— Название вашего фильма ассоциируется с фильмом Эльдара Рязанова, вас это не смущает?

— Для всех журналистов это вопрос номер один. Не смущает. Это было рабочее название, и я хотел его поменять. Но прокатчик настоял на том, чтобы его оставить. Если мы сейчас опросим тысячу человек на улице, мы едва ли найдем одного, кто помнит этот фильм Эльдара Рязанова. Об этом помнят киноведы и мы с вами.

— Как возникло это название и почему прокатчик на нем настоял?

— Мы писали сценарий. В этот момент названию не придается большого значения. Даже когда картина уже снимается, ее название, написанное на хлопушке, ничего не значит. На хлопушке должно быть что-то написано, и там было написано «Человек ниоткуда». Снимая эту картину, я был на девяносто девять процентов уверен в том, что к концу съемок мы назовем ее по-другому. Иногда я объявляю внутри съемочной группы конкурс на название фильма, награда, условно, бутылка. Пару раз оно рождалось именно таким образом. В этот раз съемки фильма уже заканчивались и надо было срочно заявлять фильм на рынок. Прокатчики уже показывали фрагменты директорам кинотеатров, тестировали название, и оно им понравилось. С прокатчиком сложно спорить. Если картина провалится, прокатчик потом скажет: я же тебе говорил. Я предпочитаю доверять профессионалам. И потом, я привык к этому названию, хотя поначалу не мог даже выговорить.

Когда-то давно Станислав Сергеевич Говорухин сказал мне: «Мы придумали с тобой два гениальных названия!» — «Какие?» — «Я придумал “Ворошиловский стрелок”, а ты — “Любовь-морковь”». Так что иногда я умею придумывать названия.

— Что является решающим фактором в продвижении картины, если не название? Может быть, имя режиссера или исполнителя главной роли?

— Если фильм снял Стивен Спилберг, тогда имя режиссера имеет значение. Но решающим является рекламный контент, те ролики, которые видит зритель перед началом фильма. Они в наибольшей степени влияют на его решение купить билет. А также телевизионная и реклама в интернете, где демонстрируются фрагменты фильма. Все остальное — вспомогательное средство. В конечном счете главным является то, чтó ты снял. Даже если ты Стивен Спилберг, судить о твоем фильме все равно будут по видеоряду. Человек в любом случае цепляется взглядом за движущуюся картинку.

Ни сейчас, ни в СССР имена актеров на афише не имеют решающего значения для успеха фильма. Как мне рассказывал Армен Николаевич Медведев, он работал главным редактором в Госкино СССР, после того как вышел фильм «Семнадцать мгновений весны», Вячеслав Тихонов, не знаю, как они это замеряли, стал абсолютным кумиром отечественных зрителей. Спустя какое-то время выходит военный фильм Игоря Гостева «Фронт без флангов». И креативные люди из Госкино решили всю рекламу фильма простроить на имени Вячеслава Тихонова: всесоюзная премьера, поездки, повсюду плакаты с лицом Штирлица. В результате сборы фильма не оправдали их ожидания. Это работает в Голливуде. Если в фильме играет Том Круз, то, наверное, все пойдут его смотреть. У нас, если мы говорим про маркетинг, работает совокупность факторов.

— Вы много работали с актером Петром Федоровым. Когда вы его приглашали в свои фильмы, вы делали на него ставку как на звезду?

— Когда я впервые приглашал его в фильм, который продюсировал, а снимал его молодой режиссер Рустам Мосафир, он еще не был звездой. Я привлек в этот фильм Лизу Боярскую и Петю, который к тому времени только начал сниматься. Потом я снял его в шести фильмах. Сейчас он одна из самых больших звезд нашего кино. Да, участие актеров такого уровня известности желательно, но это всегда дополнительный фактор.

— Как возник сюжет фильма «Человек ниоткуда»?

