— Разве отечественная музыкальная индустрия не позволяет обеспечивать себя всем талантливым людям?

— Не позволяет. Возможно, это совсем не связанные вещи: индустрия и талант. Хотел бы я участвовать, например, в телевизионных шоу? Вряд ли. Я знаю многих людей, которые делают талантливые вещи: картины, спектакли, музыку — и не чувствуют себя при этом обеспеченными. Кому-то повезло. Мы не миллиардеры и не миллионеры. Я бы не назвал себя богатым человеком, но себе на хлеб мы зарабатываем.

— Что позволило «АукцЫону» не только стать успешным, но и перейти в статус групп, чья популярность не тускнеет со временем?

— Здесь совпали все звезды: все участники коллектива, Леонид Валентинович Федоров, который делает гениальную музыку, тексты, которые делаю я и Олег Гаркуша. У нас очень много людей, и все разные. Каждый занимается своими делами.

— У «АукцЫона» почти всегда сложная музыка и сложные тексты. Это сознательный выбор?

— Она сложная по подходу. Наши большие друзья группа «Вежливый отказ» играют более сложную музыку. Она у них играется не так, как у нас, «как случилось», а жестко расписана по партиям. Мы просто делаем то, что нам самим интересно. Это происходит само собой. Если это станет никому не нужно, будем получать пенсию и все равно делать то, что можем делать.

— Опирается ли группа «АукцЫон» в своем творчестве на чей-то опыт?

— В какой-то момент я перестал думать о том, что мы опираемся на чей-то опыт. То, что мы делаем, — это мировая музыка. Не рок и не поп. Это то, что не имеет смысла определять.

— Попадает ли музыка группы «АукцЫон» в категорию «русский рок»?

— Это все равно что спросить, попадаем ли мы в категорию «русская культура». Мы все в нее так или иначе попадаем. Но мы не занимаемся роком. Когда мы играли первые концерты в Германии, местный журналист определил нас как панк-джаз-глиттер-рок-театр.

— Как ваши тексты воспринимают иностранцы — они ложатся им на слух?

— Мы долго работали в Германии. Нас называли одно время самой популярной немецкой русскоязычной рок-группой. Собирали там залы по полторы тысячи человек. Это очень много. Причем среди публики было меньше десяти процентов русских. Наш менеджер работал на немецкую аудиторию.

— Леонид Федоров поет ваши тексты как монологи от первого лица. Как он влияет на них в процессе написания?

— Эти тексты часто были написаны для конкретного человека. На протяжении половины времени существования группы «АукцЫон» большинство текстов писалось по принципу либретто. Сначала напевалась «рыба», а потом я начинал искать звук, понимать, про что ты поешь, чувствовать энергию музыки, находил слова, которые совсем не обязательно связаны какой-то логикой. Во второй половине нашего творческого пути у меня стали сначала появляться тексты как самостоятельные произведения, а уже потом Леня перекладывал их на музыку.

— Был ли у вас момент, когда почувствовали, что тексты получаются лучше и лучше?

— Такого не было. Просто делаешь то, что должен делать. У тебя есть какая-то мелодия или тема, и ты должен ее раскрыть. При этом возникает ощущение, что она уже написана и ты должен ее услышать. Придумать ее нельзя, нужно поймать. В этом случае не существует такого понятия, как «я это сделал». Я всего лишь нашел здесь идеальное отражение того, что было там.

— Вы сочиняете тексты для других композиторов и исполнителей, кроме Леонида Федорова?

— Почему нет? Не пишу их конкретно для кого-то, но у меня нет возражений, если их использует кто-то еще. Есть такой коллектив «ОРК и КО»: Озерский, Рубанов, Коловский и компания. Там мы более свободно подходим к тексту, пытаемся его слегка переосмыслить, заставить звучать иначе. Чуть более джазово, чуть более свободно, чем то, что происходит в «АукцЫоне», скажем. Тексту ведь не обязательно быть песней. Есть много исполнителей, пытающихся создавать текст в режиме реального времени. Это импровизация, подобная джазовой. Мы к этому еще не пришли. Но наши тексты каждый раз звучат по-разному.

