История жительницы Махачкалы Нины Церетиловой привлекла внимание российских СМИ. Суть самой истории обыденна: бывшие муж и жена делят детей, он не платит алименты, она подала на него в суд, он увез детей. Таких историй везде в России хватает. И все они — за своей обыденностью и многочисленностью — просто не могут привлечь внимание СМИ. Но история Нины Церетиловой привлекла, потому что журналисты подавали ее с изюминкой: по версии большинства российских СМИ, история была вопиюща, необычна и дика тем, что суд лишил Церетилову права на проживание с детьми ни за что — просто из-за цвета ее волос.
Они были розовыми. А значит, в республике идет наступление патриархальных ценностей времен Средневековья на современный феминизм и свободу, которую женщины Дагестана так и не смогли обрести. Мы отправились в Дагестан, чтобы изучить эту историю со всех сторон, и пришли к выводу, что элементы противостояния культур здесь есть, но история все-таки обыденна. В ней есть все те же он и она, личные амбиции и интересы, неспособность договариваться, идти на уступки ради детей, и между всем этим — трое страдающих детей.
Братья по вере
Популярная в Махачкале кофейня ZM. За столиком в углу — Нина Церетилова, молодая женщина с бледным лицом и темными бровями, а также ее адвокат Екатерина Ляликова, приехавшая из Москвы защищать Нину на добровольных началах. Почти все столики заняты, кричат дети, грохочет кофемашина.
Несколько часов назад Верховный суд Республики Дагестан вынес решение вернуть Нине троих детей, которых суд первой инстанции передал отцу — бывшему мужу Нины Магомеду Церетилову. Нина сидит, облокотившись о стол, подпирая рукой коротко стриженную осветленную голову. Екатерина читает вслух с телефона пост в инстаграме. Его выложил пользователь Абу Исмаил.
— Это будет злой пост, — читает Екатерина. — Верховный суд Дагестана постановил отдать детей Нине. Что теперь? У Магомеда еще есть ходы, еще не все потеряно, но прецедент создан. Вам говорилось, что в это дело надо вписаться, оно имеет важное значение. Русское право с его матриархатом приходит в Дагестан.
Несколькими днями ранее тот же блогер призвал своих подписчиков, братьев-мусульман, поддержать Магомеда Церетилова финансово. «Что будет, если он пойдет работать? — вопрошал он. — Детей отдаст в школу, и эта муртадка (вероотступница. — М. А.) организует их похищение, увезет в Россию, в Москву? Этот случай важен. Во-первых, она — муртадка. В ней зашиты неисламские культурные коды. А мусульманин, даже если неидеален, все равно лучше, чем любой кяфир».
Призывы к мусульманскому сообществу объединиться вокруг Магомеда Церетилова в тот день появились в аккаунтах еще нескольких имамов. Один из них — с аудиторией в двести тысяч подписчиков — в блоге активно предлагает услуги по обналичиванию материнского капитала.
— Сегодня в суде его адвокат задал вопрос, — говорит Нина: — «Вы оба готовы сесть за стол переговоров?» Отвечаю ему: «Я со своей стороны за любые переговоры». Мы с Магомедом оба учились в исламском университете. В двенадцатом году нас разводил имам при свидетелях. Я была беременна третьим ребенком. Имам сказал: «Так как в вашей семье бизнес вела она, отдайте ей одну часть». Еще одна часть отошла свекру — он иногда помогал, часть свекрови — она сидела с моими детьми, а часть Магомеду. Официальный брак мы расторгли спустя четыре года. Но ту одну четвертую часть от бизнеса мне никто так и не отдал. А когда Магомед украл моих детей, мне позвонил совершенно незнакомый человек. Он сказал, что сам написал Магомеду в инстаграм, посмотрев фильм (снят телеканалом «Дождь», в нем Нина стала главной героиней, а темой фильма стало то, что Нина сняла хиджаб. — М. А.), и сказал, что хочет ему помочь. Магомед отвез к нему детей. Они находились у совершенно чужого человека. А откуда я знаю, что это за человек и что он с моими детьми делал? Этот человек мне сказал: «Государственный суд ты не выиграешь. Но давай привлечем духовенство и проведем шариатский суд».
— Шариатский суд в нашей стране запрещен, — строго замечает Екатерина. — Нина сто раз пожалела, что снялась в фильме «Дождя».
— Мне сказали, что они будут снимать про ортодоксов, евреев и ислам, - говорит Нина. – Когда первый суд вынес абсурдное решение, мне ничего не оставалась, как рассказывать о своей ситуации! Да, я рассказывала им о себе, но в то же время я говорила о суде, надеясь, что после этого интервью подключатся правозащитники. В итоге они ковырнули болячку, вмешали туда религию, и больше всех под разнос попала я. Мне постоянно писали гадкие сообщения, мне угрожали, ко мне в магазин — я торгую бельем — постоянно приходили странные мужчины. Мне говорили, что я позор республики, чтобы я уезжала отсюда или они со мной разберутся. Две недели я ходила в парике. Я боялась за свою жизнь. Я бы не хотела этого говорить, но меня использовали. С тех пор я сделала выводы. Смотри, что они пишут. — Она заглядывает в телефон: — «Гоцинский (сетевой псевдоним Магомеда Церетилова. — М. А.) уже находится в Чечне. Так что продолжаем газовать». В какой Чечне он находится? Я говорила, что готова к переговорам. Но они говорят: ты сначала должна поклясться, что остаешься мусульманкой, либо не получишь детей. Но это не должно для них иметь значения — мусульманка я или нет! — со злостью заканчивает она.
