Поэтому первое, что отмечает Бибихин в своем анализе приватизации, — это не легализация, а жесткие меры в отношении юридической собственности, которые допускаются в России не только в военное и революционное время.

Бибихин как мыслитель не вписывается в расхожие схемы: его нельзя назвать ни апологетом приватизации, ни ее критиком, ни правым, ни левым, ни консерватором, ни либералом. Скорее, он старался отвечать подлинному призванию философии — вдумчивому вопрошанию, вглядыванию в то, что есть, — для того, чтобы принадлежать тому, что будет.

В центре его внимания находится особая амбивалентность русского бытия; освобождение и закабаление, лень и мобилизация, шаткость и размах суть не что иное, как выражение подвешенности на пружине События. Здесь Бибихин, высоко ценивший традицию русской мысли, подхватывает одну из важных тем европейской философии двадцатого века и в то же время возвращает нас к общим, античным началам. Его трактовка отсылает и к «априористическому перфекту» Хайдеггера (когда Событие замечено, оно «всегда уже» произошло), и к гераклитовскому Логосу, «напряженной гармонии», которая в своем всемирно-историческом размахе есть настоящий полемос, распря, искрящееся соприкосновение Бытия и мира.

Внутренняя собственность духа

«Условия, в которых мы живем, — только проекция нашего мыслительного хозяйства, — афористично сказано в книге “Слово и событие” (2001). — Наш мир никогда не бывает лучше наших разговоров». Философия нужна не для изменения или улучшения мира посредством новых идей. Прежде всего она для того, чтобы разобраться с нашим «мыслительным хозяйством» и напомнить о настоящем весе слова — дело, которым в двадцатом веке занимались два родственных Бибихину философа — Людвиг Витгенштейн и Мартин Хайдеггер.

Однако здесь помощником в осмыслении собственности выступает классический немецкий философ Гегель, чью концепцию Freiheit des Eigentums, свободы собственности, радикализировал Маркс. Последний объявил, что средства производства должны принадлежать своим пользователям: заводы — рабочим, а земля — крестьянам. В «Философии права» Гегель раньше Маркса поставил вопрос об отчуждении и возможности его преодоления. Социалистический эксперимент следовал программе преодоления отчуждения труда через обобществление собственности.

Капитализм исходит из принципа, что свобода собственности гарантирована системой прав, которая дает людям контроль над ценными вещами. Но благодаря Гегелю открывается шанс пробиться к самим основаниям собственности. Юридический владелец всего лишь «пустой господин». Собственность в онтологическом смысле предполагает освоение — но не средств, а вещи, то есть позволяет дать: 1) вещи стать, собственно, ею самой и 2) самому себе стать, собственно, собой.

Конечно, право священно, но основывается оно на безосновной (божественной) свободе. Гегель признает права личности, свободную собственность. Он противник рабства и ощущает необходимость существования и применения прав и свобод. Либеральная же идея, согласно которой государство должно лишь охранять жизнь и частную собственность индивида, ограничена и недостаточна. Государство, с точки зрения Гегеля, должно также гарантировать право морального субъекта удовлетворять моральные цели. Благодаря чему? Благодаря тому, что оно есть «действительность нравственной идеи», отчуждающая личность от нее самой, абсолютная самоцель, в которой свобода только и приходит к своему высшему праву.

«“Внутренняя собственность духа“, — интерпретирует Бибихин Гегеля, — в конечном счете не моя. Государство имеет на нее больше прав чем я. Собственность как принадлежность кому-то тает, остается только собственность как суть».

Бибихин не хочет сталкивать учителя Гегеля и ученика Маркса: ему нужно показать, что Россия усвоила лишь однобокий марксизм, но при этом метнулась в обратную сторону от направления, предсказанного Гегелем.

Крепость или свобода права

Как известно, в первой половине девятнадцатого века на философию Гегеля с успехом ссылались и славянофилы, и западники. «Всё действительное разумно, всё разумное — действительно». Мировой дух манифестирует себя в истории и может раскрываться как в государственном праве, так и в соборности. Неправильно приклеивать к Бибихину ярлык «западника», который выступает апологетом либеральных реформ начала девяностых, с укором смотрит на непутевую Россию и констатирует сбывающиеся пророчества Гегеля в «социально-рыночном хозяйстве» Европы.

