Можно сказать, что они прошли через разные войны. Однако в известном смысле война никогда не меняется. Многие бойцы, испытавшие полевые тяготы, огневой контакт, риск гибели, приобрели тяжелые физические травмы. И почти все, в той или иной степени, — травмы душевные.

В отличие от ветеранов Великой Отечественной войны люди, сражавшиеся на Кавказе, часто сталкивались с опасливым и отчужденным отношением общества. Не говоря о том, что многие ветераны 1990-х и 2000-х побывали в горячих точках, которые для обывателя вообще мало что значили: от Приднестровья и Югославии до Абхазии и Таджикистана. Представление о том, что солдат выполняет важную для страны функцию, стало появляться, пожалуй, только ко второй войне в Чечне. До этого отношение к таким ветеранам сводилось к формуле «имя твое неважно, подвиг твой неизвестен (и не нужен)».

Срочники

Как бы разнообразны ни были солдаты, оказавшиеся на полях сражений 1990-х, в первую очередь в Чечне, они зримо распадаются на несколько больших групп. Первая — это «герои поневоле». В нее входили, разумеется, в первую очередь солдаты срочной службы. Здесь оказаться в строю мог практически кто угодно — чаще всего, конечно, речь шла о детях из не самых богатых и благополучных семей. Однако в 1990-е годы в России богатых и благополучных семей в принципе было мало.

Чеченская война началась и развивалась на фоне чрезвычайно сложных и часто скверных процессов внутри общества и страны. Падение СССР и строительство нового государства на руинах — самый очевидный факт, который приходится учитывать. Однако им дело не исчерпывалось.

Демографический переход с его высокой рождаемостью завершился. На войну в Чечне отправилось очень немногочисленное поколение.

В России склонны применять к войнам шаблоны времен Великой Отечественной. Однако портрет солдата на Кавказе был совершенно иным. Это человек из города, имеющий одного брата или сестру или не имеющий их вовсе. Без учета демографических и социальных факторов некоторые обстоятельства — прежде всего финал первой войны — просто невозможно понять.

Ведь отсюда крайняя чувствительность российского общества 1990-х годов к людским потерям — в первую очередь среди солдат срочной службы. Широко известный Комитет солдатских матерей, массовые протесты родных против участия их близких в боевых действиях — в основе всего этого лежал во многом демографический фактор.

Другое обстоятельство, которое стоит держать в голове, — массовая деидеологизация. СССР был жестко идеологизированным государством, но его падение вызвало не просто мгновенное разрушение советской идеологии, но и массовое неприятие идеологии вообще.

При таких вводных неудивительно, что война в Чечне была максимально непопулярной. Однако примечательно, что, несмотря на это, период максимальной деморализации, когда сдаться в плен мог целый взвод, а солдата могла захватить даже невооруженная, но заряженная толпа, продлился очень недолго. Уже к весне 1995 года (в некоторых частях уже с зимы 1994/95) можно было говорить о спаянности отдельных воинских коллективов. Ко второй войне уровень боевого духа существенно вырос.

Во многом это произошло по принципу от противного. Общепатриотическая мотивация сохранялась, но уже в ходе первой войны к ней добавилась ненависть к противнику. Боевики быстро начали демонстрировать крайнюю жестокость по отношению к пленным и гражданскому населению, которая возрастала все больше и больше. Издевательства и казни, часто мучительные, даже изощренные, сами по себе резко уменьшали число желающих сдаться в плен.

Дикие террористические акты дорисовали образ врага до того уровня уродства, когда против неприятеля стойко сражается основная масса людей. Можно легко допустить, что произойди, к примеру, бой 6-й роты псковского десанта в декабре 1994-го, солдаты, оказавшись в безвыходной ситуации, могли бы сложить оружие. Но в 2000 году такие же призывники подрывали себя гранатами, чтобы не попасть в плен.

Как в прежние века, военное товарищество играло колоссальную роль в сплочении подразделений и мотивации солдат. Фраза «За ребят, за Серегу — на выпуске рядом стояли», сказанная старшим лейтенантом Игорем Григорашенко в телерепортаже с первой войны, выражает не только его личные чувства, но и позицию огромного числа солдат в разные эпохи — и чеченская война не стала исключением.

