Неравенство доходов богатых и бедных стран достигло огромных размеров. Половина населения планеты получает лишь десятую часть общемирового дохода и обладает лишь 2% богатства. Доли богатых и бедных стран в мировом ВВП различаются на порядок, и разрыв увеличивается. Это означает, что механизм конвергенции через догоняющее развитие, предсказанный неоклассической теорией экономического роста, в реальности не работает. Нобелевские лауреаты 2024 года Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон дали ответ на вопрос, каковы фундаментальные причины расширяющегося разрыва в доходах между богатыми и бедными странами и что препятствует его преодолению.
Точка зрения лауреатов заключается в том, что определяющую роль в экономических успехах наций играют институты общества. Нобелевский лауреат 1993 года Дуглас Норт определял это понятие как «правила игры», структурирующие стимулы участников в политических, социальных и экономических взаимодействиях. Институты включают формальные правила и механизмы их реализации, а также неформальные ограничения, отражающие нормы поведения и традиции. По мнению Норта, институты эффективны, если они дают стимулы к инвестированию и деловой активности, то есть благоприятствуют экономическому росту.
Позиция нынешних лауреатов близка к идеям Норта. Они рассматривают иерархию институтов, в которой политические институты играют ведущую роль по отношению к экономическим. Последние определяют характер экономической политики и условий экономической деятельности, влияющих на экономический рост. По этой причине экономические успехи страны в конечном счете зависят от качества политических институтов.
Качество институтов находится в фокусе исследований лауреатов. Если Норт различал эффективные и неэффективные институты, то они выделяют два типа: инклюзивные и экстрактивные. Инклюзивные обеспечивают гарантии прав частной собственности, дают стимулы к инвестиционной и деловой активности для широких слоев населения. Экстрактивные институты позволяют узким группам элит, пользующимся политической властью, извлекать ренту за счет широких масс, оказывая негативное влияние на стимулы к инвестированию и экономическое развитие.
В теоретических построениях лауреатов институты предполагаются эндогенными, то есть они формируются самими участниками общественных взаимодействий. Такой подход позволяет понять, как те или иные институты возникают и по каким причинам изменяются. Почему в одних странах учреждаются институты, благоприятствующие экономическому развитию, а в других нет? Норт изучал эти вопросы как экономический историк, предлагающий нарративы, а лауреаты используют математические модели, которые тестируются эконометрическими методами.
Наследие колониализма
Чтобы показать, что качество институтов играет ключевую роль в дифференциации стран по доходам, необходимо каким-то образом оценить это качество и выявить его влияние на различия в уровнях доходов. Вариации этих уровней наиболее значимы для стран глобального Юга, переживших колониальную эпоху. Можно предположить, что качественные и количественные различия стран к началу XXI века были предопределены европейской колонизацией, начавшейся в XVI-XVII веках. Европейцы создали в колониях новые институты, существенным образом повлиявшие на характер дальнейшего развития этих стран вплоть до настоящего времени.
Европейцы проводили различные типы колонизаторской политики, действуя в своекорыстных интересах. В наиболее известной совместной статье Аджемоглу, Джонсона и Робинсона 2001 года под названием The colonial origins of comparative development: an empirical investigation («Колониальные истоки сравнительного развития: эмпирическое исследование») рассматриваются два типа колоний. Там, где территории осваивались европейцами для своего постоянного проживания, создавались инклюзивные институты, обеспечивавшие им защиту собственности и определенные гарантии гражданских прав. Наиболее яркий пример таких бывших колоний — англосаксонские страны: США, Канада, Австралия и Новая Зеландия, входившие в состав Британской империи. Второй тип колоний служил европейцам источником дешевых ресурсов — полезных ископаемых, сырья и рабов. В этих колониях создавались экстрактивные институты, позволявшие с максимальной интенсивностью эксплуатировать местное население.
Колонизаторам, заселявшим новые территории, был важен не столько комфорт, обеспеченный умеренным климатом, сколько условия выживания. Главным фактором был риск тропических заболеваний (малярии и желтой лихорадки), смертельных для европейцев из-за отсутствия иммунитета. Там, где смертность от болезней была не столь высока, европейцев оказалось больше, а значит, качество институтов было выше. Следуя этой логике, Аджемоглу, Джонсон и Робинсон в статье 2001 года используют показатель смертности колонистов как косвенный индикатор качества колониальных институтов. Из-за нехватки информации об общей смертности использовались данные по морякам, солдатам и епископам в XVII‒XIX столетиях. Регрессия ВВП на душу населения в конце XX века к уровню смертности колонистов в прошлом, построенная лауреатами для широкой выборки стран, показывает сильную отрицательную связь (см. диаграмму 1). На характер этой связи не влияют всевозможные прочие факторы — географическое положение колонии, климат, обеспеченность ресурсами, этнолингвистические факторы и т. д. Отсюда делается вывод, что решающую роль в различии доходов играет качество институтов, созданных в колониальную эпоху.