Во-первых, в начале третьего тысячелетия уже мало кто сомневался в кризисе модели welfare state («государство всеобщего благосостояния». — «Эксперт»). А во-вторых, Бибихин считал сам дискурс об «отсталости» России следствием невнимательного отношения к специфике существования права в нашей стране. Тогда, быть может, он склонялся к славянофильскому направлению?

Мысль Бибихина слишком неудобна и для западников, и для славянофилов, даже если они выступают под видом неолибералов или новых правых. Новизна ситуации в том, что заимствовать у Запада нечего. Западный модерн уже не предлагает моделей для подражания. Славянофильство тоже «растрепанная» идеология, сложенная из фрагментов космизма, софиологии, соборности. Вернуться к своему, собственному не получится в любом случае, если начинать с поисков некой «русской идеи». Поэтому философия русской истории — не единственный, но самый весомый вклад Бибихина в русскую философию — должна следовать путем, проторенным мыслью двадцатого века, то есть путем онтологической герменевтики, которая проясняет смысл бытия в горизонте временности.

Этот третий путь помимо вилки историософии и марксизма, которые привели к неудовлетворительным результатам, чертит для русского бытия перспективу будущего, которое не предопределено некой внутренней логикой исторического материализма и не устремлено к раскрытию нравственного идеала, но лишь может произрасти из понимания народом своего бытийного устроения в мире. Вот поэтому-то у Бибихина речь идет не столько о почве или абстрактных законах роста и развития, сколько о таких, казалось бы, неуловимых вещах, как настроение или пора.

Маркером историчности в мысли Бибихина выступает Событие, через которое только и можно «услышать мир» во всей его широте. «Уступание захватывающего понимания захваченному принятию — вот ход истории, прояснение мира, его событие». Как такие события Бибихиным рассматривались и петровские преобразования, и Ленин, и Сталин, и «незавершенная революция» 1991–1993 годов. Концепт события в философии, в отличие от гуманитарных наук, работает как контракция, стягивание, то есть включает в себя не только политический, экономический, социальный факт, но и его интерпретации, причем не только в художественных творениях, но и в мыслях и поступках людей.

Так, история действенна тем, что к событию перестройки относится захват собственности и одновременно захваченность ею (самой идеей собственности). А политический опыт времен правления Петра I приобретает бытийную значимость в свете поэтического слова Пушкина, где «медный всадник» «на высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы».

Событие имеет антиномический (парадоксальный) характер, в котором преодолевается или, как сказал бы тот же Гегель, снимается контрадикторная противоположность формальной логики. Нет противоречия ни в том, что Пушкин одновременно хотел освобождения крестьян и процветания потомственной аристократии, ни в том, что Петр, окончательно разгромив боярское сословие, еще больше закрепостил крестьян. Здесь тоже видно, как действует стягивание События: в России единомоментно проигрывается вся палитра исторических возможностей***.

В фокусе Бибихина неслучайно оказывается крепостное право как обратная сторона крепости государства. Крепостное право он исследовал в книге «Введение в философию права», возникшей на основе лекций, которые Бибихин прочитал в МГУ в 2001/02 учебном году. В этих лекциях он, в частности, отмечает: «Мнение, что отсталость России сказывалась в существовании крепостного права, которого на Западе собственно почти никогда не было, придется полностью пересмотреть. На Западе ту же роль играл закон».

Бибихин приходит к парадоксальному и, прямо скажем, скандальному выводу: место закона у нас занимает крепостное право. Но в этой неожиданной перспективе, внутри жестких рамок «порядка» вдруг обнаруживается место для «свободы права». Этот непривычный термин означает: 1) «свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам»; 2) «свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон». Таким образом Бибихин пытается усмотреть специфику российской правовой системы в опасной, ничего не гарантирующей «свободе права».

«Крепостное право было бы невозможно, если бы помещик был владельцем земли в западном смысле, а не получил землю условно за государеву службу; помещичья земля была пожалована ему государем, могла быть отнята, и государевой, то есть ничьей, была вся земля. Крепостной был в важном смысле владельцем полнее и свободнее помещика, потому что сидел на земле и был одно с ней, а помещика присылали на его землю». Так понятая бедность оборачивается чувством хозяина всей земли. Наша принадлежность к земле сливается с принадлежностью нам земли и опять-таки не сводится к юридической собственности на землю, которая может быть в любой момент отменена или пересмотрена.