Кроме того, многое зависело от части, в которой оказался конкретный призывник. Если он с самого начала попадал под руководство компетентных офицеров в слаженный воинский коллектив, то имел все шансы стать хорошим бойцом, которого командиры и сослуживцы поддерживали и не позволяли сойти с ума от ужасов войны.

Хотя призывники стали «героями поневоле», большинство из них стойко переживало ужасы боевых действий и сохраняло способность выполнять боевые задачи. Часто даже с запасом. Так, одна из трагедий и одновременно один из великих подвигов срочников относится к штурму Грозного 2000 года. В этот период множество из его потенциальных участников должны были уволиться в запас и уехать. Офицеры не могли заставить солдат, выслуживших срок, идти в бой, и были вынуждены уговаривать их.

В итоге значительная часть этих двадцатилетних старослужащих осталась — понимая, что сменят их гораздо менее опытные люди. Они остались и взяли Грозный. Большинство убитых и раненых в штурмовавших город бригадах внутренних войск — это люди, которые уже должны были быть дома. Такова цена этой победы.

Контрактники

«Контрабасы» не встречались в Советской армии и появились уже в первую чеченскую войну. Именно в 1994‒1996 годах сформировался массовый общественный запрос на укомплектование Вооруженных сил контрактниками. Гибель юношей 18‒20 лет в Чечне погружала общество в тяжелую депрессию, а военные профессионалы выглядели куда лучшими кандидатами на роль спасителей Отечества.

В межвоенный период дело шло ни шатко ни валко: привлечение контрактников упиралось в вопрос нехватки денег. Однако в 1999 году переход на контрактную службу хотя бы воюющих частей со скрипом сдвинулся. По официальным данным, на середину 2003 года 45% военнослужащих Объединенной группировки Минобороны в Чечне составляли контрактники.

Теоретически они действительно смотрелись выгоднее срочников. Это были более взрослые люди, более устойчивые психологически; к тому же контракт заключался на несколько лет, и такие военнослужащие не уходили в запас после полугода или года в зоне боевых действий, унося с собой все приобретенные навыки.

Проблема состояла в другом. Деньги для первых волн контрактников государство нашло, но не предусмотрело необходимые объекты социальной инфраструктуры в военных городках. Для женатых «контрабасов» жизнь в общежитии без школ и детсадов поблизости выглядела издевательством.

Первая война в Чечне — момент нижайшего падения боевого духа Российской армии в ее истории. Государство не могло дать внятного объяснения происходящему

Мало того, на «нулевые» пришелся быстрый рост благополучия россиян. Даже после надбавок в 2007‒2008 годах (последние годы КТО в Чечне) жалованье рядового контрактника составляло около 10 тыс. рублей, что было, прямо скажем, скромно даже для неприхотливых людей (молодой клерк без особой квалификации с нулевым опытом мог в те же годы рассчитывать на 12‒15 тысяч). Так что служба по контракту привлекала, скорее, людей из совсем депрессивных регионов и населенных пунктов.

Значительная часть контрактников быстро увольнялась, а многие из оставшихся представляли собой очень сложный в обращении человеческий материал. Хватало людей неблагополучных, не нашедших себя на гражданке и пошедших в армию просто от непрухи. Из-за этого многие офицеры откровенно вздыхали по привычным солдатам срочной службы и жаловались на трудноуправляемых, склонных к нарушению дисциплины и обычным человеческим порокам служащих по контракту.

Один из офицеров, столкнувшийся с самой первой волной «контрабасов» в подразделении спецназа ГРУ, которым он командовал, также честно признавался: обучить их воинской специальности просто не было возможности из-за бедственного состояния армии. Бригада стояла в чистом поле в палатках за отсутствием казарменного фонда. Требовать, чтобы контрактники выполняли хозработы, было просто глупо. Неудивительно, что эта группа уволилась через три месяца службы.

Если офицеры жаловались на неуправляемость контрактников, то сами контрактники жаловались на некомпетентность начальства. Характерно, что тот же офицер отмечал: новые контрактники ненавидели строевую подготовку (трудно их осуждать), но с азартом занимались стрельбой и тактикой. Группа контрактников, которая все же удержалась в части этого офицера, проявила себя отлично в одном из первых же боев: два «контрабаса», попав в засаду, сами вышли в тыл противнику, уложили двоих и заставили остальных спасаться бегством.