Аналогичный результат лауреаты получили, рассматривая вместо ВВП индикатор качества современных институтов, измеряемый показателем риска экспроприации. Качество современных институтов ожидаемо оказалось выше в странах, где качество колониальных институтов было выше.
На выбор колониальной стратегии повлияла, помимо рисков смертности, плотность местного населения. В густонаселенных странах, таких как Индия или Империя ацтеков, до прихода колонизаторов процветала торговля и производство товаров, но риски для пришедших туда европейцев были связаны с сопротивлением местного населения. Поэтому для заселения европейцы выбирали территории малонаселенные, например Северную Америку, где малочисленность индейского населения была во многом обеспечена самими же европейцами (на этих же территориях для них были ниже риски смертности от заболеваний). Трое лауреатов исследовали этот аспект колонизации в статье 2002 года и смогли выявить отрицательную статистическую связь между уровнем доходов в 1995 году и показателем урбанизации в неевропейских странах в 1500 году, выраженным долей населения в городах численностью свыше 5000 человек (см. диаграмму 2).
Диаграмма 2 демонстрирует разворот относительных доходов: страны с высоким уровнем урбанизации были относительно богатыми 500 лет назад, но стали относительно бедными к концу XX века. Такой эффект, названный авторами «разворотом фортуны», дает аргумент в пользу институциональной гипотезы развития в противовес географической гипотезе, сторонниками которой были, например, Шарль Монтескье, Арнольд Тойнби, Альфред Маршалл и Гуннар Мюрдаль. Географическая гипотеза объясняет межстрановые различия доходов влиянием естественных факторов, которые достаточно устойчивы и не могли вызвать разворот фортуны.
Согласно институциональной гипотезе, создание или сохранение экстрактивных институтов в богатых колониальных странах позволило европейцам выкачивать ренту, истощая их ресурсы. В то же время введение инклюзивных институтов в относительно бедных регионах открывало возможности развития благодаря активизации предпринимательской деятельности. Колонизация, таким образом, привела к расхождению доходов, и важнейшим поворотным моментом стало начало промышленной революции в конце XVIII века, которая распространялась в метрополиях, но не затронула страны глобального Юга.
Дамоклов меч социальных революций
Страны, в которых на протяжении столетий господствовали экстрактивные колонизаторские институты, оказались изолированными не только от промышленной революции, но и от реформ политических институтов, происходивших в европейских странах на протяжении XIX века. Промышленная революция дала толчок развитию производительных сил, а политические реформы привели к улучшению экономических институтов и снижению социального неравенства. Это также предопределило размеры разрыва доходов колоний и метрополий.
Как было сказано выше, по мнению лауреатов, политические институты играют фундаментальную роль в процессах экономического развития, так как определяют качество экономических институтов и, как следствие, эффективность экономической системы. Изменение институтов в той или иной стране происходит не спонтанно, а отражает сознательный стратегический выбор властвующей элиты. Поэтому политические реформы следует рассматривать через призму взаимодействия властвующей элиты и народных масс. На стороне первых политическая власть, которой может противостоять способность масс к политической самоорганизации, порождающая, если необходимо, протестную активность вплоть до революционных действий. В таком контексте возникает дилемма: либо проведение реформ сверху, либо революционная демократизация снизу с последующим перераспределением национального дохода в пользу трудящихся.
В статье 2001 года Аджемоглу и Робинсон предлагают оригинальную теорию политических преобразований. Они задают вопрос: что может заставить правящие элиты пойти на демократические реформы, несмотря на вероятное перераспределение доходов в интересах трудящихся, и почему в каких-то случаях элиты соглашаются на такие реформы, а в других могут без них обходиться?
Чтобы ответить на эти вопросы, авторы предложили теоретико-игровую динамическую модель политико-экономического процесса. Она сильно стилизована, что, впрочем, весьма характерно для теоретических направлений, восходящих к неоклассике.
Вкратце суть модели заключается в следующем. Две группы участников — правящая элита и народные массы — осуществляют коллективный выбор с целью максимизации потребления. В каждом периоде времени они принимают свои стратегические решения: элиты делают выбор, проводить политические реформы сверху или нет, а организованные массы решают, начинать или не начинать революцию. В случае демократизации через реформы сверху или с помощью революции массы получают власть и меняют экономические институты в свою пользу.