— А они тебе скажут, что для них имеет, — замечает Екатерина.
— А если я христианка, я что, не имею права воспитывать детей? — кричит Нина.
— Нина, а из чего такая ненависть между вами родилась? — спрашиваю я.
— У Магомеда было сколько хочешь возможностей со мной поговорить! — так же эмоционально отвечает она. — Он жил в Москве, и мы с ним там встретились в девятнадцатом году. Он видел, как я выгляжу, видел мои татуировки. Я ему сказала: «Ладно, у тебя долг по алиментам, я тебя с этим не тереблю. Но че ты детям не звонишь?» С тех пор он и начал следить за моей страницей в инстаграме и мои сториз сохранять.
— Ну и что такого там Нина выкладывала? — спрашивает Катя. — Как ее шестилетний сын балуется, примеряет ее платье? Ну и что?
— А сейчас на меня на уголовку подали по этому видео, — говорит Нина. — Что я совершаю сексуальные действия в отношении своего сына.
— Так и откуда же такая ненависть? — повторяю вопрос я.
— А ненависть знаете откуда? — говорит она. — Знаете, почему я от него ушла? Он меня избивал. Но последней точкой стало его признание в том, что он получает сексуальное удовольствие, избивая меня. И я поняла: всё, конец. Он думал, мне некуда деваться, у меня двое детей, и я беременна третьим. Куда она уйдет? А я ушла. Уехала в Махачкалу. В последний раз он меня бил просто на убийство. Дети мои стояли и всё видели. У меня уже не было сил кричать. Меня спасло то, что его мизинец попал мне в рот, я смогла прикусить его и с этим мизинцем во рту дошла до его тети.
— А почему он был с вами так жесток?
— Потому, что он был не реализован как мужчина. Я работала, зарабатывала деньги, а он просто сидел на диване. Естественно, я ему говорила встать с дивана. Плюс он у меня из магазина деньги воровал. Какая там религия у него! Религиозный человек должен содержать своих детей! А он не обеспечивал, и мне пришлось по закону подать на него на алименты. Когда он ехал в хадж, он попросил меня: «Пожалуйста, сними с меня задолженность, я в хадж хочу». И я отозвала алименты. Я давала ему деньги в долг. А знаете почему? Потому что он отец детей. Во время пандемии я отдала детей его родителям — у них там частный дом. Но тут я водила детей в частную исламскую школу и платила каждый месяц за всех тридцать тысяч. Рядом с этой школой — музыкальная, куда мой старший сын ходил на гитару, а дочь — на рисование. А сейчас где они, мои дети?! С кем они живут?! Отец сказал сыну, что гитара — это харам, грех. Теперь мой сын глубоко в религии, делает намаз. А на мою дочь надели черный хиджаб.
— У него две жены, — говорит адвокат, — и на днях родится седьмой ребенок. У них уже есть общий ребенок, и еще в той же квартире на пятидесяти восьми квадратных метрах живут ее двое детей от первого брака.
— Его вторая жена — моя бывшая подруга, — вставляет Нина. — Она очень радикальных взглядов придерживается. Ходит в никабе. Я ничего против ислама не имею. У меня мама — русская. Она меня никогда религией не грузила. Я как бы так же отношусь к детям: хотите делайте, хотите нет.
— А как Магомед забрал у вас детей? — спрашиваю ее.
— Началось с того, что в десять часов вечера он пришел и начал дубасить дверь. Я не открыла, мы уже спали. Он стал звонить старшему сыну, давить на него. Я ему звоню: «Чего ты хочешь?» Он: «Спусти детей, я за ними приехал». Я: «Так не бывает, ты не можешь когда хочешь приезжать». Он продолжает дубасить двери и записывает видео: «Смотрите, органы опеки! Она не дает мне общаться с детьми!» Стучит к соседке, та открывает, он спрашивает: «Сколько мужиков к Нине ходит?»
— К ней мужики не ходят, — замечает Екатерина юридическим тоном. — Но даже если бы ходили, это не запрещено.
— Они опять пишут, что он едет в Чечню! — Нина смотрит в телефон. — Они еще на суде мне сегодня сказали: «Будешь искать детей в Чечне». И так дети всю третью четверть пропустили! Его не волнует учеба. А дочь он выдаст замуж, как только ей исполнится шестнадцать! Где мне детей искать?! Я думаю, их раскидали по родственникам. Мой папа так делал. Он меня постоянно отправлял к родственникам. А первые шесть лет после рождения я жила с бабушкой, маминой мамой, в Зеленогорском. Моя мама вышла замуж за отца, когда ей было четырнадцать. Мой отец — аварец. В шесть лет он вспомнил, что у него есть дочь, забрал меня от бабушки, отправил в свое грузино-аварское село, и там мне сделали обрезание.