Если «контрабас» сам оказывался серьезным человеком и попадал в руки к основательному офицеру, способному обеспечить качественное обучение, то такой солдат показывал себя отлично.

Проблемы контрактников оказались во многом сродни проблемам офицерского состава: служба Родине была делом тяжким и часто неблагодарным. Контракт подписывали зачастую не какие-то «псы войны», а либо фанаты военного дела и искренние патриоты, мечтающие послужить Отечеству, либо откровенные лузеры и маргиналы. Некая средняя категория людей, рассматривающих службу как ратный труд с акцентом на слово «труд», существовала и постепенно расширялась, но это уже было после завершения КТО в Чечне.

Офицеры

Для офицеров служба в 1990-е годы стала настоящим испытанием на прочность еще до войны в Чечне. С позиций сегодняшнего дня трудно даже вообразить, в каком состоянии находились Вооруженные силы. Жалкое денежное довольствие, выплату которого к тому же постоянно задерживали, крайне ограниченные возможности вести боевую подготовку, а то и вообще ее невозможность, чудовищная бытовая неустроенность, хаотичные реформы — все это сильно подрывало боеспособность и деморализовало кадровых военных.

Большинство офицеров окончили училища в Советском Союзе, многие прошли Афганистан, относились к военным династиям, где служили поколениями. Кризис обрушился на них буквально со всех сторон. Личная материальная неустроенность переплеталась с крушением идеологии державы, которой они посвятили жизнь, а сверху на все это накладывалась необходимость служить не только офицером, но еще и завхозом. Полки и бригады, занятые хозработами, чтобы прокормиться и обеспечить хоть какой-то быт, были обычным явлением.

В этих условиях на службе оставались чаще всего либо настоящие фанатики службы Отечеству, готовые служить в любых условиях, лишь бы при пушке и под триколором, либо люди, наоборот, откровенно не лучших качеств, неспособные найти себя за воротами военного городка.

За психологическим состоянием людей никто всерьез не следил, и способность сохранить здравый рассудок, понятия о чести и долге оставалась личным делом офицера. Те, чей внутренний стержень был достаточно крепким, делали карьеру, и позднее их положение выправилось. Однако нервные срывы, инциденты, связанные с последствиями контузий и черепно-мозговых травм, алкоголизм — все это было повсеместными явлениями.

Вопиющий инцидент с полковником Юрием Будановым, командиром 160-го танкового полка, который убил чеченскую девушку во время допроса, был, скорее, верхушкой айсберга и завершал ряд других мрачных эпизодов. Полковник к моменту убийства уже имел несколько ЧМТ и серьезные проблемы с алкоголем, состояние дисциплины в полку было чудовищным. Он до убийства уже нуждался в серьезной помощи психолога, чтобы не сказать психиатра.

Любопытно, кстати, что, несмотря на тяжелое положение в армии и стране, российский офицерский корпус имел в целом мало политических амбиций. Лишь немногие армейские командиры пытались делать политическую карьеру. Как, например, генерал Владимир Шаманов, долго и успешно водивший солдат в обеих войнах, а затем ставший губернатором Ульяновской области.

Серьезным исключением из общей аполитичности стал генерал Лев Рохлин, фактически возглавивший наступление на Грозный после провального новогоднего штурма 1995 года. Генерал был популярен в войсках, имел политические амбиции. Неофициально ему приписывается подготовка военного переворота. Все кончилось его убийством при чрезвычайно туманных обстоятельствах.

В остальном если кто-то пытался конвертировать военные заслуги в политические дивиденды, то сугубо в «системных» рамках. Ничего похожего на военные хунты Латинской Америки в России не сложилось и близко.

Социологический портрет российского офицера второй чеченской кампании, начала 2000-х, — это мужчина чуть старше тридцати, недовольный положением в стране и личными обстоятельствами, но готовый воевать и умирать за родину. К службе его чаще всего побуждало сочетание общепатриотической и материальной мотивации (перспектива сделать карьеру и получить жилье).

