Фильм снят при поддержке Министерства культуры и Фонда кино. Бюджет составил 450 млн рублей. При обилии всевозможных высокотехнологичных примочек (как пишет Википедия, были использованы «экраны из LED-панелей общей площадью 800 м², гимблы для полноразмерных моделей самолетов, пришедший из игрового мира движок Unreal Engine, технология IN-CAMERA VFX, которая давала возможность синхронно интегрировать графику прямо на съемочной площадке» — и не спрашивайте меня, что это такое) и сложных работ по моделированию исторических реалий («были построены 12 самолетов моделей Як-1Б, воссозданы полевые аэродромы времен войны») этот бюджет выглядит более чем скромно. А на фоне 1,2 млрд рублей «Мастера и Маргариты» и вовсе нищенским.
У фильма была тяжелая съемочная судьба. Начав снимать в далеком 2018 году, Герману-младшему пришлось на год остановить работу из-за пандемийных ограничений. Учитывая технологическую сложность работы на натуре со всем огромным съемочным хозяйством, включающим и самолеты, и аэродромы, этот перерыв обошелся группе дорого. Соблазн сделать красивое эстетское кино «не для всех», которого не избежали авторы «Мастера и Маргариты», у Германа-младшего был велик.
Однако у этого фильма есть важное посвящение, очень личное для автора. Перед финальными титрами на экране появляется надпись, что фильм посвящен всем женщинам — участницам Великой Отечественной войны, погибшему деду и бабушке, которая в оккупации спасла маленькую маму режиссера Светлану Кармалиту. Это скромное посвящение, не предваряющее, а замыкающее фильм, длящийся 151 минуту, оказывает на зрителя странное действие. К 150-й минуте зритель уже плачет. Но не оттого, что ему все два с половиной часа давили искусством на жалость. Это дело нехитрое. Он плачет из-за того, что фильм как будто переадресовывает эмоции с самого искусства к реальной истории войны и страны, ее людям и ее человеческой трагедии. Высокое искусство кино в руках Германа-младшего сознательно уступило место куда более значимым ценностям. И упоминание в самом конце о семейной трагедии режиссера только подтверждает, что все только что увиденное зрителю не показалось. Все так и есть.
Либеральная критика во главе с Зинаидой Пронченко уже успела заклеймить автора, обозвав фильм длинным признанием в любви Путину. Отдадим должное ее умению читать между строк то, чего нет. Но стоит обратить внимание на давно известный факт: либералам от кино вообще мало надо. Высокие технологии, мастерство режиссера, актерская игра? Если фильм не соответствует повестке, он так и так будет отправлен в мусор истории. Если соответствует — ура и в воздух летят чепчики.
Когда тот же автор снял откровенно слабого «Довлатова» (2018), та же либеральная критика кричали, что Герман-младший — главный режиссер земли русской. «Атмосфера», «зрелый режиссерский взгляд», «высокое мастерство» — это все про унылый, бесконечно скучный фильм, где половину времени зритель тупо смотрит в туман. Но повестка была отработана. Значит, те, кому фильм не нравится, просто ничего не понимают в кино. Смущенная публика выходила из залов в полной растерянности: что это было? Про что? Зачем? Про драму времени, в котором нет места таланту, припечатывали критики и требовали максимального аудиторного охвата.
Дело в том, что и на этот раз Герман-младший снял все то же самое и точно так же. Но теперь он, гляди-ка, уже бездарный патриот. Так что критику либералов мы пропустим мимо ушей.
Герман-младший вообще верен своим эстетическим принципам. Разрабатывая отцовскую ниву эстетского и атмосферного кино с дотошным вниманием к деталям и композиционной изысканности картинки, неизменно одерживающей верх над сюжетной цельностью, Герман-младший отличается завидным постоянством со времен своего раннего «Гарпастума» (2005). Все его фильмы — это, в сущности, один и тот же длинный сериал без начала и конца. В этом смысле «Воздух» — новый сезон, продолжающий все ту же традицию. Есть тут и фирменный германовский туман, и почти монохромная сепия, и изысканная картинка, и рваный сюжет, который все никак толком не начнется. Как следствие, весь первый час картины зрительный зал мучится острым искушением встать и уйти. Потому что — ну сколько можно?!
Туман — единственное, что связывает кадры, нарезка которых поначалу и вовсе вводит в ступор. Все так бессмысленно, так бессвязно. Никакой четкой логики развития событий нет в принципе. Картинки сменяют друг друга, как кажется, совершенно произвольно. Вот Ленинградский фронт, вот Сталинград, Белоруссия, опять Ленинград. Вот героиня что-то пишет. Вот она в кабине самолета. Вот аэродром у воды. Вот герои куда-то идут. Почему? Зачем? Много странностей, снятых совершенно не в логике времени. Убивать под голодающим Ленинградом лошадь «ради опыта» — ну как-то это неубедительно. Все невыносимо длинно, а общая бессвязность монтажа делает эту длину физически мучительной.