Господство неписаного права обнаруживается на всем протяжении русской истории — начиная с отсутствующей фиксации крепости в законе (вспомним пушкинское «вот тебе, бабушка, Юрьев день») вплоть до множества подзаконных актов, приказов и инструкций министров. Сочетание внешней неопределенности и внутренней жесткости. Герменевтика русской истории работает удивительным образом, рождая понимание главной причины неудач российского конституционализма.

В центре внимания Бибихина находится особая амбивалентность русского бытия; освобождение и закабаление, лень и мобилизация, шаткость и размах суть не что иное, как выражение подвешенности на пружине События

Узнавание себя

Правящая молния дарит всему умение быть собой. Событие обнаруживает, высвечивает истину вещей. Бибихин называет Петра «божественной молнией», подчеркивая связь с «правящей молнией», Зевсом-логосом Гераклита. Он передатчик божественного жеста. Поэтому его реформы с неизбежностью судьбы выливаются в политическую диктатуру (без негативного подтекста). Здесь отношение Бибихина равно далеко от славянофильско-консервативной позиции защиты правовой формы и западнической критики «российского бесправия».

Начало статьи «Закон русской истории», открывающей сборник «Другое начало», предостерегает от схематичного объяснения реформ Петра I как подтягивания отсталой страны до уровня передовых стран Европы. Еще в лекционном курсе «Пора (время-бытие)» (1995/96 учебный год, издан в 2015 году) Бибихин ввел понятия «ранней» и «поздней» дисциплины. «Дисциплина» — еще одно характерное слово из лексикона Бибихина, означающее одновременно и «способность соблюдать порядок и нормы», и «уклад», строй всей жизни, приобретаемый через родовые механизмы научения.

Первая дисциплина связана с судьбой западной цивилизации и обозначает демократическую власть народа и строгое следование закону. Поздней дисциплине, разворачивающейся внутри русского самовластия, свойственны завороженность «правящей молнией» и, как следствие, отказ народа от власти вместе с нежеланием заботиться о мирском благополучии перед лицом «последних вещей», то есть перед лицом ожидания наступления Страшного суда.

Да, Бибихин считает, что петровские «судорожные реформы» с их попыткой преодолеть отставание оказались рыком навстречу молнии и, как следствие, «срывом». Вместе с тем разделение на «передовые» и «отсталые» страны вторично. Если принять, что история есть всегда опоздание к Событию, что Событие всегда уже произошло, причем раньше, чем человек успел это заметить, то как ранняя, так и поздняя дисциплины будут лишь историческими реакциями на свершившееся опоздание.

«Передовые» страны раньше распознают свое опоздание к встрече с предельным и успевают раньше развернуть свой захват: с началом Нового времени они склоняются к пониманию мира как резервуара потенций и точки приложения технонаучного активизма. «Отсталость» же России оказывается следствием встречного захвата со стороны целого мира, опьяненности внезапным порывом ветра события, которое приводит к «амехании», то есть к отключению механизмов планирования и принятия решений. В этом «отключении» кроется тайна русского бытия, ключ к человеческой ситуации, политической, экономической, интеллектуальной. «Наша вера в надвигающуюся грозу, доверие огню в войне и революции больше и прочнее веры в порядок», — пишет Бибихин в «Другом начале».

Вместе с тем пресловутые пассивность, безвольность и бесхозяйственность компенсируются жесткостью государственной власти. Исследователи наследия Бибихина, с 2019 года регулярно собирающиеся на «Бибихинские чтения» в Бежецке**** отметили неочевидный и в то же время лежащий на поверхности источник этой интуиции — беседы с Алексеем Лосевым, который в полной мере испытал на себе крутость репрессивных мер, хотя и называл себя вслед за Бердяевым «детищем свободы». Жесткость, почти мистическим образом сочетающаяся с поразительной дальновидностью и даже каким-то «биологическим попаданием в точку».