Огромную долю среди военных составляли выходцы из «династий» — около трети офицеров сами были сыновьями офицеров советской эпохи. Тут, кстати, надо отметить, что сыновья зачастую не были «сынками». Так, сын генерала Константина Пуликовского Алексей добровольно пошел служить в полк с тяжелыми условиями службы, выполняющий задачи в наиболее опасной части Чечни, и погиб, пытаясь выручить захваченный боевиками блокпост в Шатое.

В общей сложности в Чечне на поле боя погибли семеро генеральских сыновей. Кстати, в «нулевые» годы, увы, офицеры чаще всего были бездетными или имели по одному ребенку на семью. Служба оставалась служением, и офицер оставался в среднем человеком храбрым, но бедным.

Особую категорию составляли «двухгодичники», пришедшие из гражданских вузов. Кадровые офицеры их откровенно не любили: военные кафедры университетов давали плохую подготовку. К тому же «двухгодичник» обычно не рассматривал армию как место, где он останется дольше положенного срока.

Бывало, попав в часть, «двухгодичник» осваивался, и, если находилась возможность подтянуть его навыки, оказывался вполне толковым офицером. Проблема в том, что зачастую такой возможности не было и значительная часть офицерских должностей комплектовалась лейтенантами только по названию.

Впрочем, часто эти люди были храбрыми и готовыми к самопожертвованию. Широко известна история лейтенанта Олега Мочалина, которого боевики расстреляли в плену за дерзость. В частности, он сказал, что сдался, лишь расстреляв весь боекомплект. Поскольку в некоторых боевиков он еще и попал, судьба офицера была решена. Вероятно, если бы имелось больше времени, ресурсов и возможностей для его подготовки, обстоятельства смерти Мочалина были бы иными.

Спецназ

Первая война в Чечне — момент нижайшего падения боевого духа Российской армии в ее истории. Государство не могло дать внятного объяснения происходящему. Вдобавок солдат и даже офицеров деморализовали постоянные политические игры вокруг конфликта. Перемирия, переговоры, сменявшиеся возобновлением боевых действий, постоянная смена стратегии — все это выбивало из колеи. На эти пертурбации накладывались катастрофические условия жизни и службы на войне. «По сравнению с масхадовцами мы сами производили впечатление незаконных вооруженных формирований», — признавался один из очевидцев происходящего.

В бою мир неизбежно сужается, а высшей ценностью становятся ближайшие друзья. Совершенно естественным образом такой подход рикошетил по гражданским. Общее мнение выразил один сержант: «У меня есть 18 бойцов во взводе. За их жизни я отвечаю. За жизни всех остальных, населяющих эту землю, я не могу отвечать. Если с крыши дома работает снайпер, значит, надо выкатить танк и бить по первому этажу этого дома, пока он не рухнет вместе со снайпером».

Подход к жизни и неизбежным трагедиям населения в таких условиях становился неизбежно прагматичным. «Я не испытываю ненависти к чеченскому народу, — замечал боец. — Солдат должен делать все хладнокровно». Философия жесткая, но, видимо, безальтернативная. Человек, проявлявший джентльменство и стучавший в дверь перед тем, как войти в дом, рисковал получить через нее очередь в живот. Так что многие в таких условиях предпочитали сначала забрасывать в подозрительное помещение гранату. Внутри, конечно, мог оказаться вовсе и не боевик.

Одной из ключевых тенденций второй войны стала ее постепенная профессионализация. Выросла доля контрактников. А с января 2001 года группировка Минобороны в Чечне начала сокращаться. Руководство операциями было передано ФСБ. Конфликт было решено выигрывать при помощи оперативной работы. На передний план вышли разнообразные спецподразделения, причем не только военные. К концу 2004 года из Чечни вывели срочников.

Характер войны изменился. Крупные войсковые операции не имели смысла, когда основным противником стали группы по несколько человек, максимум по несколько десятков, партизанящих в горах и городах. Соответственно, на передний план вышли спецподразделения МВД (СОБР, ОМОН, спецназ Внутренних войск), ФСБ (не только и даже не столько знаменитые отряды «А» и «В», сколько «тяжелые фейсы» из состава региональных отрядов спецназа), а также подразделения, состоящие из собственно чеченцев.