И все-таки... И все-таки...
Борение со стилем длится примерно час. Можно сказать, конечно, что зал был взят измором. Но я так не скажу. Для меня перелом произошел в тот момент, когда героиня падает на подбитом самолете прямо в окопы Сталинграда, оказываясь в эпицентре нашего наступления. «Как там у вас в небе? — кричит немолодой пехотинец, — Небось, почище, чем у нас?» Осень 1942 года, скользкая перепаханная артиллерией грязь укрытий, немцы всего в нескольких метрах, непрерывный ад атаки, вперед, снова в грязь, где рядом падают и живые, и мертвые, и снова вперед, снова в грязь. Именно в этот момент я поняла, что «Воздух» нельзя смотреть как просто кино. Его нельзя воспринимать как искусство, самодостаточное в своем эстетизме. Рамка экрана в фильме поставлена так, что картинка не заканчивается композиционной стройностью кадра. Документальная реальность прорывается сквозь эстетическое насилие искусства, диктуя свои правила и свои акценты. И однажды зал оказывается покорен, люди, которые, видит бог, поначалу вовсе не планировали рыдать, начинают всхлипывать.
Нет, это вовсе не то, что делает Марина Разбежкина, не документальное кино, снятое в зоне доверия случайности. Это кино по-настоящему постановочное, сложное, технологическое. Но за этой технологичностью стоит лишь трудолюбивое честное преклонение перед величием реальности. Именно она и заставляет тебя плакать. Слезы появляются, когда техника кино оказывается побеждена документальной правдой картинки. С этого момента зритель уже согласен на рваный монтаж, а сюжет пишется уже не сценаристом за кадром, а рваной реальностью войны.
«Воздух» — фильм о судьбе смешанного авиаполка, где в воздух поднимаются двадцатилетние девчонки летчицы, только что окончившие курсы, и взрослые пилоты с огромным опытом. Полк начинает войну осенью 1941 года под Ленинградом. Там его пополняют первые девчонки. Перед Германом-младшим, как она сам признавался в одном из интервью, стояла непростая задача найти в скромных современных актерских реалиях десятка полтора девушек в возрасте от 18 до 24 лет, причем таких, чтобы две-три из них обладали талантом «уровня Инны Чуриковой».
«Воздух» нельзя смотреть как просто кино. Его нельзя воспринимать как искусство, самодостаточное в своем эстетизме. Документальная реальность прорывается сквозь эстетическое насилие искусства, диктуя свои правила и свои акценты
С первых кадров становится понятно, что задача была решена по-настоящему гениально. В фильме все очень точно. Очень на месте прекрасная Лядова и даже везде и всегда одинаковый Сергей Безруков. Здесь нет бенефисных главных ролей. Все герои даны так, как их могла бы снимать камера военкора — в случайных зарисовках, в выхваченных из потока движения крупных планах. Оттенок сепии придает кадру свойство старой фотографии или документальной съемки на старую камеру времен немого кино.
Категорически не склонный к пафосу Герман-младший говорил в 2018 году о съемках «Воздуха», которые тогда только-только начинались: «…главная тема — война, отразившаяся на судьбе всей страны, и выстраданный, настоящий, не плакатный подвиг. Мне кажется, что генезис Победы, война, подвиг — это то, что живет в каждом из нас, то, что нас объединяет. Хотелось бы сделать войну, похожую на войну, людей войны, похожих на людей войны». Надо сказать, что ему это удалось. Его люди не говорят о войне. Они ее переживают, перемучивают, переплывают ее, как кровавое море. Мучительность и страсть этого усилия отражена не в монологах, даже не в событиях, а в лицах.
В фильме много крупных планов. Камера медленно, вдумчиво скользит по этим лицам — ослепительно юным. Нежные девочки, недавние старшеклассницы в шинелях и пилотных шлемах. Боже мой, какие это лица. Все они неидеальны. Все даны как будто случайными штрихами. Все как будто не в фокусе. И все-таки... И все-таки... Они все остаются в памяти. Склонность Германа-младшего к красивости, по счастью, не увела его в сомнительный эстетизм. Эти девочки прекрасны не правильностью черт, а той красотой, про которую писала Цветаева: «Еще меня любите за то, что я умру». Они именно это и делают на протяжении всего фильма — умирают одна за другой, одна за другой.