«Когда в 30-х годах всё уничтожалось и не только обыватели, но и все люди, нужные государству, врачи, техники, выпускники военных академий, конструкторы, авиаторы, даже Туполев, отец русской военной авиации, были арестованы, казалось бы, как можно начинать войну? И тем не менее была начата война, в которой одержали неимоверную победу, в которой важнейшие, богатейшие территории были взяты под опеку Москвы», — приводит Бибихин прямую речь своего наставника в книге «Лосев. Аверинцев» (2004), последней, вышедшей при жизни.

Во всяком случае, с этими словами хорошо резонирует признание, сделанное Бибихиным на излете советской власти в разговоре с Сергеем Аверинцевым: «Я сказал, что <…> жесткая, крутая власть на этих западноевропейско-азиатских просторах прописалась очень надолго и что чуть ли не ее интерес теперь разукрупниться, чтобы сбросить с себя ярмо обязательств, неотменимых для мировой державы, и не подтягиваться до дипломатических норм. Так что мы живем в наилучшем из миров, чего уже нельзя будет сказать, когда империя рассыпется».

Таким признанием легко шокировать любого диссидента, который уже изготовился записать Бибихина в свои сторонники. Его «наблюдательный пункт» расположен не в Израиле, не в Западной Европе и даже не во внутренней эмиграции. С 1972 года он являлся научным сотрудником Института философии РАН и сохранил верность ему до последних дней. Но дело даже не в «месте работы» — в конце концов, научная биография Бибихина многообразна: он был и многолетним секретарем Лосева, и предлагал оригинальные курсы лекций для вольнослушателей в МГУ, и переводил для академических изданий Николая Кузанского, святителя Григория Паламу, Петрарку, Хайдеггера, Гадамера, Лорку, Деррида. Дело, опять же, в специфической оптике, структура которой определяется онтологической сопринадлежностью видения и предмета видения.

«Ты стоял смотрел среди выстуженной поляны на полную луну, пытаешься понять Россию. Она такая от несказанной тоски. Потом ты понял что дело не в том чтобы ее понять, скажем, отмыслив от нее бандитов и хулиганов. Дело в том чтобы здесь сейчас в ней глядеть на луну и проходить через все, через что проходит человек в таком случае. И точно так же: что бы где ты ни говорил, думай только о деле, слова — дела. Не спрашивай разрешения: дескать, Россия такая, так сложилась и потому она не разрешит то, другое. Раньше чем разрешит — то, что есть, уже есть. Только кажется что все запугано. Одергиваешь и проверяешь себя прежде всего ты сам. Узнай себя».

«Узнай себя» — так, в духе древнего Дельфийского оракула, называется книга 1998 года, в которую автор включил ранние дневниковые записи. Всматривающийся в русские просторы и одновременно в себя принадлежит России. Его глядения и думания нет больше нигде в мире. Кому-то это напомнит настроение тоски и безысходности чеховской «Степи», но Бибихин умеет найти свободу в своем, потому что, если бы человек не встал и не задумался, этого своего здесь могло бы тоже не быть.

В заметках на тему самопознания, как и в беседах с великими современниками — Лосевым и Аверинцевым, еще один ключ к мысли Бибихина, не говоря уже о том, что они открывают доступ к мироощущению уже почти ушедшего поколения. Сергей Хоружий, Пиама Гайденко, Михаил Гаспаров, Александр Михайлов — для них едва ли было актуальным жесткое противопоставление «русского мира» и Запада. У русского мыслителя с лицом александрийского интеллектуала и размахом «всечеловека» Достоевского есть свое ответственное дело на руинах европейской культуры — сосредоточение ума, духовное собирание человека. И в этом усилие Бибихина неотделимо от усилия Хайдеггера, напряженно искавшего «другое начало» и «другое мышление».

Но западная мысль есть, мы это хорошо знаем. А есть ли специфическая русская мысль? «Русской мыслью надо называть просто мысль в России. Ей поэтому нет ничего ближе чем тоже мысль, которая есть на Западе. Обе мысли одно. Русским мыслителем будем называть того, кто причастен к умному деланию, продолжающемуся тысячелетие на восточноевропейских, потом сибирских просторах на славянских и неславянских языках; в нем участвуют славяне, прибалтийцы, тюрки, буряты; ему придала размах небывалая задача нового ренессанса».