— Мы с моим товарищем Дмитрием Пинчуковым решили написать комедию положений. Мы придумали переместить человека из шестидесятых в наше время, поставить его в нелепые ситуации, когда он будет встречать компьютер, новую машину, необычно одетую девушку. Так мы изначально представляли наше кино. Мы начали писать, и поняли, что эта история принимает загадочный и напряженный характер. Я говорю: «Дима, не получается никакая комедия, получается триллер». Где-то на половине процесса написания сценария, я сказал: «Не будем писать никакую комедию, потому что мне нравится то, что мы делаем. Давай будем писать с прицелом на то, что я буду снимать».

Процесс написания сценария иррационален. В этом случае нельзя следовать четко прочерченной линии. Иногда ты доходишь до какого-то места и не понимаешь, как вытащить героя из этой ситуации. Иногда мы стояли по три недели и нам ничего не приходило в голову. В первой версии сценария наш герой приходил к собственному внуку.

— Вы можете предсказать на том этапе, когда фильм уже готов, но еще не вышел в прокат, как зрители будут его интерпретировать?

— Есть несколько категорий зрителей. Одна из них думает, что отечественное кино придумано для того, чтобы распилить госбюджет. Другие гадают, ремейк это или не ремейк. Третья группа, которую мы называем «заклепочники», сосредотачивается исключительно на деталях, и внимательно их проверяет. Есть еще одна категория — ваши коллеги, не все, а немногочисленная «секта злобных киноведов», которые точно знают, что снимать, как снимать, кого снимать и зачем. Но мне это фиолетово, как проходящая погода: наступила осень, пошел дождь, и что? Уверен, что большинство зрителей — адекватные люди. Я думаю, они оценят чувственность и необычность этой истории. Но как это будет в реальности, понравится он зрителям или нет, это вам скажет только Господь Бог. Иногда бывает так, что фильм стоит два миллиарда, у него есть поддержка канала, и хочешь не хочешь ты все равно идешь на этот фильм. Но предсказать успех проекта такого рода может и мой водитель.

— Приходилось ли вам в чем-то ограничивать себя в процессе написания сценария и съемок из тех или иных соображений?

— Да, конечно. Это не внутренний цензор. Когда вы пишете сценарий, перед вами «сто путей». Вот, например, мне кажется, что человек, попавший из шестидесятых в другое время, переживает большую драму: нет больше Советского Союза, в котором он родился и вырос, и, наверное, искренне любил. И я запрещал и себе и коллективу растворяться в рефлексии по разным поводам. Я говорил: эти три дня, которые он проводит в современном мире, должны быть максимально насыщенны. Он должен разбираться исключительно в том, что с ним произошло. Сесть и загрустить вместе со зрителем, конечно, можно, но тогда это было бы другое кино. Я хотел совершенно иного: создать загадочную и в меру напряженную историю. Я ставил перед героем один вопрос за другим: вопрос, вопрос, еще один вопрос, пока он снова не оказывается в той больнице, с которой начинается рассказ. Мы старались расставить в каждой сцене ложные манки. Зритель же любит догадываться: убийца таксист или не таксист?

Процесс написания сценария иррационален. В этом случае нельзя следовать четко прочерченной линии. Иногда ты доходишь до какого-то места и не понимаешь, как вытащить героя из этой ситуации. Иногда мы стояли по три недели и нам ничего не приходило в голову

— Как вы увидели в исполнителе главной роли Александре Метелкине героя из шестидесятых?

— Я не так много знаю молодых артистов, и одно дело взять актера на эпизод — его можно потом подсократить, и совсем другое — на большую роль, на которой держится весь фильм. Это был мучительный выбор. Саша приходил два раза на пробы. Это не значит, что он был неубедителен. Это значит, что я был нерешителен. Если бы это была роль для Петра Федорова, то я бы не стал делать никаких проб, а просто сказал бы: «Переодевайся, пошли сниматься!» Потому что мы знаем друг друга как свои пять пальцев. Но он уже староват для этой роли. (Смеется.) С незнакомым артистом бывает так, что пробы он делает блестяще и на этом исчерпывает вдохновение. Такое у меня было не раз и не два. Александр поначалу очень нервничал. Задавал вопросы: зачем? почему? А когда я начал работать с ним, то открывал его и читал как книгу: вот одна страница, вот другая. У него есть замечательная особенность: даже когда он молчит, я вижу, что внутри него происходят разные процессы. Мы закончили съемки и сели монтировать. И мне захотелось чаще ставить его крупные планы. На его лице отражалась внутренняя история: как он страдает, как он растерян.