В этой схеме важна последовательность действий сторон в каждом периоде, которая представлена на диаграмме 3. Если политический режим недемократический, то стратегический выбор происходит на втором и третьем шагах, а затем принимаются решения о формировании новых институтов, производстве и потреблении.
Из анализа этой модели следует, во-первых, что если издержки революции для народных масс выше некоторого порогового значения, то им невыгодна революция, а значит, элита может ничего не менять. Если издержки революции низкие, то есть предполагаемая к осуществлению революция относительно безболезненна для общества, то она неизбежна и элите нужно проводить демократизацию.
Во-вторых, время от времени возникают «окна возможностей» для революционной демократизации в зависимости от величины издержек революции. Поскольку модельный параметр этих издержек случайным образом меняется от периода к периоду, то в какой-то момент они могут оказаться достаточно низкими, и массам выгодно этим воспользоваться.
В-третьих, необходимость в демократизации отпадает, если у элиты и народа есть возможность договориться о стратегических действиях, используя трансферт в пользу элиты. Если достижение обоюдного согласия возможно, то переход к более эффективным экономическим институтам реализуется без революции, но и без демократизации.
По мнению авторов предложенной модели, она отражает реальные исторические процессы. В XIX веке над правящими классами ряда стран Европы висела угроза революции и потери власти. Это стимулировало политические реформы, происходившие в конце XIX — первой четверти XX века. Британия и Франция предприняли расширение избирательных прав, за которым последовали прогрессивные политические сдвиги, приведшие к социально-экономическим реформам и имевшие следствием увеличение доли широких масс населения в дележе национального пирога.
Если же элита и народ могут между собой договориться, как это описано в модели, то благодаря смягчению распределительного конфликта не нужно проводить политические реформы. Такой исход напоминает процесс развития германской экономики, продолжавшийся от эпохи Бисмарка до Первой мировой войны. Германское правительство не пошло на демократические реформы, но приступило к построению государства всеобщего благосостояния с системой солидарного пенсионного обеспечения и другими социальными гарантиями населению. Что касается США, то, как признают Аджемоглу и Робинсон, демократизация в этой стране в XIX — начале XX века не привела к уменьшению неравенства.
В их модели политических преобразований элиты могут не только осуществлять политические реформы, находясь у власти, но и предпринимать контрреволюционные стратегические шаги, организуя перевороты против демократически избранной власти. Элита, принимающая решение о перевороте, учитывает издержки, связанные с репрессиями против народа. По аналогии с издержками революции элита идет на подобные действия, если издержки репрессий ниже некоторого порогового значения.
Барьеры институциональных реформ
Лауреаты видят основную причину экономической отсталости в неготовности правящих классов к институциональным изменениям, благоприятным для создания и распространения новых технологий. Политика государства, способствующая инновациям, могла бы, в принципе, улучшить положение всех сторон, включая элиты. Это следует из теоремы Коуза, названной в честь Нобелевского лауреата 1991 года Рональда Коуза и утверждающей, что участники имеют возможность договориться ради достижения взаимовыгодного результата. Однако данная теорема неприменима в политической экономии, фокусирующейся на конфликтах интересов социальных групп, неразрешимых с помощью правовых механизмов.
В работе 2006 года Аджемоглу и Робинсон дали ответ на вопрос, почему в отсталых странах затруднены инвестиции в новые технологии, а существующие институты поддерживают экономическую отсталость. Причина в том, что технологические инновации могут создавать угрозу власти политической элиты, чье благосостояние основано на традиционных технологиях. Потенциальный выигрыш от инноваций стимулирует политические преобразования, усиливая давление конкурирующих политических сил. Поэтому элите может быть выгоднее блокировать технологические и институциональные изменения, чем идти на риск потери привилегированного положения. Исход зависит от уровня политической конкуренции в обществе: если она ограничена, выгоднее сохранять традиционные институты, не подвергая угрозе существующие технологии. Такая логика позволяет объяснить устойчивость экстрактивных политических институтов в экономически отсталых странах.
Аджемоглу и Робинсон иллюстрируют свои теоретические выводы историческими примерами. В США и Британии политические институты благоприятствовали промышленной революции. Политические институты этих стран, основанные на принципе разделения властей, системе сдержек и противовесов и т. д., способствовали политической конкуренции и ограничивали возможности извлечения элитами политической ренты. В качестве негативных примеров Аджемоглу и Робинсон приводят опыт Австро-Венгрии и России в XIX веке. По их мнению, в период промышленной революции в этих странах властями создавались искусственные преграды технологическим инновациям. Это делалось в интересах господствующего класса землевладельцев, являвшихся политической элитой, которая в рамках абсолютной монархии не была ограничена представительными политическими институтами.