— А если бы Магомед захотел сейчас отступить? — спрашиваю я. — Прекратить это дело и передать детей вам?
— Он? — переспрашивает Нина. — Он уже устал от этого, ему кассация совсем не нужна. Но ему этого не позволят его ахишные братья, — с акцентом произносит она («ахи» — заимствование из арабского, переводится «мой брат». «Ахишками» и «ухтишками» в Дагестане называют соответственно братьев и сестер по вере. — М. А.). — После всего этого шума они не позволят ему отступить.
— И юристы его ему не позволят, — говорит Екатерина. — Кстати, его юрист Гимбатов сегодня в суде показывал нам «фак». У юристов Магомеда как будто гораздо больше энтузиазма, чем у самого Магомеда.
В это время за соседний столик садится крупный мужчина, а за наш — невысокий, с грубыми чертами лица и как будто сонным усталым взглядом. Переглянувшись с крупным, он кивает, и уставляет голубые глаза в Нину. Она сразу выпрямляется, и ее щека краснеет.
Некрасноречивый человек
— Читай. — Мужчина подносит визитку так близко к глазам Нины, что та отстраняется.
— Я очень устала, — говорит она.
— Давайте мы сейчас с вами проследуем.
— Не пойду.
— Я из управления уголовного розыска. Мне поручено задать вам несколько вопросов о вашем муже.
— Бывшем муже! — возмущенно поправляет Нина.
— О вашем бывшем муже. Вы же тоже потихонечку уже начинаете понимать, что мы хотим знать. Вы же знаете, кто ваш бывший муж и его родственники. Во-о-от. Мы читали страничку вашего мужа — бывшего. Это мой напарник, — кивает он на крупного, заметив, что я на него смотрю. — Мы по одному не ходим. Нам просто интересен ваш муж. — Он поворачивается к Нине.
— Но почему вы ко мне обращаетесь?! — спрашивает она.
— Мы поняли, что должны его контролировать. Зря вы меня записываете, — говорит он мне. — Я не красноречивый человек, у меня в русском могут быть ошибки.
— Ничего, я вас прекрасно понимаю, — говорю я.
— Я устала! Я просто хочу вернуть детей! Я не буду ничего говорить! — Нина вскакивает и убегает.
— Оч-чень плохо, — медленно и с акцентом произносит он, — что вы такого мнения о сотрудниках. Я призван защищать права и интересы граждан. Я действую по закону.
— А можно вопрос? Вы интересуетесь бывшим мужем Нины или хотите обеспечить безопасность Нины?
— А безопасность от кого? — спрашивает он. — От бывшего мужа же.
Ухоженная женщина
Марина Ежова — уполномоченная по правам ребенка Республики Дагестан — встречает меня на пороге своего кабинета. Это ухоженная женщина, одетая в фиолетовый костюм. На стене ее кабинета два портрета — Владимира Путина и Сергея Меликова.
— Вы согласны с тем, что дело Нины вызвало раскол в дагестанском обществе и в нем резко обозначилось сопротивление нормам светского государства? — спрашиваю ее.
— Здесь не согласна, — говорит она, пододвигая мне чашку чая. — Изначально-то не из-за розовых волос все началось, а тупо из-за денег. Вся эта история началась, когда Нина начала довольно настойчиво через судебных приставов требовать исполнения алиментных обязательств. Скажу больше, это типичный случай. — Она косится на рабочий стол, где лежат папки. — И все такие случаи начинаются с требования женщин исполнить алиментные обязательства. Причем она сначала после развода ждет, надеется на совесть человека. А когда, как правило через длительный период времени, понимает, что без участия государственных органов этот дяденька ничего делать не собирается, начинает требовать, и он похищает детей, и вот тогда начинаются все эти скандалы, медийные дела и выплескивание грязи друг на друга. Могу показать вам любые дела. — Она снова смотрит на папки. — Они начинаются и заканчиваются деньгами. Не с религии, не с цвета волос. Магомеду уже запретили выезд за границу, на него наложили административные штрафы. И вот тут-то обнаруживается, что Нина-то у нас — неформалка. Десять лет после развода она жила, как считала нужным, ходила по городу со своими волосами, и к ней не было повышенного внимания.
— Вы не считаете, что все эти тучи радикальных комментариев — все-таки выражение мнения какой-то части общества?
— И здесь частично не соглашусь. Если бы в Сети была информация о Нине целиком… Но «Дождь» снял свою историю о кавказских пленницах. А это лишь один из аспектов жизни Нины. Тем людям, которые поддерживают Магомеда, известны только факты, вырванные из ее жизни. Я нигде не видела в сети информацию о том, какая Нина прекрасная мать. Если бы мне показали ролик, как та же Нина с розовыми волосами кашку ребенку варит, я бы сама умилилась и поставила ей десять сердечек… Вот поэтому судебная система многоступенчатая. Мы не исходим из того, что суд первой инстанции, как машина, всегда может выносить верные решения. Если бы это было так, то зачем нам Верховный суд и Конституционный суд? …Меня по делу Нины некоторые журналисты уже упрекают, спрашивают: «Вы вообще чьи права защищаете?»