— Как вы утверждали актрис на женские роли?

— Перед Варварой Комаровой стояла очень сложная задача: сыграть девушку шестидесятых и нашего времени. Это тоже были мучительные поиски. Я ее случайно увидел в какой-то картине на фестивале в Пскове и пригласил на пробы. Иру Медведеву я снимал в «Летчике». У нее не было проб. Илью Любимова в одной из своих картин я снимал как продюсер и еще в одной как режиссер.

— Сколько у вас занял процесс работы над этим фильмом? Вы закончили «Летчика» и начали работать над «Человеком ниоткуда»?

— После «Летчика» я доводил до конца еще несколько незаконченных проектов: «Волшебники», «Любовь-морковь». Это заняло пару лет. И ровно два года назад мы сели писать сценарий. Примерно к концу мая мы его закончили. И уже шел подготовительный период. В августе мы начали снимать. В конце сентября мы закончили. И ровно через год эта картина выходит. Обычно считается, что если мы снимали в прошлом году, а в этом году вышли, это идеальный вариант. Но с учетом того количества компьютерной графики, которая используется в современном кино, это случается очень редко. Но после «Летчика» мне было ничего не страшно. Потому что там от количества и сложности компьютерной графики можно было сойти с ума. После это картины компьютерная графика в «Человеке ниоткуда» была легкой акварелью.

— Насколько современные технологии ускоряют процесс создания фильма и насколько сближают его с первоначальным замыслом — тем, который возникает в голове у сценариста?

— Я пришел в кино очень давно. Я работал на картинах «Курьер» и «Асса». Я не мог себе представить, что когда-нибудь цифровое изображение достигнет того качества, которое у него есть сейчас. Замена пленки мне не снилась даже в страшном сне. Я до последнего не верил в цифровые камеры. Даже когда появились первые камеры Alexa, я отказывался на них работать. Первую картину я снимал на пленку. Я застал монтажные столы. Знаете, что такое старые монтажные столы? Это два огромных стола и маленький экранчик с маленькой лампочкой, через который на педали гоняют пленочку. «Отрежьте кадр!» Отрезают ножницами. «Покажи. Нет, много. Один кадр добавьте». Это трудно себе представить, но я это видел своими глазами. На «Черной розе эмблеме печали» я просидел в монтажной Соловьева половину монтажного периода. Я помню интервью Тарковского в очень популярном в СССР журнале «Ровесник», Это был примерно 1978 год, и студенты МГУ его спрашивали: «Почему вы не снимете “Мастера и Маргариту”? Он отвечает: “А как решить проблему кота?” В то время эта проблема не решалась никак. Сегодня это возможно. Мы можем снять картину в цифровом виде заранее. При этом вы будете разговаривать с супервайзером в специальной программе и подсказывать: «Подними камеру выше. Взлети. Смени объектив». Потом раздать этот фильм всей съемочной группе, и каждый будет понимать, что где находится. Но в нем не будет ни волшебного света, ни актерской игры.

В режиссуре главное — знать, когда остановиться. Это очень важно. С ума сходят незаметно. Есть миллион примеров, когда выдающиеся художники превращаются в графоманов

У меня был один режиссер, который очень любил монтировать. Он говорил мне: «Когда-нибудь, поверь, будет так: ты загружаешь в компьютер весь материал, и через пятнадцать минут он тебе выдает первую версию фильма». Тогда я над ним посмеялся. Но сейчас я думаю, что однажды так и будет. Он не выдаст то, что ты хочешь, но, по крайней мере, он может облегчить те два месяца, пока ты делаешь аниматик.

Я загорелся искусственным интеллектом, когда услышал, что один известный режиссер решил снять фильм про ИИ с помощью ИИ. Я спросил: «А какая программа?» Он ее назвал. Мы ее скачали и загрузили в нее синопсис сценария. Было страшно смотреть на то, как работает эта программа: словно бы это писал человек с того света. На наших глазах возникали диалоги, монологи — очень стандартизированные.