— Какой из творческих проектов для вас сейчас самый важный? На что тратите время в первую очередь?

— На книги. У меня есть сборник, который я хочу закончить. И в нем не хватает двух-трех текстов. Параллельно у меня идут мысли о другой книжке. Есть еще третья, дописывание которой все время приходится откладывать. Поэтому выбираю то, что происходит с «АукцЫном» и Леней Федоровым: какие-то чудеса, ради которых можно жить, — а на другие проекты времени уже не хватает. Нельзя заниматься всем, когда не успеваешь сделать то, что должен сделать.

— Был ли у вас соблазн свернуть с этого пути в какую-то другую сторону?

— Он был. Но не финансовый. Я по образованию режиссер, и, конечно, мне было интересно ставить спектакли и заниматься театром. Но когда попал в коллектив, где все друг друга поддерживают, все горит у них в руках, все хочется делать, и встал выбор между театром и музыкой, я выбрал музыку. Я никогда не выбираю между тем, за что я могу получить пятьдесят тысяч в месяц, и тем, за что могу получить полмиллиона. Я думаю о том, что должен сделать. И слава богу, что мне хватает этих пятидесяти тысяч.

— Имеет ли для вас значение, стала песня хитом или нет?

— Никакого. Ты либо попал, либо нет. Либо сделал, либо не сделал. Есть какие-то вещи, которые не дают тебе жить. Раньше, когда пытался почувствовать мелодию «методом глубоко погружения», записав текст, я выдыхал и ложился на две недели в больницу. Этот процесс вне логики. Работа, которая происходит на другом уровне, нежели просто говорить тексты или писать.

— Происходит ли отбор в процессе создания песен на уровне идеи их возникновения?

— Если хочешь это сделать, ты делаешь. После того как песня завершена, она начинает жить самостоятельной жизнью. И она тебе либо интересна, либо нет. А есть такие, что ты их сделал тридцать лет назад и они остаются тебе интересными. И каждый раз что-то происходит по-новому.

— По какой причине так происходит?

— Это только твое личное отношение. Вдруг текст стал тебе неинтересен. Это не означает, что он был плохим. Это было хорошо и интересно, когда тебе было двадцать пять. В тридцать один его чувствуешь по-другому, и он может стать тебе неинтересным. А мы можем себе позволить не петь то, что нам неинтересно. Даже за деньги. Как я уже сказал, нам повезло. А есть песни, написанные тридцать или сорок лет назад, и ты не можешь объяснить, почему они до сих пор тебе интересны.

— Какой период жизни был для вас наиболее ярким в творческом отношении?

— Наверное, когда мы поехали во Францию и познакомились с огромным количеством очень интересных людей: с Хвостенко, Волохонским, Мамлеевым. Благодаря им мы открыли для себя новые горизонты: а что, так можно было — так писать, так делать? Возможно, сейчас есть люди, которые слушают песни Федорова и думают: а что, так можно было?

— Какое из пережитых десятилетий вам ближе остальных: восьмидесятые, девяностые?

— Времена не выбирают. В любом времени проходишь свой личный путь — где-то внутри себя. Девяностые, восьмидесятые… Как это связано с тем, что я делаю? Не знаю. Как-то, наверное, связано. Если вспомнить начало двадцатого века, тридцатые, сороковые годы, шестидесятые… Что меняется? Разве становится меньше катаклизмов? Может быть, воевать или пить стали меньше?

— Время — это всего лишь декорации, на которые можно не обращать внимания?

— Нельзя не обращать внимания на войну, нэп, раскулачивание, расстрелы, голод. Но все живут в этих временах. Мое время ничем не отличается от времени Хармса или Гумилева.