— Вы чьи права защищаете?
— Права детей. Права детей Нины нарушены зверским образом, дети мыкаются из дома в дом, пропустили третью четверть в школе. Я уже не говорю о том, какое психологическое давление на них оказывается.
— И в Дагестане, и в других российских регионах отцы в таких ситуациях часто увозят детей в Чечню. Удается оттуда их вернуть?
— Дело не в конкретном субъекте, — осторожно говорит она. — У нас десятки дел, где женщины очень религиозные, ходят в хиджабе, но сценарий тот же, что у Церетиловых. И проблема эта не имеет национальности. А самый простой способ не отдавать детей подсказали сами адвокаты и правозащитники. Если дети проживают с тобой, то ты никаких алиментов платить не должен, ты еще можешь точно так же заставить супругу платить алименты. Схема прижилась, она стала таким шаблоном. Дети забираются… Дальше он их прячет у родственников и начинает встречные иски о пересмотре решения об определении места жительства детей — теперь уже не с матерью, а с отцом, потому что дети живут у него уже долгое время. И какое обвинение они в суде чаще всего предъявляют женщине? Что она легкого поведения. Это вот эти закрытые религиозные мамочки в хиджабах? И Нину сейчас пытаются преподнести непотребной женщиной.
— То есть вполне вероятно, что он перевезет детей в Чечню?
— Не акцентируйте на Чечне…
— Но ведь его сторона уже высказывала эти угрозы…
— Но мы пытаемся контролировать процесс. Решение вынесено в пользу Нины.
— А могло бы оно быть вынесено в ее пользу, если бы не возник общественный резонанс?
— Очень зря вы так думаете. Общественники и блогеры искренне считают, что без них ничего бы не было. Журналисты тоже вели себя не очень профессионально: каждый тянул одеяло в свою сторону, вытягивал из истории Нины тот аспект, который ему больше нравился. Но и вы из-за одного решения суда первой инстанции не делайте вывод обо всей республике.
Нежность в письмах
До начала заката остается полчаса. Он уже выглядывает из розовеющей полоски над морем. На городском пляже полно людей — женщины в хиджабах с детскими колясками, девушки в толстовках и пальто. Нина сидит на лавке.
— Я все это называю показательной поркой, — говорит она, запахиваясь в голубую куртку. — Просто им всем меня нужно было выпороть. Сейчас они говорят: «Нина не может быть олицетворением борьбы за права дагестанских женщин. Мы Нину никогда не примем. Она неформат.
— А чем вы неформат?
— А я не похожа на среднестатистическую дагестанку. Я не скрываю свою жизнь, и всем это сложно принять. Меня в детстве сильно прижимали. А чем больше ты пружину прижимаешь, тем под большим углом она раскроется. У меня был запрос на свободу. Я хочу татуировки и ноги показывать. И если у вас проблемы сексуального плана, когда вы смотрите на мою голую спину, то это ваша проблема. Но тут любят других — таких притворных скромниц с пухлыми губами, деланными скулами и бровками ламинированными. Ну вот смотрите, я беременная ушла с двумя детьми. Когда Ибрагиму исполнилось две недели, я вышла работать со всеми тремя детьми. Один грудной. Я работала и кормила. Я изнасиловала свой организм. У меня было подозрение на рак. Я не могла встать с кровати. Ибрагиму было десять месяцев, и мне пришлось отдать его свекрови. Магомед с ними уже не жил, он жил с другой женой и делал там детей. Ибрагим тогда жил на два фронта: я его забирала либо приезжала сама. Мухтар тоже жил с ними. Дочь всегда была со мной. Только на один год я отдавала ее свекрови, когда мне делали операцию. В четырнадцатом году я купила квартиру и забрала всех детей. Поэтому я отказалась от части алиментов — за то время, пока дети жили с его родителями. Мой старший сын — интроверт. До него сложно добраться, он ничего не показывает, но я знаю, что внутри у него — беда. Сейчас, когда папа снова появился в его жизни, он из-за него ушел в религию. Магомед заслал ко мне человека, мы с ним переписывались. И он эту переписку показал сыну. Это была переписка на откровенные темы. Но это точно так же, как если бы сын открыл дверь в ванную и увидел маму голой.
— В вас чувствуется какая-то нереализованная злость. Вы действительно постоянно так сердитесь?
— Я не жертва, я в слезах не стою, жизнь меня закалила. Поэтому многие не поддерживают меня. Когда мне было двенадцать лет, отец отдал меня в исламский университет, на меня надели хиджаб. И это стало глотком свободы для меня. Дома мне не давали книги читать, я шла в библиотеку, брала книги и по дороге домой эти книги читала. Но мама пошла в библиотеку и запретила мне книги выдавать.
— То есть вы хотите сказать, что вы вышли из такой несвободы, что хиджаб и исламский университет показались вам свободой?