Как признают Аджемоглу и Робинсон, их подход к объяснению экономической отсталости близок к точке зрения австрийско-американского экономиста российского происхождения Александра Гершенкрона, высказанной им в одной из последних работ. В ней он признал, что стремление государств поддерживать индустриализацию варьировало от страны к стране, причем политические элиты наиболее отсталых стран ей напрямую противодействовали. Касаясь близкого ему опыта Австро-Венгрии, Гершенкрон объяснял, что причиной такой политики было очень подозрительное отношение имперской элиты к экономическому прогрессу. Это особенно касалось развития железных дорог в Австро-Венгрии, которые рассматривались властями не столько как новое средство передвижения людей и товаров, необходимое для промышленной революции, сколько как потенциальное средство для осуществления социальной революции.
Роль групп интересов в торможении технологических инноваций исследовалась после Гершенкрона рядом известных экономистов, например, Манкуром Олсоном, Джоэлем Мокиром, Стефаном Парентом и Эдвардом Прескоттом. Они развивали идею, что мощные группы интересов могут разыми способами блокировать распространение новых технологий ради защиты своих монопольных рент от конкуренции. Аджемоглу и Робинсон подчеркивают, что в их подходе важны не столько сами по себе монопольные ренты, которые элиминируются инновациями, сколько политическая власть элит, препятствующая появлению таких инноваций.
Группы интересов представляют собой организованное меньшинство в обществе, в отличие от организованного большинства, о котором речь шла в предыдущей главе. Группы интересов могут влиять на политику демократического государства, не обладая необходимой полнотой политической власти. Аджемоглу и Робинсон в статье 2008 года предлагают широкую трактовку этого понятия, вводя различие политической власти де-юре и де-факто. Власть де юре распределяется существующими политическими институтами, а де факто она устанавливается организованными группами, приобретающими значительное неформальное политическое влияние. Организованное большинство также обладает неформальной властью, коль скоро оно способно создавать угрозу существующей политической системе.
Власть де-факто нередко приобретается организованными группами влияния через неформальные или противозаконные способы, включая лоббирование и коррупционные механизмы. Такую деятельность можно рассматривать как адаптацию фактической власти групп к любым формальным политическим изменениям. В модели Аджемоглу — Робинсона 2008 года организованные группы принимают решения об изменениях власти де-факто, создавая при этом препятствия к реальному реформированию экономических институтов. В результате власть де-юре, оформленная политическими институтами, может быть частично или даже полностью элиминирована изменениями власти де-факто. В случае полного элиминирования, которое возможно не только в теории, экономические институты, действующие в той или иной стране, оказываются инвариантными к проводимым изменениям политических институтов.
В качестве исторической иллюстрации Аджемоглу и Робинсон приводят аграрный сектор южных штатов после отмены рабства в США. Освобождение рабов принципиально не изменило систему сельского хозяйства, существовавшую в этих штатах до Гражданской войны между Севером и Югом. В новых политических условиях сельское хозяйство Юга было по-прежнему основано на использовании больших плантаций, дешевой низкоквалифицированной рабочей силы и насильственном принуждении формально свободных работников. Такой способ хозяйствования просуществовал до середины XX столетия, так как опирался на власть землевладельцев де-факто. Отмененное рабство было заменено тотальной монопсонией, которая поддерживалась политикой сдерживания трудовой мобильности, ущемлением гражданских прав работников, применением к ним мер устрашения и насилия.
Как подчеркивают Аджемоглу и Робинсон, этот и многие другие примеры не означают, что политические институты не играют роли в перераспределении власти. Однако необходимо в полной мере учитывать влияние политических изменений на стимулы и рычаги влияния организованных групп. Если демократическая система достаточно сильна, она способна абсорбировать действия групп влияния и лишить их стимулов к расширению политической власти де-факто.
Крен в идеологию
Основная практическая идея, продвигаемая в работах лауреатов, заключается в том, что отсталым странам следует осуществить переход от экстрактивных политических институтов к инклюзивным. Для этого необходима политическая демократизация, которая, по мнению лауреатов, является фундаментальной предпосылкой успешного экономического развития. Сопротивление экстрактивных правящих элит проведению реформ может быть преодолено революционным путем, причем угроза революции дает массам политическую власть де-факто.