Бойцы специальных служб смотрели на мир совершенно иначе. Полевые оперативники ФСБ или СОБР выбрали свою судьбу сознательно, целенаправленно шли в конкретные службы, проходя отбор и понимая, что доставшаяся им должность не синекура. Кроме того, по очевидной причине, все они были старше призывников и, как правило, были людьми семейными. Это делало более здоровым моральный климат в частях и смягчало то действие на психику, которое производила война. «Мы не стремимся безрассудно геройствовать. Прежде всего нам надо не подвести друг друга», — замечал офицер СОБР.

Многие офицеры спецназначения рассматривали свою службу как служение, а свою миссию видели в очищении страны от террористов и душегубов. Тем более что противник тоже постепенно менялся и во вторую войну речь уже никоим образом не шла о мирных чабанах, которые взяли в руки оружие, чтобы защитить родные деревни. Даже российские военные в начале первой войны обозначали дудаевцев как «ополченцев» — слово, однозначно имеющее в русском языке положительные коннотации. Однако никто не назвал бы ополченцами террористов Басаева и Радуева даже в конце первой войны, а во вторую речь уже шла о свирепых боевиках-исламистах, склонных к зверскому, демонстративному и часто бессмысленному насилию.

Чувство собственной правоты у спецуры сочеталось с изначально более высокой психической устойчивостью и лучшей подготовкой — физической, боевой и психологической. Разумеется, полностью избавиться от ударов по психике невозможно — война есть война. Однако можно утверждать, что боец российских силовых структур на позднем этапе войны в Чечне — это человек, куда более спокойно относящийся к войне и меньше деформированный ею, чем его сослуживец в первой или начале второй кампании.

Многие из таких людей впоследствии оказались на новых войнах. КТО в Чечне официально завершилась в 2009 году, однако борьба против вооруженного подполья на Кавказе продолжалась по меньшей мере до 2014‒2017 годов и прошла почти стык в стык с СВО, а если вести отсчет войны в Донбассе с 2014 года, то даже слегка внахлест.

Для этих людей война действительно не закончилась. Так, Михаил Теплинский, командовавший взводом в Грозном в 1995 году, сейчас один из ключевых командующих Российской армии, руководящий сектором фронта вдоль Днепра.

Другой оказалась история Андрея Васильева. Он воевал младшим офицером в Чечне в 2000 году и смог спасти свою роту от участи «той самой» 6-й роты ВДВ, отбив атаку боевиков Хаттаба. В 2022 году он, уже будучи полковником и заместителем командира дивизии, погиб под Харьковом.

На гражданке

Переход к мирной жизни давался ветеранам Чечни трудно. Явление ПТСР уже было хорошо знакомо, однако охват профессиональной психологической помощью был недостаточным. Люди оказывались один на один со своей проблемой. Многим удавалось справиться самостоятельно. Менее крепких и удачливых ждали навязчивые воспоминания, кошмарные сны, галлюцинации.

Наиболее типичной реакцией, которую они встречали после войны, было равнодушие — часто еще и с оттенком страха. Процент самоубийц, десоциализировавшихся людей, алкоголиков, наркоманов среди ветеранов по понятным причинам был выше среднего по обществу. В то же время общественные стереотипы и массовая культура закрепляли такой образ, и его автоматически переносили на тех ветеранов, кто ничем подобным не отметился. Создавалась дурная бесконечность: травма мешала найти свое место в жизни, но реакция общества только усугубляла травму.

Так, 26-летний боец спецназа МВД по имени Олег, вернувшись на гражданку, не мог найти работу, потому что работодатели полагали, что у ветеранов «едет крыша». Сам он отмечал, что стал более раздражительным и агрессивным. В результате Олег возвращался в Чечню раз за разом, за кампанией 1996 года последовал контракт на Кавказе, новое возвращение, свадьба, скорый распад семьи — и снова контракт. Все закончилось в 2002 году, когда он получил тяжелое ранение, лишился ноги и долго восстанавливался в Центре высоких медицинских технологий им. Вишневского, где врачевали не только тело, но и душу.

Многим солдатам так и не удалось вернуться с войны психологически. Однако не стоит объявлять ветеранов скопом травмированными людьми, которые маются за пределами поля боя. Когда человек находил точки опоры в себе и в мире за пределами театра боевых действий, он возвращался к жизни и становился надежным членом общества.