— Да. Дома я была уборщицей. У меня было много обязанностей: утром надо было встать первой, пойти забрать молоко в бидоне, приготовить завтрак, всех накормить.
— А как к вам в семье проявляли любовь?
— Только русской бабушкой она проявлялась. У меня были только бабушка и книги.
— А вы как проявляете любовь к своим детям?
— Для меня высшее проявление любви — давать им быть самими собой. И чтобы они всегда чувствовали, что я рядом.
— А сейчас они так чувствуют?
— Нет. И религия дает Магомеду на это право. В двенадцать лет хиджаб действительно стал для меня глотком свободы. Надо мной больше никто не довлел, я училась вместе с девочками, и мы жили с ними в одной комнате, там были двухъярусные кровати на сорок человек. Мне было весело. Я не воспринимала хиджаб как что-то навязанное. Через три года я уехала и жила в Вышнем Волочке. И пошла в русскую школу. Там тоже носила хиджаб. Никто мне ничего не говорил. Я ходила на дискотеки. Хиджаб оставался сверху, но внутри я начала меняться.
— А как вы с Магомедом познакомились?
— Меня засватали за него в четырнадцать лет. Мы оба учились в исламском. Общежитие было при мечети. Он приходил вместо деда читать азан. Магомед был красивый и сладкоголосый, с него все девочки тащились. Он заметил меня, и началась наша переписка. Тогда не было телефонов. Мы письма друг другу писали. Я сохранила эти письма — для детей.
— В них была нежность?
— В них была нежность. …Но сейчас мне просто ровно до него, — с вновь проснувшимся раздражением говорит она. — Он для меня не существует. Когда мы встретились в девятнадцатом, я ему сказала: «Магомед, ты вообще не поменялся. Остался каким был тогда. Но ты пойми, что я не та-а-а, — практически стонет она. — Я изменилась. И не только внешне».
— И когда вы поженились?
— Я приехала сюда из Волочка, папа посмотрел на меня, увидел, что я в розовой кофточке, и понял, что его дочь вот-вот выпорхнет из хиджаба. Он быстро организовал свадьбу. Даже после развода я носила хиджаб. Ради детей. Я понимала, что детям начнут говорить: «Вот, мама сняла хиджаб…». Но я уже задыхалась под ним. Бог — это энергия, которая все равно тебя простит. Да, ты накосячил, но ты внутри — хороший. А они мне говорят: «Вернись в ислам. Тебе было так хорошо в хиджабе». Многих женщин тут родители и мужья заставляют надевать хиджаб. Мне было сложно его снять, но я его сняла. И они сразу сказали, что я лесбиянка и ЛГБТ.
— Наверное, Магомеду сейчас так же сложно отказаться от своих адвокатов и радикальной группы поддержки, как вам сложно было снять хиджаб?
— Наверное.
Звонит мой телефон. Адвокат Магомеда Гимбатов приглашает меня на встречу, обещая показать полный компромат на Нину Шейховну Церетилову. Он обещает заехать за мной прямо сейчас. Нина сначала смотрит беспомощно на меня, потом обращает жесткий взгляд в море.
Улыбка судьи
Расул Гимбатов ведет большую белую машину через темнеющий город.
— Сейчас мы вам все покажем, — низким хрипловатым голосом говорит он. — Видео с Христом вы видели, которое она выкладывала в сториз? Мы патриарху написали, все как положено: «Ваше преосвященство!» В церковь к этому Силуану пошли (клирику махачкалинского собора — М, А.). Мы ему ролик показали, он сразу начал креститься, белое такое у него на губах выступило, пена что ли, он чуть сознание не потерял. Говорит: «Дети мои, это что? Мне плохо, уберите, не показывайте», — энергично продолжает он. Все его тело находится в таком постоянном движении, что кажется, будто ему тесно в этой огромной машине, его энергии нужен простор, на котором он будет без остановки кричать и бегать. — А знаете, что я в прениях Церетиловых сказал? Вы сейчас удивитесь! Я говорю судье: «Гасанова, вы меня помните?!» Я мечтал встретить эту Гасанову хотя бы на улице, но судьи по улицам не гуляют. Я ей так и сказал: «Гасанова! Это я — тот Гимбатов, у которого вы забрали двоих детей». Первый суд у меня с бывшей женой аналогичный был. Суд вынес решение за меня. Моим детям было шесть и семь лет. Права голоса даже у них не было. Полтора часа женщина на коленях перед моими детьми стояла, умоляла с ней поговорить. Ни в какую они не захотели с такой матерью говорить. И теперь такой момент: Верховный суд и судья Гасанова вместе с судьей Гамленко и еще какой-то, выносят решение за нее. А у меня — эк-спер-ти-за! Там говорится: ни в коем случае нельзя отдавать детей матери! А эта Гасанова выслушала меня и говорит: «По внутренним убеждениям судьи…». — Он чуть ли не выплевывает эти слова. — По ее внутренним убеждениям они отдали детей матери. Я тогда сказал — и я никогда не забуду этих слов: «Я мужчиной не буду, если этих детей у меня кто-нибудь заберет». А Гасанова в ответ на меня так посмотрела и чуть-чуть улыбнулась. — Он поворачивается ко мне и чуть-чуть улыбается. — Ну и вот с того дня дети со мной! Не идут они к ней! Не идут!