— Вы можете спрогнозировать технологический скачок в кино, аналогичный тому, который произошел благодаря цифровым технологиям?

— Мы уже можем наблюдать приход такой технологии, как дипфейк. И она уже очень убедительна. Представьте, что все родственники Мэрилин Монро умерли и ни у кого нет прав на ее изображение. И вы создаете художественный фильм с Мэрилин Монро или с Верой Холодной. Сегодня это уже не кажется фантастикой.

— Как вы пришли в режиссуру?

— По образованию я инженер. Я окончил технический вуз и косил от распределения на Завод имени Лихачева. Я мечтал работать грузчиком, но меня не брали, потому что у меня диплом. Но мне нужно было отработать три года. «Мосфильм» стал единственным местом, куда меня взяли постановщиком декораций. Семья была в шоке. Я пришел туда сразу после института на картину Карена Шахназарова. И я понял, что мне не хочется отсюда никуда уходить. Я был постановщиком декораций, ассистентом, заместителем директора, директором студии в двадцать семь лет по рекомендации Ролана Антоновича Быкова — самым молодым в Советском Союзе. Потом директором Московского кинофестиваля. Но у меня такого не было, чтобы я хотел кем-то стать. Было так: мне предлагали, я шел и работал.

Потом кино исчезло. В стране выходило три-четыре фильма в год. И то на кассетах, которые продавали спекулянты, и режиссер был счастлив, что его фильм хоть кто-то смотрел.

Когда кино стало возвращаться, я стал продюсировать. Иногда мне приходилось доснимать за других режиссеров или садиться и монтировать фильмы. Я был в бешенстве, потому что мне за это никто не платил. Но картину надо было спасать. Так я получал профессиональные навыки режиссера. Но не было такого, чтобы я сам решил снять фильм. Мы подписали контакт с американской компанией на съемки фильма, и поняли, что приглашенный нами режиссер никуда не годится. Тогда американцы предложили: «Ты же продюсировал фильмы? Сними сам это кино». Я не очень пугливый человек. Вышел на съемочную площадку, снял кино, и… мне это не понравилось.

Потом случилась еще одна такая история. У нас должна была сниматься картина «Стальная бабочка» с режиссером-дебютантом. Через три дня стало понятно, что у него ничего не получается. Я сначала пытался стоять на площадке. Мы попали в такую ситуацию: режиссер ломает, я чиню. Потом я стал сам снимать эту картину. И вот тогда мне понравился процесс съемок. А из продюсеров мне было уходить поздно. Я не мог себе представить, что надо мной кто-то стоит. Еще когда продюсировал, я принимал участие в написании сценариев. Все произошло органично. Не было рывка. Все шло само собой.

В режиссуре главное — знать, когда остановиться. Это очень важно. С ума сходят незаметно. Есть миллион примеров, когда выдающиеся художники превращаются в графоманов. Говорухин все время собирал группу и говорил: «Запрещаю говорить “браво, браво, маэстро”! Говорите мне в лицо то, что вы думаете. Не бойтесь, что я буду раздражаться» Его последняя работа «Конец прекрасной эпохи» — очень хорошая картина. А человеку было уже под восемьдесят.

— Какой период сейчас переживает российское кино?

— Я уверен, что сейчас, благодаря тем историческим событиям, которые мы переживаем, у русского кино возник огромный шанс. И, мне кажется, оно им воспользуется. Американское кино, величайшее, на мой взгляд, действует удушающе на любую индустрию, если перед ним нет заградительных барьеров. Например, так исчезло великое итальянское кино. Французы зацепились и «отстреливаются из пулемета», чтобы хоть как-то сохранить свою идентичность. Прежде в российский прокат выходило четыреста американских картин. Из них двадцать-тридцать стоимостью, сопоставимой со всем бюджетом российского кино. Как выжить, было непонятно. Ушел Голливуд, и это возможность для того, чтобы массовый зритель смог полюбить отечественное кино. Но это ни от чего другого не зависит, кроме как от таланта и креативности. Я надеюсь, что это произойдет.