Вывод модели Аджемоглу — Робинсона 2001 года о том, что низкие издержки революции стимулируют их совершение, можно трактовать в свете событий последних десятилетий, произошедших в ряде стран. Поскольку ожидаемые издержки цветных революций по определению низкие, то, по логике модели, такие революции должны быть привлекательны для широких масс и должны стимулировать правящие элиты к изменениям. Предлагаемое лауреатами научное обоснование революционно-демократических преобразований в «недемократических» странах имеет явный идеологический оттенок.
Основным объектом критического анализа лауреатов является альтернативная гипотеза модернизации, предложенная американским социологом Сеймуром Липсетом в 1959 году. Согласно этой гипотезе, демократизация — это побочный продукт, а не первопричина социально-экономического развития. Если общество богатеет, то происходит повышение образовательного уровня, расширяется средний класс, снижается неравенство доходов, что приводит к смягчению распределительного конфликта. Реализация данных процессов способствуют демократизации, происходящей естественным, эволюционным путем.
Чтобы опровергнуть эту точку зрения, Аджемоглу, Джонсон и Робинсон совместно с Пьером Яредом представили в статье 2009 года эконометрические оценки, полученные на панельных данных для выборки «недемократических» стран периода 1960‒2000 годов. Они построили регрессии уровня демократизации к уровню дохода на душу населения, включающие «полный набор фиктивных переменных, инвариантных во времени и влияющих на равновесный уровень демократии». Используя продвинутую технику эконометрического оценивания, авторы смогли показать, что между доходом и уровнем демократии нет статистической связи, хотя более ранние и более простые эконометрические уравнения без фиктивных переменных демонстрировали, что связь есть и это согласуется с модернизационной гипотезой.
Панельные оценки, полученные с использованием фиктивных переменных, наверное, стоит принимать во внимание, но нельзя игнорировать важные кейсы. Существует опыт Китая и китайская мудрость Дэн Сяопина, гласящая, что «неважно какого цвета кошка, главное, чтобы ловила мышей». Кейс Китая сам по себе перекрывает любые эконометрические результаты, так как это слишком значимый выброс. Есть ряд других азиатских экономик, достигших процветания в условиях диктатуры или, например, «экономическое чудо» Чили периода диктатуры Аугусто Пиночета. Наконец, не нужно забывать исторический опыт почти столетней давности весьма успешного экономического подъема некоторых стран с диктаторскими режимами.
Чужеродные формы организации государства и экономики могут отторгаться традиционными обществами. Если экстрактивные институты, при всей их экономической неэффективности, существуют где-то даже с доколониальных времен, то их не так просто отменить
Что касается Китая, то хочется упомянуть, что в новой книге Аджемоглу и Джонсона «Власть и прогресс», переведенной в этом году на русский, есть глава с интригующим названием «Демократия трещит по швам». Оказалось, что это не про американские президентские выборы 2020 года, как можно было по наивности подумать. В этой главе авторы ругают Китай за введение контроля над интернетом и активную информационную политику государства.
В качестве еще одного контраргумента к утверждению о приоритете политических реформ можно привести примеры десятков демократических стран третьего мира, которые не только не смогли достичь процветания, но так и не выбрались из ловушек нищеты. Демократическая Аргентина в настоящее время все больше затягивается в такую ловушку благодаря либертарианским экспериментам президента Хавьера Милея, экстравагантного поклонника неоавстрийской экономической школы: проблема инфляции в этой стране значительно усугубилась за первый год его правления (выросла с 143% годовых до 209% в сентябре 2024 года).
Можно объяснять неудачи инклюзивных институтов существованием политической власти де-факто и инвариантностью реальных экономических институтов. Но можно также допустить, что чужеродные формы организации государства и экономики могут просто-напросто отторгаться традиционными обществами. Если экстрактивные институты, при всей их экономической неэффективности, существуют столетия, причем где-то даже с доколониальных времен, то их не так просто отменить.
В заключении необходимо отметить, что высокая техника математического моделирования и эконометрического оценивания сочетается в работах лауреатов с крайне стилизованным формальным описанием исторических процессов. Можно представить себе удивление профессиональных историков, если показать им последовательность действий участников в модели Аджемоглу — Робинсона, изображенную на диаграмме 3.
Междисциплинарный диалог в данном случае вряд ли состоится. Понимание движущих сил и причин революционных процессов невозможно вне исторического контекста, варьирующего в зависимости от места и времени. Поэтому попытки формализации этих процессов с помощью абстрактных математических моделей без привязки к контексту неизбежно искажают историческую реальность и вызывают сомнение.