— То есть вы не исполнили решение суда?
— Да! Да! Да! Проходит год, два. Приставы напрягаются, напрягаются, напрягаются. А забрать детей не могут. Мальчик чуть ли не с ножом на них выбегает. В конце концов исполнилось им больше десяти в этой битве с приставами, и кассация отменила решение Верховного суда.
— И ваша жена никогда не виделась с детьми?
— Они ее ненавидят.
— Но разве они по ней не скучают?
— Нет, абсолютно.
Четыре адвоката
В кабинете офиса четверо адвокатов сидят на кожаных диванах вокруг низкого столика. Курбан Курбанов — мужчина средних лет в светлой рубашке. Гасан Шамхалов — бицепсы его рук выпирают из рукавов пиджака, и тот кажется узковатым для его массивной фигуры. Расул Курбанов — красный галстук яркой полоской лежит на его груди. Адвокат Асият — молодая женщина в зеленом платке, в черном кожаном облегающем платье, сливающимся с кожей дивана, и в туфлях на очень высоких каблуках. На стене висит портрет имама Шамиля и зелено-сине-красный флаг Дагестана. За окном — вконец вечереющая, медленно зажигающаяся огнями Махачкала с высоты птичьего полета.
— Смотрите, у русских есть поговорка: «Рыба тухнет с головы», — начинает Гасан и с таким праведным возмущением смотрит на меня, что мне не остается ничего, как кивнуть. — Поэтому я начну с самого начала. Поверьте, решение суда первой инстанции было принято не из-за цвета волос. На улицах Махачкалы вы кого только не встретите — парней и с ирокезами, и с цветными волосами… Хотя таких редко. — Он замечает взгляд Гимбатова. — Из-за волос и пирсинга ей бы никто не стал ничего говорить. Но судом первой инстанции было достоверно установлено, что Церетилова жестоко побила дочь. Та гуляла с отцом, они на санках до вечера катались. А мать запретила с ним общаться. И когда они вернулись, дочь побоялась подниматься домой… Что должно происходить в семье, если ребенок боится подниматься? — Он умолкает, сдвинув брови. — А я вам скажу, — после паузы произносит он. — Страх! Пойдем дальше… Девочка поднимается домой и сразу отлетает от удара ноги матери. Ребенок просит прощения, но мать не останавливается. Мать ее избивает. В материалах дела есть все фотографии, и мы вам покажем. Утром Церетилова отправляет сыновей в школу, — продолжает Гасан, — а дочь запирает на ключ, и сама уходит на работу. Ребенок находит запасной ключ и убегает к отцу. В пижаме, на маршрутке.
— Умница, да? — Гимбатов довольно хлопает ладонью по подлокотнику черного дивана.
— А отец живет в Семендере (поселок, входящий в Махачкалу. — М. А.). Ребенку туда одному далеко добираться. Вот это и явилось одной из причин. Отец, увидев избитого ребенка, испугался и отвез ее в травмпункт. Справка имеется, мы вам покажем. И что должен был сделать суд первой инстанции? Где гарантии, что в следующий раз она не сломает ребенку позвоночник? Второй момент… Я не буду говорить о культуре и традициях Дагестана, — с расстановками говорит он, тщательно подыскивая слова не родного языка, которые не так быстро ему даются. — Но я возьму общепринятые российские нормы. Даже наш президент Путин говорит: семья — это мужчина и женщина.
— А не мама номер один и мама номер два, — хрипло вставляет Гимбатов.
— У нас есть видеозапись, где младший ребенок Нины Ибрагим одет в розовое платье, — продолжает Гасан. — И в парике крутится возле зеркала. Мать обращается к ребенку: «Ингрид, можно с вами познакомиться?» Ингрид?! — с болезненным недоумением произносит адвокат. — Ин-г-рид? Это шестилетний ребенок с задатками брутального мужчины! Будущий джигит! Типичный представитель аварской нации с таким еще аварским акцентом! …Ингрид? — с болью повторяет он. — И она выкладывает это в интернете. Ребенок отказался ходить в школу. Его уже называли геем…
— Будущим! Будущим! — поправляет Гимбатов.
— Общество отвергло этого ребенка. И об этом нигде не говорится.
— Ой, я один раз поднял этот разговор, когда они с отцом тут сидели. — Гимбатов накрывает ладонью галстук. — Я пожалел об этом! Пожалел! Я только спрашивать начал: «Когда мама тебя переодевала…» — и он так резко зажался, обнял папу и заплакал. Я вообще тут потерялся. Говорю: «Меня тоже в детстве в женское переодевали. Теперь все нормально, видишь?»
— А вас действительно переодевали? — спрашиваю его.
— Нет! Какой?! Это я ему так сказал, чтобы успокоить. Вот видите, какое мне даже пришлось на себя взять.
— Но для ребенка это психологическая травма, — вставляет Асият.
