти, о своей судьбе и собственной родины, но и о судьбах мира, подталкивало искать в этом хаосе исторических фактов, событий, катастроф, в сплошном апофеозе зла внутреннюю логику и высший смысл.
Для Истины, ради Абсолюта и Вечной Родины настоящий философ не должен бояться пожертвовать собственной жизнью. «Наша философия
должна быть философией Родины и Жертвы», — напишет Лосев в страшном военном 1942 году
Философия Родины и Жертвы
Это была задача и непростая (простых задач Лосев, по собственному признанию, вообще не любил), и опасная. Как иронично говорит на своем «эзоповом языке» главный герой лосевской «Невесомости», «за это иной раз сажают в погреб, хранят в холодном месте и при употреблении взбалтывают». Именно так и поступили с философом, когда в 1930 году он выпустил в свет вопреки цензуре свою знаменитую «Диалектику мифа».
В эпоху «великого перелома» автор не восторгался электрификацией и техническим прогрессом, а напротив, уверял своих читателей, что ему кажется дьявольским электрический свет. Что он не сомневается, что после социализма в мире наступит не коммунизм, а хаос и анархия, в том числе благодаря технике, которая позволит человеку читать чужие мысли по внутримозговым процессам, когда «в любой момент по маленькой прихоти можно будет очутиться в любом месте земного шара», когда синхронно (чем не наш интернет?) можно будет наблюдать за тем, что происходит на другом конце земного шара и «житель экватора сможет увидеть на экране, если захочет, все мелочи событий, совершающихся на полюсах, когда сидя в любом доме и в любой части дома и в любом городе, можно будет видеть все, что творится, делается, думается и чувствуется во всяком другом доме, и во всяком другом городе». Когда «не нужен будет рукопашный бой (это феодальное понимание войны отжило уже и теперь свой век), но когда не нужна будет и самая обстановка войны», так как «города и государства будут уничтожаться путем нажатия каких-нибудь кнопок где-нибудь в лаборатории или в ученом кабинете». В этом, как сказал бы герой лосевской повести «Встреча», «неумолимая логика истории, которую надо очень твердо знать и учитывать».
Но еще больше не понравилось властям, что автор практически не скрывал, насколько ему не по душе марксизм, материализм, атеизм, что так называемая пролетарская идеология кажется ему лишь пугающим наваждением: «С точки зрения коммунистической мифологии не только “призрак ходит по Европе, призрак коммунизма” (начало “Коммунистического манифеста”), но при этом “копошатся гады контрреволюции”, “воют шакалы империализма”, “оскаливает зубы гидра буржуазии”, “зияют пастью финансовые акулы” и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как “бандиты во фраках”, “разбойники с моноклем”, “венценосные кровопускатели”, “людоеды в митрах”, “рясофорные скулодробители”… Кроме того, везде тут “темные силы”, “мрачная реакция”, “черная рать мракобесов”; и в этой тьме — “красная заря” “мирового пожара”, “красное знамя” восстаний… Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии».
Действительно, как религиозный мыслитель, Лосев смотрел на историю совсем с иных, не марксистско-ленинских позиций. В истории философ видел диалектическую борьбу двух мифологий — абсолютной, вечной (Божественной) и текущей, относительной, земной. Эта относительная мифология на протяжении существования человеческого мира эволюционирует, изменяется, вбирает в себя различные социальные мифы (идеологемы), лежащие в основе конкретных, сменяющих друг друга и взаимодействующих друг с другом культурно-исторических эпох. Каждая из этих эпох, конечно, претендует — не меньше и не больше — на истину в последней инстанции, не предполагая, что является лишь промежуточным звеном в диалектической цепи, чья логика обусловлена той абсолютной мифологией, которую относительная мифология и не думает принимать в расчет.
Жить по законам абсолютной мифологии не хочет никакой режим — уж больно требовательны эти законы, уж больно далеки они от тех задач, которые ставят перед обществом его лидеры и идеологи. Вот почему ни один режим ни в какие времена, как считал Лосев, не терпит философа, жаждущего все понимать. Достаточно вспомнить хотя бы ту же античность, практическую пользу изучения которой для современности Лосев всю жизнь отстаивал, и судьбу платоновского учителя — Сократа, казненного именно за свои убеждения, которые, с точки зрения тогдашних правителей, повреждали общественные нравы.
Но для Истины, ради Абсолюта и Вечной Родины настоящий философ не должен бояться пожертвовать собственной жизнью. «Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы», — напишет Лосев в страшном военном 1942 году, ведь любая жертва — ради близкого человека или ради земной родины — имеет смысл только тогда, когда она освящена верой в запредельную, Небесную Родину.
Именно о такой перспективе — о таком космосе и о такой невесомости — думал и главный герой рассказа «Невесомость», и его автор Алексей Федорович Лосев, ощущая себя сосланным в катастрофичный ХХ век и стоически ожидая конца мировой истории, когда в ее огне сгорят все относительные мифологии, нерасчлененная, иррациональная текучесть человеческих влечений, поступков, мыслей и воцарится спокойная и незыблемая вечность Абсолютной жизни.