Заглавность героинь и героев проявляется далеко не сразу. И тут фантастической удачей можно считать выбор Жени (Анастасия Талызина) и неожиданной Маши (Кристина Лапшина), выстреливающей в самом конце фильма. Нервное, эмоционально чуткое лицо Анастасии Талызиной оказывается тем самым изменчивым и точным портретом войны, которая происходит на территории души и духа. Поначалу испуганная, нервная девочка из детского дома, несущая на себе крест предательства родителей, постепенно превращается в усталую женщину с орденами на груди, которая каждый день заставляет себя смотреть в лицо смерти.
На последних кадрах, где в робком солнечном свете появляется неправильное и в то же время тонкое, точеное лицо Кристины Лапшиной с нежной улыбкой вечности на губах, зритель уже не скрываясь плачет. Она последний пилот из тех, кто появился в первых кадрах. Эту страшную неумолимость войны Герману-младшему удалось показать через горячую, наивную искренность этих девочек, играющих во многом самих себя. Даже любимая германовская сепия, которая делает фильм вроде бы на редкость монотонным по части колористики, здесь оказывается оправданной. Из шинельной тусклости, из среднерусской скудости осеннего пейзажа юные лица обреченных на смерть девушек проявляются как подснежники весной — и робко, и ярко, и незабываемо.
Герман начинал снимать свой «Воздух» задолго до начала СВО. Очевидно, что никакого намерения реагировать на повестку у него не было и в помине. Но ложка оказалась к обеду. Очень не в лоб, не прямо, но война показана такой кровавой, такой страшной, такой правдивой, что ближе к концу фильма перед тобой действительно вырастает трагическая громада совершённого подвига. Какой-то особой природы это отчаянное упорство сопротивления, когда всё против победы и само это сопротивление кажется уже почти бессмысленным.
В фильме нет прямых указаний на конкретные боевые действия. Но все детали очень точны. Короткий разговор с инженером, который обещает новый двигатель, но неизвестно когда, бесконечный мартиролог жертв, стремительная смена убитых двадцатилетних на новых двадцатилетних, хорошо, если с десятью часами налетов, — все это о той войне.
Утром 22 июня 1941 года война началась с массированной бомбежки 66 советских военных аэродромов у западных границ страны. В тот трагический для нашей боевой авиации день погибло 1200 машин, причем 800 из них даже не успели взлететь. Тогда советские ВВС находились в разгаре реорганизации и переоснащения новыми самолетами. Новых машин в армии было мало, все они страдали тяжелыми конструкторскими недочетами, а подавляющая часть летчиков на них еще даже не летала. К началу войны самолетный парк ВВС СССР на 82% состоял из устаревших, изношенных машин, которые сильно уступали немецким по части защиты и возможностям связи. Когда героиня Елены Лядовой говорит, что у нас скорость ниже и даже рации слабее — это вовсе не художественная находка сценариста. Основным советским истребителем в 1941 году был разработанный еще в начале 1930-х Ил-16, прозванный в армии «ишаком» — нервная, дерганая машина, крайне непослушная в управлении. Защита летчика на «ишаке» почти отсутствовала: бронированная спинка сиденья толщиной 8 мм и мотор при лобовой атаке — вот и все. Эти самолеты, летавшие на слабых несовершенных двигателях, горели как спички. Юные девочки в кабинах пилотов с трех-четырехмесячными курсами за плечами были заведомо смертниками. Каждый боевой вылет приносил новые жертвы. Когда во второй половине фильма героиня Талызиной бормочет перед очередным вылетом «Не могу, не могу, я боюсь…», становится понятно, что преодолевала эта девочка, каждый день понимаясь в воздух.
В фильме никто не говорит громких слов. Война показана сдержанно, почти сухо и уж точно безо всякого пафоса. Работают только выражения лиц, как бы случайные оговорки и выхваченные из потока жизни часто бессвязные диалоги. Однако все эти слова звучат так, как будто девочки говорят и думают не о том. Все их сбивчивые рассказы о себе — это и не рассказы вовсе, а что-то вроде робкой, неумелой молитвы, попытки наивного, почти деревенского заговора от неминуемой смерти. Они знают, что погибнут. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Ну и пусть, говорят девчонки, но хотя бы не зря, что ли. Из всего этого набора случайностей неожиданно и больно встает наша победа, приближенная страстью этих девочек и взрослых суровых мужчин войны. Просто, страшно, достоверно.
У Германа-младшего получилось снять кино, в котором по-настоящему, в полный рост работает та самая великая магическая иллюзия синематографа. Фильм что-то такое делает со зрителем, что тот выходит из зала с новым, почти личным знанием о самом себе и собственной стране. И можно сколько угодно после этого ругаться на длинноты и бессвязный монтаж. Но все это зритель делает уже сквозь слезы. А значит, фильм получился.