— Слушай, Гасан, давай мы ей лучше видео покажем, а то до утра об этом можно говорить. — Гимбатов с телефоном садится рядом со мной. Включает видео.
На экране лохматая Нина трогает волосы и странно открывает рот под чужую песню. Под хештегом «скандалистка» она, обдуваемая вентилятором, корчит лица и произносит грубый текст с центральным словом — «говнищ-щ-ще». Следом идет отрезок из клипа с Фредди Меркьюри под песню — I want to break free.
— А на этого гея посмотрите, — комментирует Гимбатов. — Он вообще умер от СПИДа.
На следующем видео Нине в рот задувается сильная струя воздуха, из рта летят слюни
— Это что? — спрашивает Гимбатов. — Может, вы поймете. Мы не понимаем. Ну хорошо, ч-черт с ним, может, дуркует чуть-чуть. Но вот это что?
На следующем видео кошка-сфинкс вылизывает Нине подмышку. «Сорян, ребят» — улыбаясь, говорит в камеру та.
— Нормальный человек такое выставит? Ладно, дуркует, тоже черт с ней, — подпрыгивает на диване Гимбатов.
Из мелькания кадров на экране, будто из сетевого тумана доносится далекий, измененный голос Нины: «Я развратная женщина. Я веду аморальный образ жизни». Это признание она подытоживает коротким емким словом, созвучным слову «конец».
— Ну и черт с тобой! — разражается Гимбатов. — Развратная и развратная. Это всё мелочи. А вот теперь смотрите… Это я даже боюсь вам показывать.
На экране запись прямого эфира в инстаграме. Его ведут Нина и девушка под ником Морал. Задний фон Нины — Иисус Христос. Она совершает дергающиеся движения. «Боюсь, после этого видео, — произносит Морал, — детей отберут не только у тебя, но и у меня». «Пользуясь случаем, — говорит Нина, — передаю пламенный привет бывшему мужу».
— И как мы могли после этого не поддержать решение суда первой инстанции? — со вздохом спрашивает Гасан.
— А почему Магомед все-таки не платил алименты? — спрашиваю я.
— Дело в том, — отвечает Гасан, — что о существовании алиментов он узнал только в девятнадцатом году. Сейчас объясню. После возбуждения исполнительного производства документ отправляется по месту регистрации. Церетилова прекрасно знала, что Магомед там не жил. Когда она снялась в фильмах и сказала про женское обрезание… Она знала, что общество это не примет.
— То есть само общество калечит маленьких девочек, а потом еще и не принимает их? — говорю я.
— У нас этого нет, — говорит Гимбатов. — Это где-то в высокогорных районах осталось. Но это дикость! Я такого никогда не приму. Вы о чем?! Чтобы я свою дочь… О чем вы?!
— Вы говорите, что он не знал об алиментах. Но разве он не знал, что у него дети и их надо содержать? — спрашиваю я.
— В том-то и дело, что Магомед свои родительские обязанности выполнял в полном объеме, — говорит Гасан. — Он каждый месяц покупал и отправлял детям все, что им нужно.
— Но речь не об этом, — перебивает Гимбатов, — а о том, что дети прибежали к нему избитые. И что он должен был сказать: «Детки, идите отсюда, у меня алименты не уплачены»? Мы защищаем Магомеда бесплатно.
— Нам легче скинуться по двести тысяч и закрыть его алименты, — говорит Гасан
— И почему же вы этого не сделаете? — спрашиваю я.
— А потому, что в этом обществе растут мои дети, — с болью на лице говорит Гасан. — Если когда-нибудь в этом обществе молодому человеку в Махачкале будет приемлемо выйти в женском платье и парике…
— Ужас! — отмахивается Гимбатов.
— Я не могу себе этого представить! — кричит Гасан, скукожившись и сложив перед собой руки. И теперь он как будто становится меньше ростом, и его только что трескавшийся на бицепсах пиджак, повисает на нем. — Почему я взялся за это дело?! Потому что я хочу видеть в Дагестане здоровую молодежь! И мужчин, которые видят женское начало не в себе, а только в женщинах! Страшно! Мне страшно подумать, что будет дальше! Дети сами говорят отцу: «Папа, забери нас», «Папа, спаси!» И Магомед за своих детей стоит. А мы стоим за него. А вы — алименты… Мы с ним будем до конца, до последнего вздоха. Это дело не только в интересах Магомеда и его детей, оно в интересах дагестанской ментальности, культуры, религии… — Он замолкает в поисках еще одного слова, которого ему не хватает. Русское слово не дается. — И обрядов! — заканчивает он.
— Ну хочет она быть неморфматью, ну какие проблемы? — говорит Гимбатов. — У нас проблем нет. У нас в Дагестане пусть только попробуют развить тему против какой-то нации, посмотрим, что будет. У нас туристы сейчас приезжают. Мы заходим в магазин, они там стоят с наколками, с крестами. Да мне какая разница?! Пускай хоть десять крестов на себя повесит! Хоть волосы в розовый покрасит, хоть носки зеленые наденет.
В город приходит поздний вечер, и широкое окно, показывающее огни контрастного города, начинает четче отражать содержимое кабинета. Слева оно отражает флаг Дагестана, который накидывается на половину города, закрывая его. А другая половина остается чистой, и в ней можно увидеть, как живет, двигаясь огнями, Махачкала.
— Суд допустил большую ошибку, — говорит Гимбатов. — Это невозможно — забрать у отца детей. Невозможно. Не отдадим.
На прощание Асият показывает мне видео, которое записала она сама. На нем трое детей Нины Церетиловой — Мухтар, Марьям и Ибрагим. «Итак, вот они, детки наши! Ребятки, давайте скажем, кого мы выбираем» — голосом пионервожатой спрашивает она. «Папу-у» — нестройным хором отвечают дети. «А маму? — спрашивает Асият. — Мама же тоже веселая. Она же вас записывала в разные секции», — говорит Асият. «Но она же рядом не была, не уделяла нам время». «Ваш выбор — папа?» — весело продолжает она, как будто выкрикивая речевку в детском конкурсе. «Да-а» — говорят дети. «Точно?» — «Да-а». «Железно?» — «Да-а-а». Ибрагим мотает головой. Мухтар, все время сидевший боком, на миг поворачивается, и в его глазах мелькает беда.
Пластилиновое лицо
Кофейня ZM. Все то же самое: приветливые официанты, грохот кофемашины, крики младенцев. Нина смотрит на меня с подозрением.
— Зачем вы записали то видео с Христом? — спрашиваю я.
— Это был закрытый прямой эфир. Я подкалывала Магомеда, зная, что он уже собирает на меня компромат.
— А зачем нужно было давать ему дополнительный компромат?
— Потому что в моем сознании это не компромат.
— И все-таки зачем подначивать ненавидящего вас мужчину?
— А кто мне может это запретить?
— Никто. Я просто спрашиваю: зачем?
— Я думала, у него больше ума и он так позориться не будет. Он думал, что он царь и бог и я никуда не уйду с третьим ребенком! — Она начинает громко кричать. Из-за соседних столиков на нее оборачиваются. Впрочем, почти все в Дагестане уже знают ее историю. — Но я встала на ноги! Купила квартиру! Обеспечивала его детей! И его мужское эго не могло этого перенести. Он хочет, чтобы у меня все было плохо и чтобы мои дети были неучами!
— Адвокаты говорили, что вы сильно избили дочь.
— Он забрал детей погулять. Вернул вечером на такси, сам не поехал, чтобы сэкономить на обратной дороге. Дети ехали с посторонним человеком. Марьям закапризничала и не захотела подниматься домой. Сыновья поднялись уже в одиннадцать вечера, замерзшие. Я побежала ее искать. Спускаюсь, а Марьям нету. А наша улица не такая спокойная, особенно ночью. Десять минут я искала ее в соседних дворах, и каких только мыслей я уже ни мыслила. Дома я ей всыпала — три раза ударила ремнем. А почему у нее такая реакция была? Потому что я ее никогда так не наказывала. Меня родители наказывали очень жестоко, и я своих детей не бью.
— Адвокаты также сказали, что Магомед обеспечивал детей — заказывал, покупал…
— Это не так! Он обязан их обеспечивать по мусульманским законам. Но он не обеспечивал. Во-первых, эти видео были для узкого круга. Сториз в инстаграме уходят через сутки. У меня было только семьсот пятьдесят подписчиков. Он теперь говорит: «Сына будут в школе оскорблять». Но сам берет и публикует эти видео на своей странице! И другим посылает!— На ее лице от напряжения белеет костяшка носа. — Сейчас я ничего такого не выкладываю.
— Почему?
— Потому что я не дура какая-то! — выкрикивает она. — Потому что это вредит моим детям.
— Так это вы изменились или это вынужденная мера?
— Я не буду ни под кого подстраиваться никогда! Мне надо было, как обычной дагестанке, все делать втихаря. Мои простые шутки раздули до размеров слона. А знаете, для чего? Чтобы женщины Дагестана знали свое место и никогда из него не вылезали. Вот мужику положено — ему можно хоть десять жен и двадцать любовниц. А женщину, даже если она сама зарабатывает, а ее избивает самый последний муж, никто тут не будет поддерживать!
— Вы скучаете по детям?
Застывшее как маска в неприятии ее лицо дергается. Из него выплывают глаза, ставшие огромными. Жесткий рот открывается, хватает воздух, обмякает. Ее лицо из жесткой маски как будто превращается в пластилиновое и плывет вниз на моих глазах. Из красавицы она превращается в уродливую женщину. Она сжимает губы. Ее лицо снова застывает, но уже в не прежней, а в другой неправильной маске.
— Я… — говорит она, — себе… запрещаю… об этом… думать… Иначе я сломаюсь, и вы все перестанете видеть мою силу.
P. S. Через несколько дней Нина ворвется в дом к родителям бывшего мужа. Магомед в это время будет уже находиться в Москве с одной из жен. Дети откажутся уходить с матерью. Нина будет глубоко подавлена.
